Цена вечности: Сумрачные лабиринты

К Айдену заходили пару раз за день. Гейр приносил что-то в кружке и ставил рядом с лежанкой. Эскель такой чести не удостаивался, хотя кормили его куда лучше — три раза в день жирной мясной пищей. Но еду оставляли у камеры, где он мог дотянуться. Айден реагировал не каждый раз. Иногда кружка оставалась нетронутой весь день, а сам он не подавал признаков жизни. Эскель гадал, как работал его организм, и все больше склонялся к мысли, что Айден находится в состоянии близком к анабиозу. Прислушиваясь в тишине лаборатории к ритму его сердца, Эскель обнаружил, что и без того медленное ведьмачье сердцебиение кажется вообще затухающим. Через пару дней Айдена увели. Он подчинился все с тем же равнодушным выражением на лице. Эскель понятия не имел, что с ним делали, а спросить было не у кого — Зэмистокльз больше не появлялся в лаборатории. Наступившей ночью Айдена тошнило. Сухие позывы сменялись столь жестокой судорогой, что Эскель засомневался, протянет ли он еще хоть день. Айден протянул. Бледный, измученный, с утра он все еще дышал, и Эскель гадал, когда придут за ним самим. Но Зэмистокльз даже не взглянул на него, сразу направившись в камеру Айдена. — Новые эксперименты? — Эскель, прищурившись, следил за ним. — Наука требует действий, — холодно откликнулся Зэмистокльз, прощупывая пульс Айдена. — Наука развивает медицину и облегчает жизнь. Не понимаю, что тебе не нравится. — Просто гадаю, когда придет мой черед, — прямо ответил Эскель. — Ты здесь для другого. — Зэмистокльз развязал ворот рубахи Айдена и что-то там сосредоточенно рассматривал. — Физические особенности ведьмачьего организма мне есть на ком исследовать. — Да? А как же тот препарат, что ты ввел мне в первый день? — вскинул бровь Эскель, наблюдая за размеренными движениями Зэмистокльза. — Я принял решение, что слишком опрометчиво и совершенно нецелесообразно изводить твое тело во время серьезной нагрузки на разум, — пояснил чародей, убирая в сторону мешающую ему бороду. — Поэтому ты сейчас отдыхаешь. — Один ведьмак чтобы копаться в мозгах, а второй — чтобы ковыряться в теле, — усмехнулся Эскель, незаметно поводя плечами, чтобы немного разогнать кровь. В камере было куда холоднее, чем в его прежних покоях. — Ловко ты устроился. — А ты бы хотел в одиночку послужить делу науки? — Зэмистокльз мельком взглянул на него, скривив тонкие губы. — Только скажи, и я выполню твое желание. — Но его, — Эскель кивнул на Айдена, — все равно не отпустишь, так? — Ты обеспокоен его судьбой? Любопытно, — заинтересовался Зэмистокльз. — Вы знакомы? — Считай это цеховой солидарностью. Эскель замолчал, не желая выказывать излишнего внимания, которое могло вызвать подозрения. Зэмистокльз тоже не стремился поддерживать разговор. Еще немного повозившись с Айденом, он ушел, попутно погасив свет до одного тусклого огонька. Эскель давно привык к полумраку лаборатории и даже находил его успокаивающим. По крайней мере, пока в лаборатории царили сумерки, Зэмистокльз не появлялся, чтобы проверить на пленниках свои новые домыслы. Должно быть, действие препарата кончилось — Айден задышал ровнее, спокойнее. Его бледное лицо выделялось в тени камеры белесым пятном. Ресницы дрогнули, веки на миг приоткрылись, явив слабый блеск глаз. Где сейчас бродил его разум? Эскель плохо представлял, с чего нужно начать. — Проклятый чародей — тот еще ублюдок, — задумчиво начал он, подложив руку под голову и устремляя взгляд в потолок. — Долго он над тобой измывался? Несколько месяцев? Не повезло. Хотя какое у ведьмаков везение. Вечно мы в самом дерьме. Молчание. Неторопливой