Горькая осень

      Легкий пар поднимался от чая, завиваясь, превращаясь в крохотных медуз, медленно разгоняемых сквозняком от открытой форточки. Фонг сидел на стуле, поджав под себя ноги, и держался за кружку, — он не пил его, еще нет, а просто грелся, ощущая, как тепло проникает сквозь огрубевшую кожу рук, пробирая, кажется, до самых костей.              В чае отражался свет лампы, болезненно-желтый, он перекатывался в ней, словно маленькое, сгоревшее солнце. Фонг знал, что много-много лет спустя, когда они все умрут, и даже Земля, наверное, перестанет существовать, их Солнце потухнет, — сначала оно вдруг разрастется до красного гиганта, нестабильного и пульсирующего, потом вдруг вспыхнет сверхновой, а после погаснет окончательно, превращаясь в постепенно угасающий белый карлик.              Но волноваться не стоило — скорее всего, к тому времени человечество или вымрет, или превратится в нечто совершенно иное и в Солнце уже перестанет нуждаться, разлетится по галактике, найдя себе новые места обитания, приспособится, как приспособился он. Фонг не переживал за будущее людей — он ведь сумел покинуть родину, найдя себе место в совершенно другой стране, и остальные тоже справятся.              Или умрут, когда их дом откажется их принимать.              Под силой сквозняка открытая форточка качалась туда-сюда — в один момент под резким порывом ветра она качнулась настолько сильно, что стекло зазвенело в раме, заставив Фонга испуганно вздрогнуть. Холод проникал в комнату, он гулял по полу, заставляя его сидеть с поджатыми ногами, но окно он не закрывал — все равно все было бесполезно, и растрескавшаяся рама просто не способна была спасти от сквозняка.              На самом деле, Фонг бы предпочел сидеть на полу — он любил это делать, приученный еще с детства сидеть и пить чай на деревянной террасе, когда глиняный чайничек стоял на низеньком лакированном столике с изображенным на ним драконом, а чай разливали в такие же глиняные чашки с иероглифами благочестия и почтения — семейная реликвия, бережно хранимая в их роду. Но осколки этих чашей уже давно покоятся в земле, да и вместо деревянного пола на кухне у него холодный кафель, так что чайную церемонию провести просто не получилось бы.              И чая нет — настоящего, правильно высушенного чая, насыщенного и хранящего все оттенки вкуса и аромата. Вот и приходится ему сидеть и пить бурду из пакетиков, поджимая под себя ноги на шатком стуле, ежась от ветра необычно холодной для Сицилии осени.              На языке остается горечь — никто здесь не сделает ему тот прекрасный, упоительный чай, который делала мать, а самому у него просто не хватает сил. Фонг устал — причем сам даже не мог сказать, отчего, и сейчас он сидел и грустно смотрел в черную пустоту проема, задумчиво жуя несколько подсохшую булочку, залежавшуюся на его столе.              В коридоре скрипнула дверь, — он поежился, поджал губы, делая еще один глоток чая. Фонг не боялся, в его квартире кто-то есть, нет, он давно уже не верил в такую чушь. Он знал, что в квартире один, и что дверь скрипит лишь от простого сквозняка. Никто не придет к нему — Аркобалено заняты своими личными делами, а остатки родственников проживают в Японии, и они буквально разделены океаном. Фонг не возражал — каждый из них имел право на личную жизнь, и то, что общались они ужасно редко, понимал и принимал.              Он знал, что он, как то самое взорвавшееся солнце — сжег всех вокруг своим пламенем, и те, кто смогли выжить, покинули его давным-давно.