Сегодня наша встреча станет крайней
Под сверкающие фары
Мы разойдемся, напевая строки
Из куплета Земфиры
Твои сочные тюльпаны
Я сложу в контейнер мусорный
И ты странный, если мне предложишь чая
Хотя я бы и не отказалась…
От поцелуя, но ненадолго
Мокрые ноты, разряжен мобильный, голодный желудок
Но я не отказалась бы
От поцелуя, но ненадолго
Мокрые ноты, разряжен мобильный, голодный желудок
Но я не отказалась бы…
(с) Липа "Тюльпаны"
Снилось что-то невнятное — музыка, что ли… а она может вообще сниться? Да и просыпаться как-то лениво было. Если б не в лом протянуть руку — нащупала бы рядом сопящего, теплого Кирилла — тут же потянуло улыбнуться. За окном успокаивающе барабанил дождь, которое утро к ряду. И все пошли лесом. Уже неделю или больше? Пару раз звонила Карина: «Ты где?», «Ты когда приедешь в общежитие?», «Ольха, не шути своими — я вообще не приеду», «Да что с тобой?», «А… ну, и где вы познакомились?». Вот так то. Генералка! — внезапная мысль, чужеродная, стремительная. Вырванная из ленивого потока других мыслей — заставила Юлю резко сесть на постели, беззастенчиво потянув за собой общее с Кириллом одеяло. Генералка! Генералка! Генералка! — застучало набатом в висках, и Ольха выпрыгнула из кровати как ошпаренная, пытаясь найти вещи. Схватилась за лежащий на табуретке мобильный — разряжен. Она же ставила на зарядку! Или нет? Еще пару минут назад крах не казался ей таким явным и близким, хоть сама и спровоцировала его. Но только подобрался вплотную, обжег собой горло — как вода лёгкие утопающего — и Юлька забарахталась. Не так-то и хочется утонуть в последний момент, даже если давно решила, что так тому и быть! Наспех нацепила на себя шмотки, схватила сумку с деньгами и телефоном и побежала. На такси до Большого не хватило. Она рвалась вперёд! Расталкивала локтями прохожих на улице и в метро, как слон впечатывала лужи в асфальт, наступала на ноги, и плевала на то, что все вокруг возмущались и кричали вслед, что промокла до нитки. В театре её чуть не задержали на входе — помог только ученический и невнятное бурчание об экстренной ситуации. — Да началась уже репетиция, полоумная! Уже час как танцуют! — со злорадным удовольствием повопил ей в спину охранник. За кулисами сновали все, кому не лень — и уже станцевавшие партию девочки, и ученицы со второго потока: они-то что здесь забыли? Юлька прищурилась, оценивая ситуацию на сцене — распознать какой кусок «Спящей» сейчас танцует их группа несложно. Вот только как бы… Ольха прикусила губу, обернулась, рассматривая лениво разогревающуюся перед выступлением сокурсницу. — А ну снимай. — Чего? — Пачку снимай. Что стоишь? Давай-давай-давай! От Юлькиного напора девица и впрямь стащила с себя пачку, но успела поехидничать: — Может, тебе еще и пуанты одолжить? Ольха одарила её красноречивым взглядом, но сейчас забота была одна — естественно влиться в линию кордебалета, а затем плавно выйти на позицию, которую должна была станцевать Аврора. Карина подвинется, подхватит. Как решила, так и сделала. Ну или… почти. Жанна-аккомпониаторша играла бодро, энергично и громко. И даже когда Ольшанская грубо вытеснила собой первую линию, так что ребята сбились и остановились. Когда Курникова отошла в сторону… Когда Юля отплясывала в пачке на пуантах — мокрая, задыхающаяся от бесконечного бега — музыка рикошетила от стен театрального зала, не прекращаясь. Ольха выигрывала для себя последние секунды. Последние… секунды. — Ольшанская перестань! Ольшанская, что это такое?! — завопила Людмила-без-Руслана. — А ну пошла вон со сцены! Жанна! Немедленно прекрати играть! Жанна! Ты слышишь — немедленно? Жанна! Та всё не унималась, играла самозабвенно, но наконец клавиши жалобно тренькнули и музыка умолкла. Ольха так и застыла в позиции, подняв и вытянув носок правой ноги. — Вы совсем охамели! Совсем распоясались! — истерично дернула на себе шарф преподавательница. — Ни стыда, ни совести, мало того, что опоздала, так еще и репетицию сорвала! Репетиция окончена! Ясно вам?! Выступать будете теперь кое как, и кое где! Всё. Позади возмущенно шушукались. За тяжелым дыханием