кинки.

      Чанбин тихонько хохочет в кулак, наблюдая за осторожностью Чана, за его неконтролируемыми смешками, за постоянно бегающими глазами и дрожащими ресницами. Все присутствующие наверняка уверены в его возросшей нервозности на фоне предстоящего проекта, ведь они знают, что Чан в работе играет неотъемлемую роль и все риски, все удачи и провалы берёт — обязан брать — на себя. И хоть он и отчаянно скрывает любые свои мысли и переживания касательно происходящего — у него не спадающий стресс.       И все верят в это, поддерживают, не решаясь хлопнуть лидера по плечу. Они принимают, а потому не обращают внимания, хотя могли бы. Если бы наклонились к нему чуть ближе, обняли бы за плечо, оттолкнули бы руку от его шеи. Никто, кроме Чанбина, не может знать реальную причину такого шаткого состояния — никто из присутствующих ни за что в жизни бы не подумал о том, что лид-менеджер Чан что-то скрывает от своей команды.       Бан регулярно поправляет воротник водолазки, пока слушает звонкие инсайды Джисона, он очень отзывчиво и корректно отвечает на вопросы Хёнджина и он столь же старательно избегает цепкого взгляда Чанбина напротив. Ему почти физически тяжело не смотреть в сторону своего коллеги, когда тот вальяжно сидит прямо напротив него, до прозрачности кожи играючи сжимая и разжимая свои кулаки, позволяя скрытым венам на секунду просочиться и показать себя. Пальцы Со хоть и маленькие, но очень массивные и наверняка хваткие, а его изогнутая в смехе улыбка и ровный ряд плотно-сжимающих губу зубов кажутся Чану особенно опасными. Каждое его микродвижение отголоском звенит в мозгу — от потрескавшихся, но влажных дрожащих губ, до звонких широких хлопков, разрезающих чанову реальность.       Бан чувствует их. Чувствует, как все эти движение, звуки, пальцы отпечатком остаются на коже, как мягко они сжимают его мышцы и волосы, марают его бедра, его шею… И эти фантомные касания сейчас очень сильно горят, учащая дыхание, не позволяя наполнить лёгкие сочным холодным кислородом, вызывая головокружение и смазывая всю осознанную и спланированную жизнь в комок красок — Чан начинает задыхаться.       Он пугается и несдержанно охает, когда замечает, как Сынмин, что сидит по левую руку от Чанбина, напрягается и что-то у него спрашивает. Он на автомате натягивает воротник как можно выше, слегка наклоняя голову вниз, чтобы наверняка скрыть то, что никто и так не увидит, хоть Бан и уверен в обратном. И он ощущает, как влага вытекает из глаз, и осознает, что картинка перед глазами смазалась не только в его голове.       — И чего ты ревёшь? — затаскивая Чана в уборную, спрашивает Чанбин. Он не заботясь о чужом позволении, касается чужих глаз и щёк своими пальцами, смахивая необоснованные слёзы своего лидера. А тот только и делает, что жмётся к его ладоням и смиренно прикрывает глаза, упиваясь трением и наглостью младшего.       — Не знаю, — голос совсем тихий, почти поникший, но Со всё равно слышит, потому что привык, потому что упивается этим шёпотом каждую ночь, потому что только в этой громкости старший чувствует себя храбрым и предельно честным.       — О чём ты думал? — почти так же тихо, но противоположно властно спрашивает Чанбин. В его голосе полно заботы — Чан знает, улавливает её даже в злости — хотя со стороны и чудится что вопрос — приказ.       — Ни о чем, — Бан зачем-то врёт, прекрасно понимая, что Чанбин знает, что его ответ — глупая ложь.       — Чан, — тон тот же, однако теперь на языке остается непонятный сладкий осадок. — Мой мальчик не доверяет Бинни свои желания?       Глаза Чана распахиваются и натыкаются на кошачью дерзость в чужих. У старшего в лёгких сплошной хаос из вдохов и выдохов, а во рту поселились невнятные хлюпающие звуки. В глотке пустыня, в грудной клетке кладбище, а живот разрывается от нарастающего нетерпения. Этот голос, этот тон, эти имена… Мальчик хочет! Он очень сильно хочет рассказать Бинни всё, о чём тот замолвится перед ним. Любую просьбу, любую жертву — он скажет, принесёт, исполнит всё, что Бинни ему укажет.       — Бинни, хочу больше… — Чан жмётся ближе, трётся щекой о не ушедшие ладони и смотрит честно, забывая обо всём: о коллегах, что ждут их прихода, о том, где именно они находятся и о том, что кто-то может их увидеть, если ещё не увидел.       — Больше чего? — голос глубокий, словно рокотание большой хищной кошки.       — Тебя. Хочу больше Бинни, пожалуйста, — и когда старший тянется к мужчине, что скалой стоит перед ним и даже не думает двинуться, когда он почти касается его губ и ладоней на собственных щеках, Чанбин щёлкает пальцами у самого уха, прекращая всё происходящее за секунду. Чан, как собака Павлова, останавливается от этого щелчка и несогласно скулит младшему в губы.       Со неприятно прыскает смехом от чужого послушания и, оттянув воротник водолазки Чана, так, что та до боли впилась в его крепкую шею, гладит кожу раздевающим взглядом. Эти пятна от губ, эти царапины от ногтей, эти синяки от действительно цепкой хватки — на чановой шее нет места для новых узоров. И, что самое приятное, все эти узоры оставил один-единственный человек.       — А мне кажется, что тебе достаточно. Бинни хорошо постарался вчера, — в словах звучит очевидный вызов. Чанбин ставит старшего перед выбором — умолять, но нахально и ошибочно согласиться, что Бинни недостаточно удовлетворял своего мальчика, или приклонить голову и с неконтролируемым желанием выйти из туалета и ждать до конца вечера.       Чан знает эту уловку и, не веря, что младший решил использовать её в такой момент, когда они на работе и у них вообще-то нет лишнего времени, хнычет. Он хватается за рубашку на боках Со, перебирая ногами и слегка подпрыгивая, как маленький ребёнок, когда мама сказала, что с друзьями можно будет поиграть только после того, как он сделает домашку.       — Пожалуйста, Бинни, ну пожалуйста…       — Считаешь, что я вчера плохо справился? — без улыбки спрашивает Чанбин, требуя прямого ответа, и в доказательство своей серьезности — отпуская воротник.       — Нет! — вскрикивает Чан и больно прикусывает губу, тотчас наивно пытаясь спрятаться за Со от людей, которые могли услышать его, а в последствии и увидеть. — Нет, я просто… — совсем тихо продолжает Бан, периодически поглядывая на дверь за спиной Чанбина. — Просто я… У меня весь день зудит кожа, мне мало, Бинни… Твой мальчик жадный… Я хочу больше.       Откровенное признание не было ожидаемо для младшего. Такая непоколебимая честность Бана в угоду Со была редкой. Обычно Чан предпочитал действия, он лишь изредка говорил какие-то пошлости, ещё реже изрекал правду в таком формате. Более того, он старался показывать себя только в лучшем свете, как самый хороший и послушный мальчик, как золотой ребёнок без грехов и изъянов. Сама мысль, что Бан может признать себя жадным была второсортной. Но именно из-за этого Чанбин особо чутко ощутил потребность и принял всё сказанное на личный счёт — ему теперь просто необходимо сделать всё, чтобы Чан насытился, чтобы он стал мальчиком ещё лучше, ещё прекраснее и честнее. Он должен владеть только лучшим, потому что он сам — лучший.       Со вновь оттягивает ткань и в тот же момент ощущает, как бережно старший гладит его бока, как плавно спускается пальцами на бёдра и слегка сжимает брюки. И как Чан реагирует на звуки, так Чанбин реагирует на касания — их невербальное общение настолько регламентировано и изучено, что Бин только и может, что облизать губы и широко впиться зубами куда-то в шею, не обращая внимание куда именно.       И Чан стонет громко, неподобающе для общественного места, совершенно несдержанно и слезливо-слюняво. Он громко некрасиво сглатывает и чуть-чуть дрожит, прижимаясь к Бинни, целуя его плечо в знак благодарности, облизываясь, поднимая плечо выше, чтобы зубы впились теснее и глубже. Младший осторожно отстраняется, к счастью не замечая следов крови, и поправляет чудом не растянувшийся воротник. Он привычно гладит Бана по волосам и щеке, коротко чмокает его в нижнюю губу и очередным щелчком обращает внимание на себя, своё лицо, свои глубокие полные восхищения глаза.       Старший касается места укуса через одежду, счастливо улыбается, когда чувствует все эти краски на своей коже. Он чувствует, как он красив со всем этим, как он очарователен и нужен. И всё это только для Чанбина — вся его радужная красота для него, созданная им, им же и оценённая.