кинки.

      — Хён, — первое что слышит Чан, когда рассветное солнце проникает в его светлую прогретую комнату.       На часах нет и семи утра. Мужчина не сразу понимает, кто именно зовет его, потому что человек находится за закрытой дверью и прекрасно знает, что без проса войти в комнату он не имеет права. Бан от чего-то уверен, что парень за ней неловко мнётся на своём месте и не додумывается, как лучше разбудить вожака, если не тихим зовом.       — Хён, ты спишь, да? — шёпот кажется еще тише прежнего, но слух Чана способен уловить даже мышиный писк, особенно, когда дело касается его стаи.       Чанбин, что на кой-то чёрт встал в такую рань, да ещё и потревожил чанов сон своим шипящим баритоном, кажется, огорчается, поняв, что вожак его присутствия не ощущает. И Бан может поклясться, что слышит глухой скулёж и тяжёлое расстроённое дыхание по ту сторону — что-то было не так и этим чем-то Чанбин не хотел огорчать старшего.       Чанбин о чем-то переживал. Чанбин был чем-то опечален.       Будь у Чана волчьи уши, он определённо-точно навострил бы их, но вместо этого мужчина лениво, но шустро приподнимается на кровати и с легкой тяжестью в затекших от крепкого сна мышцах садится. Его глаза наотрез отказываются открываться и отпускать яркие не ушедшие сновидения, а солнечный свет, греющий столь приятно и мягко, постепенно распространяет жар по его ногам. Нос вожака дёргается, пытаясь уловить аромат настроения Со через дверь, что естественно у него не получается. Делать подобное — словно пытаться пройти через стену.       — Заходи, Бин, — скрипучим почти болезненным голосом хрипит старший и, услышав свой неожиданно-пугающий тон, прокашливается. Все в его стаи знают, каким раздражительным он может быть при пробуждении, особенно когда это пробуждение вынужденное. Но даже так мужчина всё равно старается любяще улыбаться и выражать свою привязанность может и не через слова, но точно через действия.       Хрипящие и шуршащие звуки разносятся по комнате, когда Чанбин до смешного осторожно входит в обитель вожака, наполняя ту плотным дико-ягодным ароматом. Чан бы посмеялся от его некогда осторожных филигранных движений, однако его решимость к этому действу быстро потухает — Чанбин и выглядит, и пахнет напугано. По искривлённой в не вышедшем нытье губе, по редко ссутуленным плечам, по совсем крошечному шагу босых ног старший читает парня, словно тот — наизусть заученная книга. Нерешительность младшего отдает кислинкой и рецепторы Бана, его мышцы содрогаются от внутреннего, подкожного желания встать и защитить своего маленького волка. Более того, Чанбин очевидно сам только проснулся, а значит его переживания и страхи исходят изнутри. Лицо Со было припухшим, на оголенных руках красовались складчатые пятна от простыней, а скосившиеся в сторону боксёры и утренняя недо-эрекция придавали младшему вид абсолютно несчастного и потерянного человека.       — Что случилось? — голос ровный, целенаправленный. Чан не выглядит напугано или заспанно, наоборот: со стороны может показаться, что он бодрствует уже часа три и приход члена стаи для него ожидаем. Осознанно или нет, но Бан всегда намерен предстать перед своими парнями в качестве главной опоры, будь это действительно нечто серьезное или кто-то просто съел чей-то йогурт.       Чанбин же, сталкиваясь с чужим взглядом предательски хочет ступить дальше, подойти к кровати, медленно, но верно положить свою руку в чужую и поделиться тем, ради чего пришел, как он делал всегда, стоило ему только столкнуться с не решаемой трудностью. Но он по неведомой для себя причине не решается и от своей нерешимости хочет по-детски захныкать.       