и липкими струйками пота, назойливо стекающими по коже, Юлька пыталась ощутить хоть каплю стыда — и не могла. Успела! — билось в горле отчаянно. И только когда ей показалось, что кто-то из-за кулис сверлит взглядом, повернула голову, чтобы вновь превратиться в мелкую сошку в увеличительных линзах очков Старухи. Фотокамеры — то, к чему Юля так и не привыкла за несколько лет службы в Большом театре. Но работа есть работа. Хотя некоторые даже на закате карьеры не приучились к порядку! Мысленно костерила звёздного танцора Дюваля, француза, приехавшего из Америки ставить «Лебединое озеро», и этим спектаклем закончить свою балетную карьеру. Хотя запомнился всем именно партией Щелкунчика, которую танцевал на заре карьеры, в Большом. Тоже еще цаца! Не явился на конференцию, а ей теперь сиди на его месте, с табличкой, где выгравировано имя «Антуан», и развлекай прессу: — Меня зовут Юлия Ольшанская, и я с детства мечтала попасть в Большой театр. Приехала из небольшого города Шахтинска, училась в академии, и вот — я здесь. Мечты сбываются, если как следует трудиться. Несмотря на то, что я танцую в кордебалете, второго лебедя в левом ряду, и вы вряд ли увидите меня на афишах — я очень горжусь своим трудом и возможностью поработать с Антуаном Дювалем и примой Большого театра — Кариной Курниковой. Величайшие профессионалы своего дела, к их успеху и результатам хочется стремиться, каждый день совершенствуя мастерство. Еще минут пять пустой болтовни, Ольшанская, и свободна. Улыбка. — Большое спасибо за внимание! Её тошнило. Пока журналисты переключились на вопросы для Курниковой, Юля встала с места и отправилась в зону без камер, где уже стояли Анцифиров, Ефремова и беременная сокурсница, которая совсем недавно ушла в декрет. Все, кроме будущей маман, потягивали шампанское из бокалов и обсуждали Курникову. Комментировал Димка: — Вот, сейчас она почешет за ушком, повернет голову в профиль, вытянув шею. Мол, ах, какое изящество. Карина так и сделала. — А теперь улыбнется: сама невинность и простота. Смотрите, я прекрасна, и доступна, и вовсе не небожитель Большого. Во! Видели? Я же её как облупленную знаю… — Анцифиров, кончай уже плескаться ядом, — буркнула Юля и выхватила из ведерка со льдом бутылку шампанского. Затем передумала и потянулась за коньяком. — А ты кончай нажираться, Ольшанская, — почти заботливо и ласково ответил Димка. — Дюваль был недоволен тобой на последней тренировке. Сказал, что у тебя руки и ноги так тряслись, словно ты заболела паркинсоном. Рискуешь вылететь даже из кордебалета. — Так я заболела, скажи ему, — огрызнулась Юля и пошла искать укромный уголок в театре, куда не заберется пресса и сокурсники. — Юль… — сделала слабую попытку Ефремова, но Ольха лишь раздраженно отмахнулась от неё. Что она понимает- то? Ну да, психанула в конце учебного года, пошла разбинтовала грудь и стояла, подперев собой стену, пока не дождалась Людмилу-без-Руслана. — Ефремова… это что? — возмутилась преподавательница, не отрывая взгляда от выпирающих Танькиных округлостей. Вот же умора была на её лицо поглядеть! Она-то не привыкла видеть Таню — такой. — Это — грудь, — спокойно заявила Таня, — и утягивать её мне очень больно. А это — заявление. Прошу меня отчислить по собственному. Огромному. Большому. Желанию. И пошла по коридору, танцующей походкой, не дожидаясь ответа. Людмила еще потом пару секунд кабину свою собрать не могла, шокированная поступком Тани. А девочки тогда все как одна Танюху зауважали. Сильна-а-а! Да только всё равно — дура. Уж Юлька теперь точно знала: от большой мечты было отказаться не просто больно — невыносимо. — Коньякъ? — услышала знакомый акцент и повернула голову. Сидела на лавочке, в дворах, недалеко от театра и пила как самый настоящий алкаш. Или как мать. Хотя это она зря, с тех пор как… в общем, мать в последнее время пить перестала. Зато Ольха эстафетную палочку у неё перехватила. — Почему бы и нет… — пробормотал Дюваль по английски, и потянул руку за бутылкой. — Давай, я знаю, что ты с фуршета её стащила. — А как же трясущиеся ноги по утру? — на ломанном английском