речи вторил мерный стук сердца. — Черт знает, где ты сейчас, — вздохнул Эскель. — Слышишь ли вообще. Я мало что успел понять, пока он копался в моей голове. Неприятный, скажу тебе, опыт. Ну да ты знаешь лучше меня. Он лазил и по твоим воспоминаниям? Ни звука в ответ. Эскель старался говорить неторопливо, делая длительные паузы, чтобы не прослушать случайный ответ. — Хреново болтать одному. Он говорил, ты где-то в своих мыслях. Хотел бы я уметь так же, но дальше медитации дело не заходит. Этому тебя в твоей Школе научили? Хорошая, видимо, была подготовка. — Нет, — прошелестел в тишине ответ. Эскель не понял, к чему он относился — к подготовке в Школе или к месту обучения, но мгновенно воодушевился. Айден реагировал на упоминания прошлого, значит, следовало продолжать. — Даже медитация всегда давалась мне с трудом. Весемир стоял рядом с хворостиной, пока я не научился сидеть смирно. Это мой воспитатель. У вас были воспитатели или дело обходилось учителями? Айден молчал, а Эскель медленно погружался в далекие воспоминания. — Наверное, были. У всех они были, ведь за мальчишками нужен пригляд. Вот Весемир и глядел за нами. А так он учитель фехтования. Был. Всего пару месяцев назад. Эскель запнулся. Он еще не произносил этого вслух. После погребального костра все они поспешили разъехаться, чтобы не видеть лиц друг друга и не показывать свое, чтобы не смотреть на опустевшую крепость. Воспоминания были задвинуты как можно дальше, и сейчас, возвращаясь в тот летний вечер, озаренный сполохами огня, пожиравшими тело Весемира, Эскель ощутил жжение в груди. — Он погиб, — слова слетели с языка удивительно легко. По сравнению с камнем внутри, они не весили ничего. — От рук выродков из другого мира. И другие пошли мстить за него. Но не я. Потому что ведьмакам неведома месть, так ведь? Ведьмаки — убийцы чудовищ. Наша работа — защищать людей. И мы защищали там, в Каэр Морхене. Не сомневаясь, что поступаем правильно. Только… Эскель провел свободной рукой по лицу, заглядывая внутрь себя, в свою боль, кипящую раскаленной лавой, в которой плавились слова. Говорить не хотелось, но он продолжил: — Весемир погиб. И оказалось, что больше у нас ничего нет. Ни дома, ни… отца. Он был последним из старшего поколения, кто еще помнил расцвет Школы, и для нас оставался нитью к тому, давно уничтоженному прошлому. Ведьмаки всегда умирают, постоянно. Такова наша судьба. Но Весемир погиб, как и его собратья — в стенах Школы, ушел за ними. А ведь он почти не рассказывал, кого потерял тогда. Не знаю, чувствовал ли вину за то, что его не было в Каэр Морхене тогда, десятилетия назад. Погрузившись в размышления, Эскель не обращал внимания на стены, обступавшие его, на тесную камеру, на решетку. Перед глазами встало спокойное, изрезанное морщинами лицо, пронзительный взгляд, навсегда ушедший в безвозвратное прошлое. — Мы теряли учителей и братьев, но никогда — так. Нам приносили весть на зимовке, и мы молча поднимали кубки, сохраняя в памяти их наставления и смех. А Весемир… Он погиб в нескольких шагах от нас. Его тело даже не успело остыть и закоченеть. И мы поняли, что все кончено, для всех. Он унес с собой память о Школе, о гордости ведьмаков. Что нам осталось? Эскель закрыл глаза, умолкая. На груди будто лежала плита весом в несколько пудов. Она давила на ребра, сминая их, стремясь добраться до сердца. — Жизнь, — донеслось легким вздохом. — Чего она стоит? — немедленно откликнулся Эскель, вынырнув из пучины тоскливых воспоминаний. — Жизнь в одиночестве, с образами погибших. Раньше, выходя на большак, я знал, что вернусь домой, к братьям. А