Всегда после пропуска в обитель вожака ему разрешалось идти куда угодно, касаться чего угодно и этим чем-угодно пользоваться. Даже если это что-угодно — Чан. Но Со всё равно переживал. То ли гормоны заставляли его тупить, то ли устоявшиеся внутренние принципы — он не знал, да и знать не хотел. Всё, о чем он мог мечтать сейчас — молчаливые объятия и крепкий сон под боком главного альфы.       — Хён, я не знаю, как так вышло, — все-таки хнычет парень и неловко поправляет скосившиеся трусы. — У меня сбой, — все что может выдавить из себя Чанбин, пока его глаза бегают по лицу старшего, по его мягким взъерошенным волосам, по его сочной шее, что источает столь убийственный и густой запах. Запах, от которого Со просто захлебывается. Захлебывается в этих лугах, теряется меж сосен, царапаясь о сочную кору и скользя по плюшевому мху; он тонет в этом бесконечном летнем лесу и сердечно желает от этого всего скончаться. Желательно в этой комнате. Желательной в её кровати… Желательно с её владельцем.       Чанбину не было больно или мучительно. Но Чанбину было очень тревожно, очень желанно. Он был из тех, кто в гон бессильно нуждался в стае, кто требовал присутствия всех, даже если на короткое мгновение. В предгон это было не менее важно для него.       Чан пытается обнаружить причину прихода Чанбина именно к нему, к вожаку, к такому же альфе, но всё что он может предположить — младший пришел не осознанно, его нутро попросилось именно к нему, пожелало именно его присутствия на каком-то элементарном базовом уровне. Прийти к кому-то из омег он не смог бы — всегда бережно относился к их сну. Альфы тоже были не самым удачным вариантом хотя бы из-за их естественных биологических реакций на другого альфу — соперника — в предгоне. Даже наличие стайных связей тут не всегда помогало, и вожак скорее был исключением, при чём не понятно — по общим правилам или только у Чанбина. Беты у них тоже были, но почти прозрачный аромат не смог бы успокоить чужую тревожность в полной мере.       Нутро Со выбрало Чана, тело Со выбрало Чана. Сам Чанбин очень хотел к Чану.       — Хватит на сквозняке стоять, — сипит старший и отодвигается ближе к краю, укладываясь на бок и приглашая нырнуть под одеяло, разделив эти ранние часы с ним.       Мужчина ведёт себя очень рутинно, в его словах нет ничего ласкательного, ничего приглашающего, ничего чуткого, но даже в таком тоне, с такой подачей несуществующий хвост Чанбина начинает подметать комнату. Волк Чанбина бегает кругами и игриво порыкивает, пока сам Чанбин пытается отыскать ритм своего дыхания. Парень почти тяфкает от счастья, когда видит, что ему позволяют улечься в постель и уткнуться носом в крепкую шею с незажившими после недавней течки Сынмина укусами. Чанбин незамедлительно ныряет в чужое пространство и обвивает Бана руками, сплетая их ноги в непонятный узел и притягивая так близко и горячо, что в теории они могли бы просто лежать без одеяла и всё равно париться. Один альфа хорошо, но два — как поход в баню. Чан от этих мыслей неловко смеется младшему в макушку, а когда чувствует язык на своей шее и того хохочет.       — Бин, помедленнее! — звонким выкриком пытается затормозить парня вожак, пока тот фырчит ему в кожу и цепляется за украшенное родинками тело.       Но Чанбин не отвечает, очень увлечённо вылизывая своего альфу, желая просто сожрать его, но не решаясь оскалить зубы. Со ничего не может поделать с собой; ему так комфортно со старшим, так комфортно с его альфой, его феромонами. Он не то чтобы пришёл сюда за сексом или разрядкой, просто в нем сыграла нужда и противится он ей не смог. Против Чана никогда не мог.       Он не раз пугался своей привязанности и даже строил теории с чем эта его странность могла быть связана, ведь насколько он слышал о других стаях — никто из альф не приходил за помощью к альфа-вожакам ни в гон, ни уж тем более в рутину. Правда однажды Чанбин узнал, что Джисон также ластился к Бану, также спокойно принимал и слушался его. Со от этого знания расслаблялся, от чужих взаимодействий с облегчением и любовью выдыхал и иногда даже позволял провести чей-то послегонный период вместе. Втроём.       