фыркнула Юля, но бутылку танцору передала. — Мне завтра наблюдать за вами. А тебе — танцевать. — Фиговая отмазка у вас. И да, могли бы на конференцию и явиться. Я за вас отдувалась там, сидела! Дюваль усмехнулся, они помолчали. Антуан знатно прикладывался к бутылке, и это веселило и удивляло одновременно. Ему-то что не так? Культурный шок от страны, в которую приехал погостить? — Что ты понимаешь, — покачал он головой. — Сидеть там, отвечать на тупые вопросы: «Что будете делать, Антуан, когда закончите балетную карьеру?», «Какие творческие планы на будущее?» Будущее! — выплюнул с презрением это слово. — Как будто оно у меня есть. С каждым годом мой прыжок уменьшается на сантиметр. На сантиметр! И я ничего не могу с этим поделать. Какое будущее может быть у престарелого артиста? Учить всяких олухов, вроде тебя? Юля выпад проглотила. Почему-то вспомнилась покойная Белецкая. Неожиданное откровение звёздного коллеги заставило её прикипеть к скамейке и приложиться к бутылке после него. — Так не учите. — Не учите! — снова усмехнулся Антуан. — Да я бы всё отдал, чтобы опять оказаться олухом. Чтобы вновь побыть на твоём месте. Понимаешь? — Нет. — Конечно ты не понимаешь, — махнул он рукой, встал со скамейки и пошел прочь. — Не понимаю! Чем ты недоволен?! Ты же достиг всего, чего хотел! — прокричала ему в спину Юля, чувствуя себя отчаянно одинокой. Как будто ей подарили шанс узнать тайну мироздания, а она опять всё просрала. Каждое утро Ольха приходила потренироваться на час раньше, чем остальные. Во-первых — успокаивало. Во-вторых, так она пыталась загладить вину перед собой. Словно будь она всё время подготовлена и разогрета — больше не упустила бы свой шанс, ни за что. Глупая мысль, но именно это удерживало на плаву и давало возможность делать свою работу вопреки сидящей внутри колкой занозе. Она чувствовала себя счастливой в процессе танца, и глубоко несчастной во всё остальное время. Собственная тень преследовала, нагоняла, давила в обруче цепких лап, шептала, что Юлька больше никуда не годится, ничего из себя не представляет. И всё зря. Вчера Дюваль устроил ей унизительный разнос, когда Карина на тренировке заявила, что Ольха — в общем-то неплохая балерина, и даже должна была танцевать Аврору на выпускном. Только не сложилось. — Да неужели? — саркастически хмыкнул француз, наблюдая как всю тренировку у Юли ожидаемо тряслись ноги. Пили-то они вчера вместе. — Ну тогда пусть маэстро сыграет нам кусочек из «Спящей Красавицы», вот этот — па-па-па-парара-папапам, а Юля нам станцует. Верно? Ребята с готовностью оттащили станки с центра зала, музыка заиграла. А Юлька стояла на месте, не пошевелив ни рукой, ни ногой. И тяжело дышала, чувствуя, как её распирает от бессилия и унижения. Ни за что. Ни за что. Это не она. Это не с ней. Дюваль дал отмашку аккомпониатору, музыка стихла. — Вот что: может быть когда-то ты и была хороша. Но так бывает — засиделась в кордебалете. А теперь уже поздно что-то менять. Всё что тебе остается — делать так, чтоб на тренировке твои ноги не дрожали от ночной попойки. Понятно? Чего уж тут непонятного? — застыл в Юлиных глазах встречный вопрос. И именно он, этот дурацкий вопрос, эта девчонка-гордячка с серыми глазищами и недопитой бутылкой коньяка в руке, мешала Дювалю сосредоточиться на репетиции с Кариной. Курникова взлетела чуть ли не под потолок на его вытянутых руках, и он охнул, когда в спине резко прострелило. Пришлось грубо опустить на пол. — Я же просил! Не надо так напрягать ноги, и ты слишком широко их развела! Как мне по-твоему тебя удерживать в этой позиции? Это неудобно! — Прости, — Карина стушевалась, словно в самом деле была виновата. — Еще раз? — Нет. На сегодня всё. Я устал. Курникова конечно страсть как хороша и легка — парит в воздухе, подхватывая каждое его движение. Дювалю иногда казалось, что она буквально в рот ему заглядывает. Очередная восторженная соплячка, а не прима Большого. Таких у него за всю жизнь было вагон и маленькая телега — ни одна не была против. Но в этот раз что-то сломалось. Было невыносимо скучно. Жить. Танцевать. И даже соблазнять