теперь? Что осталось от моих братьев? Геральт, да Ламберт. У тебя, должно быть, побольше наберется? Айден не ответил. Эскель приподнялся на локте, посмотрел на него. — Говорят, много еще Котов ходит по миру. Они лучше приспособились к новой жизни. А нам Весемир твердил, что пути ведьмака иной, и что не наемничество является его сутью, а защита слабых. Подумать только, защита слабых! Говорил ли такое хоть кто-то из твоих учителей? — Да, — опять отозвался Айден. — Наверное, он считался безумцем, — Эскель ощутил некоторое удовлетворение. У них получалось что-то вроде беседы. Очень кособокой и скудной, но беседы. — Я много слышал о Школе Кота, и все слухи не из лучших. Не сомневаюсь, этого учителя не любили. Или он жил очень и очень давно. Сколько тебе лет? — вдруг спросил он. Камеры заполнились тишиной, и Эскель поспешил продолжить, чтобы не терять нить разговора, который каким-то образом отзывался в Айдене: — Да, этот учитель вряд ли снискал среди вас уважение. Но если такие ведьмаки еще остались в Школе Кота, значит, не все потеряно. Но вряд ли для нас что-то изменится. Весемир говорил, время ведьмаков прошло, и его это вполне устраивало, да и нас тоже. Теперь, после его смерти, нет и сомнений в его правоте. А тот благородный ведьмак из твоей Школы жив еще? — Нет, — ответил Айден. — Так я и думал, — кивнул сам себе Эскель. — Благородные ведьмаки долго не живут. Весемир был исключением. А еще при нем оказались молодые ведьмаки, которым требовалась помощь. Нам всем требовалась помощь после падения Каэр Морхена. Он и еще несколько стариков помогли нам справиться. А теперь Каэр Морхен пал еще раз, уже окончательно. — Он помолчал немного и вдруг спросил: — Не думал, что поеду туда. Ты когда последний раз был дома? Да, какие-то точки в сознании Айдена он затрагивал, но не всегда попадал в цель. На этот раз ответом ему было молчание. — Когда Весемир умер, мы все были уверены, что уже никогда не вернемся в Каэр Морхен. Чем стала крепость? Всего лишь грудой камней. Но знаешь, больше у нас ничего нет. Когда наступила осень, я понял это. В той груде камней еще живет память о Весемире, как и о других ведьмаках, навсегда покинувших Каэр Морхен. Он бы хотел, чтобы у нас был дом. Пусть даже пустой, но свой. Место, где мы не являемся изгоями, где не платим за кружку воды. Слушая звуки своего голоса, Эскель уверялся, что все делал правильно. Он и сам не осознавал, что с наступлением холодов потихоньку подбирался к Синим горам. По привычке. А когда осознал, понял и другое — ему больше некуда ехать. Заработанных денег не хватило бы на зимовку в корчме. Оставалось только потратить их на необходимые запасы и ехать в Каэр Морхен на долгую, безмолвную зиму. — Не знаю, вернется ли туда кто-нибудь в этот год. Придется заниматься всем без подсказки, признавая, что Весемира уже нет. Представь, мы латали этот замок больше двадцати лет, — Эскель горько усмехнулся. — Каждую зиму, только для того, чтобы следующей зимой делать то же самое. А Весемир говорил, что именно это необходимо для сохранения чувства, будто еще не все потеряно… — Очень трогательно, — прервал его сухой безэмоциональный голос Зэмистокльза, — но помолчи, пожалуйста, некоторое время. Мне нужно сосредоточиться. Эскель умолк от неожиданности. Ответ рванулся из горла, но он сдержался. Черт с ним, с этим чародеем. Досаду вызывало только проявление внутренней боли перед равнодушным ублюдком. Айдена, к слову, он равнодушным не считал, не то потому что они оба были ведьмаками, не то из-за его коротких ответов, подсказывающих, что внутри еще прятался человек, обладающий чувствами. — Ты