Держи меня крепче

      Сон снова покидает его.       Ночи становятся холодными, однотипными, мрачными. Даже при свете все вокруг словно заволочено тонкой серой пленкой. Слоняясь из угла в угол собственной спальни или тренировочного зала, Ван Ибо чувствует, как медленно из него выкачивают воздух. Угрюмый, теперь уж точно ни с кем не разговаривающий, он возводит вокруг себя толстую стену безразличия, и никто не может пробиться сквозь нее.       Поправочка: никто даже не пытается.       (Сынена — в игнор, родителей — тоже)       А меж тем они продолжают находить тела. Новый день — новая жертва. Число и правда приближается к сорока четырем, и Ибо как-то иронично думает, что хотя бы в этом Сяо Чжань ему не соврал.       Нижний мир от новости о задержании Верховного колдуна обуревает хаос. Представители народностей собираются каждый день в стенах Дома, совещаются, совещаются и совещаются, кричат друг на друга, демонстративно уходят и — по кругу, будто бы развлекаясь.       В этом нет ничего веселого. Нисколько.       Потому что в них тоже прорастают семена сомнений. Обвинения, упреки, недовольства — им никогда не верили по-настоящему, понимает Ибо, и, наверное, наивно было полагать, что такое вообще возможно. Может быть, где-то в параллельной реальности.       (Иногда он позволяет себе мечтать об этом)       — Держи.       Его толкают в плечо. Несильно, но Ибо вздрагивает — холодно. Когда он поворачивает голову, отвлекаясь от созерцания стекающих по стеклянному потолку в одной из комнат отдыха капель дождя, то видит протянутую ему бутылку.       — Бери, говорю, — Бай Лу недовольно цокает. — Двигайся, — и не дожидаясь, когда Ибо отреагирует, она присаживается рядом и щелкает пальцами. — Отомри.       Интересно, зачем она пришла, думает Ибо, сжимая обеими руками бутылку. На темном стекле конденсат, большими пальцами он стирает собравшиеся капли, всматриваясь в искаженное отражение собственного лица. Не видно ничего, а жаль.       Над ними грохочет гром, дождь усиливается, и монотонный прерывающийся стук исчезает, превращаясь в надрывную песню.       «Романтично», — сказала бы мама, Сынен поддел бы: «Сопливо», и Ибо бы с ними обоими согласился. Потому что сейчас он себя так и чувствует. Ощущение, надо признать, ноль из тысячи по шкале комфорта.       — Почему не пьешь? — Бай Лу поворачивается к нему, в ее руках точно такая же бутылка, и она, судя по исходящему от девушки терпкому запаху, уж точно начата.       Говорить или нет? Стоит ли делиться с ней тем, о чем даже Сынену не рассказать? Или родителям. Маме. О чем Ибо никогда и никому, и не из-за того, что стыдно или страшно, «сопливо и романтично», а потому что привычка.       Так говорить или нет?..       И пока он думает, не в силах решить, Бай Лу делает выбор за него:       — Он стоил того?       Ее голос звучит тихо, во взгляде, стоит их глазам встретиться, сочувствие, и немного жалости (хотя Ибо не уверен насчет «немного», может, ему только кажется), от которой становится паршиво. А еще распирает злость — его не нужно жалеть. Пусть себя пожалеют.       А еще в нем четко видится непонимание и любопытство, и почему-то это греет Ибо. Правда, от колкости он все равно не удерживается:       — Я обязан отвечать?       — Ауч, Ван Ибо, грубишь ты все так же, — она морщится, будто бы вместо вина (или что у нее там, в бутылке) сейчас пришлось выпить уксус. Или еще что, например, один из целебных отваров, — как будто кровь цзянши выпил, я тебе говорю, меня еще неделю после него тошнило!       — Извини, — притворно сокрушается Ибо и хлопает себя по карманам. — Салфеток нет.       — А разве они мне нужны?       — Не я тут ною, — пожав плечами и открыв бутылку, замечает Ибо. В нос ударяет сладко-кислый аромат, он принюхивается, игнорируя насмешливое фырканье, делает глоток. Горло обжигает, где-то несколько минут спустя по телу разливается тепло. Руки чуть дрожат, когда Ибо отпивает еще пару раз, ощущая, как становится пусто в голове.       Бай Лу молчаливо ждет. Ибо она нравится, возможно, будь другие обстоятельства, она могла бы стать для него отличной партией. И даже возраст был бы не помехой — не с их жизнью задумываться о чем-то таком: когда каждый день на рейдах опасность дышит в спину, как-то такие мелочи становятся неважны.       — Я не знаю, — в конечном итоге Ибо решает, что правильным будет ответить. — Когда мы познакомились, я даже не знал, кто он, представляешь? — и сам не может сдержать горького смешка.       Бай Лу согласно кивает. Ибо думает: странная она, вопросов не задает.       (Никаких вопросов, если не хочешь, чтобы тебе тоже их задавали)       — Но это было хорошо, — и повторяет снова, но уже про себя, осознавая, как становится легче. Дышать, сидеть тут и слушать шум дождя по крыше, не разговаривая даже толком, и вот от этого всего просто легче.       — Мы не друзья, — напоминает Бай Лу. — Не надо изливать мне душу.       — Ты первая спросила, — Ибо дергает плечами.       — Просто стало интересно. Ты же нисколько не изменился, — его окидывают долгим взглядом. — Ну, может, чуточку стал добрее, доверчивее. Никто не осуждал тебя, — а вот это ложь, самая настоящая, потому что Сумеречные Охотники — дети Высших сил, грязь и чернота в их душе недопустима, они даже сидеть за одним столом с представителями Нижнего мира отказываются без необходимости, а Ибо…       А Ибо с одним из них спал. Позволял такое, о чем и говорить стыдно; слово любовь отсутствует в их лексиконе, ведь привязанности губят и отвлекают от предназначения, но именно она служит фундаментом всего сущего.       — Я люблю его, — а после делает глоток, не обращая внимания на возникшую тишину.       — Поосторожнее с этим, — из рук все же выдергивают бутылку, и Ибо так и тянет спросить, что именно сейчас Охотница имеет в виду. Но она облегчает эту задачу сама: — Тебя же за это могут лишить рун.       Ибо вытягивает руку вперед, смотрит на вензель своей первой руны и ничего не чувствует. Раньше — да, он гордился, считал, что это дар; сейчас — просто то, кем он рожден и кем является — ни больше, ни меньше.       — Думаешь? — спрашивает он и, едва Бай Лу кивает, заключая: — И плевать: все равно это просто так не стереть. Руны лишь один из островков спасения и воплощения веры, и то, что делает тебя Сумеречным Охотником…       — …находится в сердце, — заканчивают за него. Ибо кивает: эту установку они знают с самого детства. Бай Лу задумчиво накручивает прядь волос на палец, а потом просит: — Расскажешь, почему?       — Мы же не друзья.       — Ван Ибо.       — Ты правда хочешь знать?       Бай Лу скрещивает руки на груди, и ее внимательный и цепкий взгляд заставляет Ибо поверить: ей и правда не все равно.       Поразительно, правда? Неужели все меняется?       (Уже давно все изменилось)       — Ладно, — он ложится на пол, закидывает руки за голову и смотрит на мутную, запотевшую крышу. Дождь все не прекращается.       Язык будто не подчиняется ему, Ибо рассказывает, тихо и сбивчиво, перескакивая то с одного на другое, то вновь возвращаясь к тому, о чем уже говорил. Тратит только мгновение, чтобы перевести дух, потому что слова, колкие, сильные, как дождь над ними, все льются и льются, заново проникая в самого Ибо — за все эти бесконечно долгие дни он успел позабыть, что действительно важно, что сам чувствовал, каким он стал, благодаря Сяо Чжаню.       (И не только ему)       Когда он заканчивает, его молчаливая слушательница вздыхает. Шумно так, но без какой-либо эмоции.       — Так зачем ты пришла?       С минуту стоит тишина, затем Бай Лу отвечает:       — Я хотела узнать о том, почему ты с ним.       — Я ответил: потому что люблю. Когда я с ним, мне не кажется это неправильным или диким — я просто живу и чувствую. Не так, как здесь, а иначе. Но даже при этом я не перестаю быть тем, кто я есть — Сяо Чжань просто делает меня цельным. В самом начале я бежал и всячески протестовал, не желая даже слушать свое сердце, Лулу, и сейчас я переживаю об этом больше, чем о собственной смерти.       — Как оказывается легко потерять то, что, казалось, было даровано тебе на всю жизнь, — грустно вздыхает Бай Лу. — Старшие сестры правы, говоря, что любое знание приносит с собой боль. Я бы хотела, чтобы это было не с тобой.       — Почему?       — Не знаю, возможно, потому что ты мне нравишься. А может быть, из-за того, что мне нравится Верховный колдун, или это принесет кучу проблем и бумажной работы, а ты знаешь, как я ненавижу сортировать бумаги — я еще не решила.       Ибо смеется. Он-то думал, что она пришла учить и наставлять, а она точно такая же, как и он — вдруг открывшая глаза на мир под другим углом. Кажется, их становится больше и больше с каждым днем.       — Мне нравятся мужчины, — просто отвечает Ибо. — Один конкретный мужчина. Так что, прости.       Дальше они снова молчат. Дождь хлещет и хлещет, отстукивая какую-то мелодию, невольно погружая его мысли под замок и вынимая из дальнего ящика памяти воспоминания, которых последние дни Ибо всячески сторонился.       В них два конкретных персонажа — он и Сяо Чжань, Верховный колдун, похититель чужих сердец, диюйский выродок, как говорит Глава; в них светлое и дорогое, разрушенное сейчас камнями реальности.       И там тоже идет дождь. Не такой сильный, конечно, куда слабее, стучит и стучит по карнизу, проникая в комнату приятной свежестью. Переплетенные в страсти тела, обнаженные, сокрытые отчасти простынями — где-то на бедрах, держатся едва-едва.       (Ибо тогда было так хорошо)       (Жаль, он тогда не признался)       — А он любит тебя?       — Я этого не знаю. Но всем известно, что у таких, как он, отсутствуют чувства.       (Ван Ибо очень бы хотел, чтобы да)       — Паршиво, — и говорит тихо, словно боясь собственного голоса, кивая для пущей убедительности. — Хочешь совет?       По правде говоря, нет, Ван Ибо не хочет. Ну, в данный момент. Его внезапно берет такая усталость, делая тело настолько тяжелым, что с трудом удается сидеть. Он бросает последний взгляд на нее, прежде чем подняться и уйти.       — Так я все-таки нравлюсь тебе.       От него отмахиваются:       — Я сейчас серьезно.       — Ну давай, — позволяет он, глядя на нее с высоты своего роста. Вряд ли я узнаю что-то новое.       — Расскажи им все, — Бай Лу поднимается следом. — Так наказание будет не таким серьезным.       — Нам нельзя врать, — вздыхает Ибо. Бай Лу все равно маленького роста, достает ему до плеч. Рука чешется погладить девушку по голове, словно несмышленое дитя, и Ибо прячет ее в карман от греха подальше. — А ты уже дважды нарушила это правило. Смотри-ка, и тебя заметят в грехопадении.       В ответ на его ехидное замечание, Бай Лу лишь фыркает.       — Я слышала, как они обсуждали это, Ибо, и поверь…       — Знаю, — перебивает он. — Они думают, что я сообщник.       — Цзянши и хули-цзины согласны. Сяньню воздерживаются, но ты знаешь, как они поступают. Тебя казнят вместе с Верховным колдуном, и Глава ничего не сможет сделать, потому что это будет в назидание всем нам. И никто не придет тебя защитить.       Самое страшное во всем этом не то, что Бай Лу права, а тот факт, что Ван Ибо и так об этом знал: и правда хороший урок всем детям Небесного царства — не путаться с низшими. И он не переживает вообще — как-то все равно.       Зато я умру свободным, мелькает шальная, дикая мысль. Сердце бьется ровно, горячее и смелое. И никакие капли дождя не остудят его пыл.       — Ничего не изменится, Лулу, и знаешь, почему? — когда она отрицательно качает головой, Ибо признается, снимая с себя тяжесть этого груза: — Я сам во всем виноват: позволил обмануть себя, сошел с пути, отринул веру и скрывал преступника. Возможно, не поддайся я в тот момент чувствам и мысли здраво, как и должен был с самого начала, никто бы больше не пострадал. А теперь на моих плечах ответственность за сорок четыре смерти, и скажи мне, достоин ли я прощения? Всем было известно, что существа Нижнего мира коварны и отвратительны, что они пытаются нарушить Соглашение и развязать войну.       — И у них получилось, — они оба оборачиваются, видя стоящего в дверях Сынена. Тот не выглядит пристыженным, сразу переходя к делу: — Только что стало известно, что колдуны выходят из соглашения: цзянши в порыве мести убили двадцать их представителей. Чжан Исин прислал письмо: каждый, кто посмеет вмешаться, станет их врагом — они хотят заставить колдунов заплатить за преступление своего лидера.       И в абсолютной тишине над их головами раздаются раскаты грома — кажется, началась самая настоящая буря.