Горькая осень

      Скалл не живой. Он — шарнирная кукла, полая внутри, забитая ржавым хламом. Из него торчат пружины, они скрипят и ломаются, разрывая пластиковую кожу, протыкают одежду и пластиковые глаза. Скалла раздражает, когда вся мусор и грязь перекатываются внутри, гулко стучатся о стенки туловища. Он надевает комбинезон, он скрывает и прячет дыры, надеясь то ли удержать весь мусор внутри, не пачкать мир вокруг, то ли наоборот — не дать миру запачкать себя окончательно. Великий Скалл-сама — кукла, созданная для шоу, сверкающая и яркая, дабы привлечь внимание кричащих детишек и их отчаявшихся родителей.              Скалл вынимает глаза — он тщательно моет глазные яблоки с мылом под теплой водой, вытирает их полотенцем и затем, оттянув веки, вставляет их назад точно так же, как люди вставляют себе в глаза линзы. Волосы его не растут — они блестят на солнце пластиком, жесткие, как проволока, и всегда сохраняют изначальную форму и объем, чтоб Скалл с ними не делал. Они плавятся от жары и воняют жженой пластмассой, и Скаллу приходится выстригать комки.              Он не дышит — дыхание не опаляет его покрашенные в фиолетовый губы, не вырывается из ноздрей, грудь его не надувается, вбирая в себя воздух и запахи. У него даже нет легких — внутри него только мусор, ржавчина и паутина.              Скалл — лишь пародия на человека. Он пытается притворится, пытается изобразить, что живет — но нет в нем той искры, того стремления, той реальности, что люди называют жизнью. Он лишь существует, смотря на мир искусственными, яркими до неправильности фиолетового цвета глазами.              На щеке нарисована слеза — Скалл царапает ее ногтями, пытаясь содрать, но краска въелась в гладкую пластиковую кожу, и ногти ломаются, покрываются трещинами, обламываясь на гладких лакированных концах. Пламя восстанавливает их — она восстанавливает его всего каждую ночь, когда он лежит, раскрыв глаза и пусто пялится в побеленный гладкий потолок. Трещины и царапины исчезают, дыры срастаются, а волосы снова начинают фальшиво поблескивать в солнечных лучах. Пламя не дает ему жизнь — оно не позволяет ему перестать существовать.              Скалл лежит на лабораторном столе, точно так же, как лежит ночами на кровати, — Верде даже не удосуживается его привязать перед вскрытием, и скальпель гладко разрезает оголенную ногу. Скалл видит, как пластмасса расходится под его ножом в стороны, загибаясь по краям в спирали, как бликует белая флуоресцентная лампа на внутренней поверхности. Там пусто.              Верде запускает внутрь пинцет, шурудит у него в ноге — Скалл чувствует, как холодная поверхность тыкает в его кожу под разрезом, он видит, как на ней вздуваются бугры. Верде хмыкает — и достает из ноги пулю, сбрасывает ее в стоящую рядом колбу.              — Одна есть, — объявляет он довольно, как будто создатель, гордый собственным детищем, — осталось еще три.              Верде достает из него не только пули — пружины, ржавые обломки металла тоже идут на выброс. Скалл видит, как из живота его разбегаются пауки, остаются в темных углах, таращатся на него восемью глазками, словно надеясь, как только он расслабится, вернуться, забраться ему в ухо, оплести паутиной полую голову.              Он просто лежит. Верде радостно мурлычет себе под нос, бесцеремонно ковыряясь в его нутре, как извлекает оттуда детали, шестеренки, кусочки битого стекла — как много мусора скопилось в нем за всю жизнь. Пламя упрямо ворочается в опустевшей груди, оплетает чужие пальцы, стараясь уничтожить вторженца, и Скалл видит, как фиолетовое Облако сплетается с чужой зеленой Грозой настолько плотно, что он даже не может разобрать, где ненависть, а где — жгучая страсть.              Он даже не моргает — левый глаз закатывается глубоко внутрь он долгого лежания, он недовольно скулит, и Верде приходится возвращать его назад, снова ставить в правильную позицию. Скалл — сломанная кукла, которую тот отчаянно пытается починить.              — Ты закончил? — спрашивает он недовольно, потому как лежать вот так, не шевелясь, ему отчаянно наскучило, — Скаллу-саме надоело.              Верде хмурится — Скалл видит, как его неидеальный лоб прорезают тонкие грани морщин, как живо блестят глаза, как удивленно поджимаются тонкие искусанные губы.              — Да, — говорит он, закатив глаза, — я же не могу оставить тебя истекать кровью, верно?              Скалл делает вдох.