всерьез рассчитываешь, что он ответит? — Зэмистокльз приблизился к решетке, с любопытством взглянул на Айдена. — Думаешь, тебе удастся то, что не удалось мне? — Просто рассуждаю вслух, — буркнул Эскель, гадая, знал ли Зэмистокльз раньше, что Айден может говорить и разговаривал ли с ним. — Он уже давно ни на что не реагирует, но конечно, ты можешь попробовать, — в голос Зэмистокльза проскользнула насмешка. — Я не пытаюсь его разбудить, — огрызнулся Эскель. — Ты сам довел его до такого состояния, вот и разбирайся. — Совершенно верно, — согласился Зэмистокльз. — Это мое дело. И не порть его. — Приказываешь молчать? — уточнил Эскель, чувствуя себя неуютно. Если чародей отнимет у него возможность разговаривать с Айденом, он никогда не сможет до него достучаться. Он отметил, что думает об этом, как о чем-то вполне достижимом, и не стал себя разубеждать. Здесь, в толще горы, нужна была надежда, пусть и призрачная. Зэмистокльз молчал, будто раздумывая. Его бесцветные глаза пробежали по телу Айдена, на миг сосредоточились на Эскеле и уставились в пустое пространство. — Ну что ты, — наконец произнес он. — Понимаю, здесь не слишком весело, хотя ты сам виноват в своем положении. Я лишь хочу, чтобы ты проявил благоразумие и не питал бессмысленных надежд. Но, — он помедлил, позволив губам растянуться в улыбке, — если ты сможешь заставить его прийти в себя, я буду рад узнать об этом как можно быстрее. — Значит, ты не исключаешь такой возможности? — удивился Эскель. — Все же думаешь, что тупой ведьмак справится там, где ты обосрался? — Не думаю, — резко ответил Зэмистокльз. — Но вы оба ведьмаки, и, возможно, мыслите одинаково. Я только напоминаю, что неосторожность может привести к печальным последствиям. Он отошел к столу и удобно устроился в кресле, где принялся что-то смешивать и записывать, изредка вставая за каким-нибудь сосудом. Эскель некоторое время наблюдал за ним, пытаясь понять, что происходит, но скоро оставил это занятие — ингредиенты были незнакомы. Прислонившись к стене, он прикрыл глаза, слушая шаги, легкий звон стекла, шипение смесей и скрип пера по пергаменту. От стен камеры шел холод, и Эскель позволил мыслям унести себя в далекий, затерянный в горах замок, где можно было бесконечно бродить по заброшенным переходам, которые казались куда приветливее лабиринта, в котором он застрял. Каким он найдет Каэр Морхен, если доберется туда? Обычно Весемир оказывался там раньше всех, еще в конце лета, и потому к осени замок выглядел обжитым. Но в этом году некому разжечь огонь в камине, никто не позаботится о настойке на холодные зимние месяцы, не проведет зачистку крыс на кухне. Да и останутся ли крысы в безжизненных каменных руинах? Незаметно накатила дрема. Ночью Эскель спал урывками, ожидая смерти Айдена, не замечая, как сильно его беспокоила эта мысль. Во снах его подстерегали тревожные и мучительные образы: пламя камина вдруг сменялось огнем погребального костра, в темных полуразрушенных коридорах встречался Лаэр, а попискивание крыс превращалось в крик детей, прорывающиеся из подземелья. Пробуждение принесло глубокое облегчение, яркий свет, всегда сопровождавший Зэмистокльза, потух, оставив все тот же одинокий огонек под потолком. Хотелось есть. Эскель прошелся взглядом по полу и нашел у решетки тарелку с остывшим мясом, заставившую подняться и проглотить ужин. В теле поселилась слабость, всегда сопутствующая длительному безделью. Как себя должен ощущать Айден не хотелось даже думать. Взгляд зацепился за неподвижную фигуру, почти слившуюся с лежанкой. Сердце билось ровно, но в ином ритме, нежели раньше. В