Сейчас же, даже несмотря на собственное бурчание, Чан лежит спокойно, понимающе позволяя обтираться об ароматную кожу. Он откидывает голову так, чтобы полностью открыть доступ к запаховой железе и расслабить альфу, показать, что ему позволено быть напористым и просящим. Бан прекрасно чувствует, как бёдра Чанбина неосознанно трутся о его ногу, как сам Чанбин начинает тихонько порыкивать, а его пальцы начинают мять плечи и бока альфы уж слишком цепко и болезненно, словно пытаясь подавить его. Будь это их рутина, вожак не позволил бы так собой пользоваться, но гон открывал чуть больше дверей, чем было открыто обычно.       Когда Чан чувствует неприятное повышение температуры, когда по его пояснице течёт раздражающий пот, одеяла начинают казаться ему адски лишними. Мужчина пытается осторожно сбросить их куда-нибудь в сторону, но его останавливают самым наихудшим способом — Чанбин неожиданно предупреждающе рычит, вероятно воспринимая чужое шевеление как желание уйти, покинуть его объятия, бросить, оставить в унизительном одиночестве.       Чан ощущает клыки на своей шее. Пальцы Со неприятно давят, вжимая старшего в матрас и не позволяя ему, как подумал младший альфа, уйти. Вожак не приемлет грозного рычания в своей постели, особенно если оно направленно в его сторону и не важно будь у кого-то из них гон или течка.       — Чанбин, — имя не звучит громко, но оно произносится со всей серьезностью и грозным предупреждением — ещё один рык подобного характера и Со может забыть о его помощи. Чан позволит ему остаться в его комнате, использовать его запах для успокоения и удовлетворения, но сам он присутствовать при этом не будет. И пусть он всё это не говорит, через одно только имя младший прекрасно понимает посыл.       Со замирает на мгновение, тяжело выдыхает и упирается губами в ключицы, обтираясь щеками о Бана, прося прощения, показывая своё согласие и преданность. Он за секунду превращается в маленького податливого провинившегося щенка, крутясь на постели и пытаясь уложиться так, чтобы как можно больше участков кожи соприкасалось со старшим. Чан все-таки убирает одеяло и накрывает Чанбина своей рукой, поглаживая его лопатки ритмичными касаниями, прощая и притягивая.       Со вниманием вожака открыто упивается, почти мурчит. Он смотрит на него стеклянно, но пристально и покорно. Его руки тянутся к собственному паху, сжимая давно стоящий член через боксеры. Ему абсолютно не важно собственное удовлетворение — он просто нуждается в утолении вяжущей боли и колющего возбуждения. Взгляд Чана, его касания и поцелуи в лицо воспринимаются Чанбином самым важным действом в его положении.       — Тебе помочь? — спокойно, словно о погоде, спрашивает мужчина, наблюдая, как Чанбин продолжает бесстыдно тереться о свои пальцы и пристально, возможно даже с неким восхищением, смотреть на альфу.       В самом начале их отношений Со никогда не позволял себе самоудовлетворяться при Чане, он вообще редко решался провести подобное время вдвоем — обычно был кто-то ещё. Но сейчас он мог позволить себе всё что желалось. Он всегда знал, что если сделает что-то не так, его быстро осадят, поставят на место и при надобности поменяют ролями.       И всё это так воодушевляло.       Младший ценил чановы объятия, упивался его касаниями и поглаживаниями. Чан всегда был для Чанбина сплошным восхищением: от его пухлогубых улыбок и горячих укрывающих от всего и всех ладоней, до глубоких мокрых поцелуев и защитного вожачьего рычания. Чанбина в неком смысле можно было назвать фанатом. Фанатом, который, как никогда раньше, хотел разделить постель со своим идолом. И этот идол ему позволял.       — Хён, — всё что может выдавить из себя Чанбин, стоит старшему коснуться его виска, пройтись губами ниже и прикусить потрескавшуюся припухшую губу. Парень поддается чуткому касанию, слизывает природный вкус с сухой кожи и оставляет за собой сладкий влажный след. Они целуются лениво, следуя за тянущимся к возбуждению настроению, и в голове у младшего окончательно пустеет.       Вопрос победно забывается, но ответ на него как будто и не требуется — альфа дает Со всё то, что подсознательно его тело и требовало. Ладони старшего медитативно сминают горячую кожу, пальцы ловко с лёгким нажимом массажируют ноющие поясницу и спину, а затем осторожно спускаются к ягодицам и там и находят своё место. Касания не сталкиваются с сопротивлением, дыхание Чанбина только учащается, а скулеж невольным потоком вырывается из гортани. У парня от резко-возросшей нужды начинают чесаться дёсна и течь слюна. Альфа не может себе позволить переживать за такое состояние, просто потому что вожак очень понимающе обнимает его, крайне тесно примыкает губами и в согласии издаёт фырчащие мелодичные звуки.       — Всё хорошо, Бин, я здесь.       Колено Чана упирается меж мясистых бёдер чуть ниже паха, крайне очевидно стремясь проскользнуть дальше и глубже, надавить, добавить толику блаженства в их утренние предгонные обжимания. Со цепко обхватывает чужую ногу крепкими пальцами и благодарно с небольшим стыдом начинает тереться о неё своим членом, плавно, но плотно двигая тазом. Контакта как такого недостаточно из-за мешающейся между телами ткани, однако Чанбин, с глубиной окунувшись в животное состояние, не видит больше необходимости смущаться собственной напористости, тем более, когда вожак открыто позволяет и даже сам предлагает пользоваться им.       Со скулит в губы Чану; он, как и хотел, тонет в его аромате. Мужчине очень сонно и лениво, но ягодный всплеск, что с каждой секундой всё больше сластится у него на языке, бодрит и побуждает альфу сжать крепче, дёрнуть того глубже и рыкнуть нечто доминантное в покрасневшее ухо.       — Давай, Бин, отпусти себя, — тихий горячий шепот справляется со свой целью, ежесекундно подгоняя парня к оргазму.       Младший скулит и несдержанно впивается зубами в подушку под своей головой, пока Чан с тихим рокотанием утыкается носом в мягкую румяную щеку и смеётся над решением Чанбина укусить кусок ткани, а не губы своего вожака. Чанбин пахнет обворожительно, он ощущается очень мягко и тепло рядом. Звуки, рвущиеся из его нутра, пока он кончает, кажутся старшему самой лучшей музыкой — вожак и альфа в нём безмерно счастливы.       В голове Со неисправимый кавардак, но ему одновременно столь кайфово и расслаблено, что двигаться, покидать чужое ложе совершенно не хочется. Колено между ног ощущается комфортно, а чужое дыхания в щеку вместо ожидаемого раздражения вызывает только чувство полного удовлетворения.       Чанбин не может оторвать голову от подушки, не может взглянуть на старшего, пока тот встаёт, стягивая с альфы испорченное бельё и вытирая им же сотворимое безобразие. Он одним движением накрывает обездвиженное прогретое гоном тело одеялом, пока то со всхлипом укутывается в мягкий пахнущий лугом пух. Вожак ложится рядом, зарывается пятернёй в непослушные спутавшиеся от постоянных телодвижений волосы и крепко-крепко обнимает, окончательно топя альфу в себе, укладывая того на свою грудь, носом ближе к шее, к источнику аромата и спасающего успокоения.       — Перед обедом я попрошу кого-нибудь помочь тебе, хорошо? — тихо, словно ребёнку, в самое ушко шепчет альфа. — Что насчет Минхо? Думаю, он согласится…       И в ответ слышится только бурчание, перетекающее в сопение. И вожака этот ответ без ответа удовлетворяет.       Чан неловко смеётся, уткнувшись лицом в тёмные кудри, и в последние мгновения бодрствования думает о том, как бы выпросить у Феликса черничный пирог ближе к обеду.