Моменты

      Жавер привык быть один. Ни приятелей, ни друзей, ни тем более родственников — одно только яркое воспоминание из раннего детства. Он старался не вспоминать о прошлом вообще, но иногда такие вещи то всплывали сами собой, то приходили во сне после непривычно большой порции коньяка. И тогда он снова видел себя, шестилетнего, как бы со стороны: он цепляется за женщину в пёстрой грязной одежде, но человек в форме надзирателя отрывает его, тащит за ворота тюрьмы и закидывает в повозку к таким же мальчишкам.       В приюте его избегали. Не то чтобы остальные были отпрысками древней аристократии, но даже уличному отребью, но рождённому в законном браке, казалось недостойным дружить с ублюдком. Конечно там были и другие незаконнорожденные, однако среди них не было рождённого в тюрьме от преступника и цыганки. Так что Жаверу не удалось прибиться и к этой компании.       Это не стало большой проблемой: он посвящал время занятиям и тренировался. В голове билась одна мысль — не вернуться в тюрьму. Учёба давалась тяжело: учителя, узнав о его происхождении, не уделяли внимания, поскольку, по их словам, это было бесполезно, ведь он всё равно попадёт в тюрьму, как только выйдет из приюта. По той же причине наказаний ему доставалось больше, чем прочим. Чего ещё ждать от плода двух преступников, как не того, что он пойдёт по их следам?       Боль от порки Жавер быстро научился скрывать. Так проще. Так не было насмешек и тычков в самое больное. Правда, это раззадоривало экзекутора, но что с этим поделаешь? Вслед за болью он избавился и от других эмоций и чувств — по крайней мере ему так казалось. И к моменту выпуска он ничем не напоминал того забитого малыша.       Но целый год он провёл в вызубривании законов безрезультатных попытках поступить на службу в полицию. В конце концов его взяли на испытательный срок и сразу же поставили в ночной патруль у Тампля. Жавер ничего не сказал и только поклонился, заметив краем глаза удивление начальника. Потом его отправляли в притоны арестовывать проституток, разнимать пьяных в дым воров и доставлять их в участок… Жавер не отказывался ни от чего. В конце концов его сослали надзирателем в тулонские галеры.       Там нелюдимый парень вызывал лишь раздражение. Он не пытался влиться в компанию других надзирателей, не ходил к проституткам и в кабаки. В свободное время он разбирался с делами заключённых, что радовало начальство, получившее возможность спихнуть наконец-то нудную бумажную работу.       Тем смешнее было видеть удивление в префектуре на лицах бывших сослуживцев при виде его новой формы и более высокого звания. За этим последовали назначения в разные мелкие города вокруг Парижа, пока он не дослужился до звания инспектора третьей степени и не получил назначения в тихий приморский Монтрёй — этакий своеобразный отпуск. Горожане жили мирно, делать практически ничего не требовалось. Против воли Жавера, ему рассказали, что всё поменялось, когда дядюшка Мадлен — нынешний мэр — вновь открыл фабрику, и люди получили работу и деньги. С того момента количество преступлений упало в разы. Разве что матросня иной раз буянит, но то не жители.       При нескольких первых встречах мэр показался ему обычным благообразным человеком в летах. Он неизменно был вежлив и приветлив, но Жавер регулярно напоминал себе, что зло часто прикрывается добродетелью. Однако за несколько долгих недель он присмотрелся к господину Мадлену — он впервые не побрезговал тайным наблюдением — и наконец сделал вывод, что тот не притворяется. А себя назвал полным идиотом.       Господин Мадлен не набивался в друзья, в отличие от многих других. Но когда Жаверу случалось зайти к нему поздним вечером, то он никогда не отпускал его без ужина или хотя бы без чая. Впервые за многие годы Жавер не чувствовал себя одиноким. Иной раз он даже заходил специально, прикрываясь каким-нибудь малозначительным делом, в надежде на компанию.       Тем сокрушительнее стал день, когда ему открылось, что господин Мадлен в самом деле был каторжником Жаном Вальжаном, нарушившим закон об освобождении. И хотя Жавер торжествовал, поскольку оказался прав, его радость омрачало то, что отныне у него вновь не будет никого, кого он мог, хоть и с натяжкой, назвать приятелем.       Оттого и путь к Сене от дома на улице Вооружённого человека давался тяжелее, чем казалось в фиакре. Он не мог сдать этого человека, который сохранил ему жизнь в обмен — как конечно думал Вальжан — на свою. И поступиться законом тоже не мог.       Жавер поднялся на парапет моста Менял.