этом теле явно что-то происходило. Так о чем Эскель говорил до появления чародея? — Весемир, точно. Мы сложили ему погребальный костер, как и положено. Редко кто из ведьмаков удостаивается такого костра, но каждый о нем мечтает. — Эскель задумался, стараясь быть честным. — Хотя мне все равно. Не знаю, если ли посмертная жизнь, но телу уж точно ничего не нужно. Только мы не могли оставить его просто так, и потому сожгли. Он вспомнил слезы на глазах Цири, подавленное молчание над поляной. Даже чародейка, Йеннифэр, молчала, пусть он и подозревал, что только из уважения к своей названной дочери. Удушающий запах горелой плоти уносился в небеса, немного отвлекая от тяжести в груди и позволяя сохранять спокойствие. Не первый погребальный костер в жизни Эскеля, но Весемир был для него особенным человеком. Почти отцом. — Не знаю, как вы провожаете своих мертвецов, — размеренно продолжил он, проглотив ком в горле. — Да и провожаете ли? Тебе приходилось присутствовать на похоронах ведьмака? Да, я бы тоже не захотел отвечать на такой вопрос. Но нам пришлось присутствовать. А теперь никто не собирается возвращаться в Каэр Морхен. У Геральта свои дела, не относящиеся к ведьмачьей жизни. Слышал о Белом Волке? Так это он, мой брат. Он подождал ответа, но ничто не нарушило тишину. Эскель пожалел, что свет идет не от свечи — потрескивание фитиля хоть немного разогнало бы одиночество. Сможет ли он снова увидеть Геральта? — Умирает, воскресает, спасает кого-то, и держится за свою чародейку. Черт знает, что он в ней нашел. Красивая, конечно, но уж больно длинный язык. И Ламберт уехал с такой же. Он тоже не собирался возвращаться, и я уверен, не вернется ни при каком раскладе. Всю жизнь он желал Каэр Морхену развалиться, и вот его надежды сбылись. Правда, радости это никому не принесло. Он, в общем-то, неплохой парень, зол на весь мир, но ради своих готов на многое… Начерта я тебе все это рассказываю? Эскель покачал головой, поднялся на ноги и прошелся по маленькой камере. Краткий монолог вымотал. Не следовало поднимать эту тему, но о чем еще говорить? Что есть у ведьмаков кроме условного дома и братьев? Но есть ли у Айдена те, кого он может так назвать? — У меня их осталось двое, последних, — продолжил он прежнюю мысль. — Те, кто не свернул с Пути. Кто помнит Школу Волка. Геральт и Ламберт. Может быть, Гвил. Геральт уже почти и не считается. Мы выросли вместе, но сейчас у него появилась настоящая семья. Наверное. По крайней мере, ни у кого из нас ничего похожего нет — ребенок, ну и та чародейка. И даже дом. Да, он уже не ведьмак. А видел бы ты, как он уезжал из Каэр Морхена первый раз, полный стремления защитить всех вокруг чуть ли не бесплатно! Эскель усмехнулся, вспомнив весенний солнечный день, распахнутые ворота шумной крепости и всадника, преисполненного гордости и осознания собственного высокого предназначения. Сам Эскель уехал неделей позже и вряд ли выглядел хуже. Да почти никто из них не выезжал по-другому, устремляясь навстречу подвигам и огромному яркому миру, раскинувшемуся за горной грядой. Почти никто. — Из всех, кого я помню уехавшими в первую весну, только Ламберт не преклонялся перед долей ведьмака. Он появился в крепости за год до нашего отъезда — злобный, готовый вцепиться во все, до чего дотянется, волчонок. Весемир говорил, по дороге он постоянно пытался сбежать. Ламберт всех нас тогда ненавидел, и похоже, не только нас, но и весь мир. По-настоящему я узнал его только пару лет спустя, когда приехал на зимовку. Тогда оказалось, что он совсем беззащитен. И не думаю, что годы обучения сильно его изменили. Такие не меняются. Прячутся в себя, поглубже, и только. Но при встрече ты вряд ли счел бы его беззащитным. Эскель вызвал в памяти образ из прошлого — испуганного, измученного кошмарами мальчишку с огромными глазами, таращившимися на него из угла общей спальни. Эскель зашел туда, услышав шум посреди дня. Здесь никому не полагалось находиться, но он нашел недавно прибывшего с Испытаний ученика. На искреннее предложение обратиться к чародеям за успокаивающим настоем Ламберт ответил настоящим ужасом на лице, а при попытке Эскеля прикоснуться к нему скривился и оттолкнул протянутую руку. Однако вечером, в надвигающейся темноте, он уже не был столь упрям, а когда потушили свечи, беспомощно всхлипнул и затих, источая волны страха. Эскель тогда не смог уйти, не то из любопытства, не то из жалости. Да, нынешний Ламберт был ничуть не похож на себя из прошлого. Молчание давалось легко. Оно было привычным, давно выученным и уютным. Присутствие Айдена почти не ощущалось, настолько он был неподвижен и тих. Эскель прислушался к собственному дыханию, погружаясь в медитацию. Возвращаться во сны не хотелось — довольно с него кошмаров. Говорить — тоже. Как видно, Айден больше не был настроен отвечать. Через какое-то время в сопровождении Гейра снова явился Зэмистокльз. Он долго осматривал Айдена, а потом переключился на Эскеля. Тот постарался не выдать отвращения, когда тонкие жесткие пальцы прошлись по шее. Внутренне он уже готовился к вторжению в сознание, но Зэмистокльз приказал ему снять рубаху, посадил, внимательно ощупал позвоночник, потребовал согнуться, а потом всадил между позвонков тонкую длинную иглу. Эскелю с трудом удалось сохранить спокойствие, на лбу выступил пот, когда он осознал, насколько близок к возможности остаться обездвиженным. Боль меркла по сравнению со страхом. — Не шевелись и останешься здоров, — Зэмистокльз будто прочел его мысли. — Уверен, ты не раз брал спинномозговую жидкость у чудовищ. Я слышал, вы используете ее для своих эликсиров. — Собираешься варить эликсир из спинномозговой жидкости ведьмаков? — криво усмехнулся Эскель. Зэмистокльз промолчал, но на его тонких губах возникла презрительная усмешка. — Не вертись, — сухо приказал он. Боль в спине нарастала. Когда казалось, что она вот-вот станет непереносимой, все неожиданно кончилось. Боль исчезла. Вместе с чувствительностью ног. Зэмистокльз плавным движением извлек иглу. — Что за черт? — нахмурился Эскель, стараясь не выдать своего беспокойства. — Возможно, я что-то задел, — пожал плечами Зэмистокльз. — Должно пройти, ничего серьезного не нарушено. — Видимо, отказ моих ног не является для тебя достаточно серьезным нарушением? — не сдержался Эскель. — Верно, твоя голова куда важнее, — холодно согласился Зэмистокльз, собирая со стола какие-то бумаги. На своих подопытных он уже не обращал внимания. — Тем не менее, я не собираюсь оставлять тебя калекой. Онемение ног всего лишь реакция на вторжение, иначе чувствительность исчезла бы ниже пояса. — Проходя мимо, он быстро наклонился и свободной рукой воткнул в бедро Эскеля тонкую иглу, сильно и неожиданно. По ноге прошла волна боли. — Видишь? Все не так плохо. Я же обещал не экспериментировать над твоим телом. Зэмистокльз тщательно запер камеры, окинул взглядом лабораторию и удалился. Его движения были непривычно стремительны, и шаги оказались слышны даже за дверью. Эскель попробовал пошевелить ступнями, но не смог и громко выругался, устало и обреченно. — Чтоб тебе самому стать калекой, — добавил он в пустоту лаборатории. — Никогда не видел такой сволочи. — Я тоже. Хриплый голос заставил Эскеля вздрогнуть.