очередную партнершу — скучно. А вот с Ольшанской он бы с удовольствием поменялся жизнями. И эта мысль Антуана не покидала всё время. Надо меньше пить. Точно. Тренировали кордебалет отдельно от главных партий Дюваля и Карины. Постановщица в прошлом получила серьёзную травму — неудачно сломала ногу, но не амбиции. Вот и сидела на стуле, выпрямив плечи, гордо подняв подбородок, командовала и рассматривала через очки словно через лупу каждое движение. — И р-ра-з, и д-ва-а, хорошо! Плечи расправили, держим корпус. Ольшанская, ниже арабеск. Ольшанская, ниже арабеск. Ниже арабеск, Ольшанская! Девушки танцевали, пряча в движениях кистей и подъемах ног ехидные улыбки. Замечания делают не тебе, значит ты не худший лебедь в кордебалете. Прекрасно. Услада для ушей. — Та-ак, переход, вот здесь, внимательно. Хорошо. Молодцы. И-и-и. Ольшанская, ниже сиссон! Ниже сиссон, Ольшанская! — голос постановщицы срывался уже на визг. — Я сказала ниже сиссон! Юлька не выдержала. Прекрасно зная свою балетную особенность, прекрасно осознавая, почему получила в выпускном спектакле роль Авроры, Ольха взбеленилась. Никто. Никогда. Не посмеет упрекать её за прыжок. Именно потому резко выпала из танца, развернулась к сидящей командорше и огрызнулась: — Да не могу я ниже! Прыжок у меня такой! — и вновь заняла было позицию в линии, чтобы продолжить танец. — Стоп музыку! — прищурилась постановщица, опешив от хамства, и процедила сквозь зубы: — Выйди вон. И Юлька пошла, куда послали. Не раздумывая. В первой что ли? — Продолжаем, девоньки, со второй фразы, пожалуйста, будьте любезны, и-и-и-и…. Лебеди как-то пригорюнились. Теперь же кто-нибудь другой вместо Ольшанской будет огребать. А жаль. Во второй половине дня Дюваль объявил показательную тренировку: парни демонстрировали свои отточенные элементы и выдержку, девушки крутили пируэты и исполняли череду балетных связок. Было зрелищно, весело, поднимало настроение. Ну а что? Годами учились всему этому в академии, уж было чем гордиться, и не мешало напомнить себе, почему все они хороши и достойны быть в Большом. У Антуана горели глаза. Вот она — молодость, сила, когда еще пляшешь как кузнечик, когда не терзают по ночам старые травмы, не щемит спину в поддержке партнерши. На позиции вышли балерины — с Курниковой и Ольшанской в одной линии. Дюваль решил приглядеться — Карина часто подчеркивала, что Ольшанская не так бездарна как кажется. Что же, посмотрим, почему бы и нет. — Внимательно — здесь вторая позиция! А здесь крутим фуэте до тех пор, пока хватит сил! — объявил Дюваль, облизнув губы в азарте. Балетные соревнования — никогда не оставляли равнодушными. Курникова без сомнений справлялась с заданием как балетный солдат — этот лёгкий подъем стопы, тонкий острый носок, поворот, отточенный выпад ноги в сторону, прямая спина, вытянутые руки — прокрутилась. И так раз за разом. И когда остальные балерины из кордебалета выбились из сил, Карина продолжала крутить фуэте. Не отставала лишь… Ольшанская. У Дюваля дух перехватило, когда он заметил, как живо заблестели глаза балерин в этом поединке. Юля всё же сдалась, докрутив последний поворот — она чуть покачнулась и изящно вышла из последнего исполненного фуэте. И только тогда Курникова позволила себе закончить упражнение, припечатав своим идеальным поворотом, кто здесь прима. Почти сорок оборотов — с ума сойти. Дюваль азартно зааплодировал, за ним подхватила вся труппа. Даже всегда хмурая Ольшанская зачем-то улыбнулась — давненько не чувствовала себя такой азартной и подвижной, давненько… А через пару дней в гримерку ворвалась Ефремова, на ходу уронив пачки, которые несла подшивать. Сунула Юльке под нос распоряжение, распечатанное на принтере: — Видала? Дюваль поставил тебя во второй состав Одетты! Приколись?! Юлька застыла с иголкой в руке — подшивала пуанты. Глаза поднять боялась, чтобы не увидеть радостного выражение собственного лица в зеркале. Надежда — чувство плохое, понадеешься — а потом шмякнешься и будет долго саднить. — И чего? — буркнула, пряча глаза в стежки. — Карина спокойно оттанцует в первом составе, второй не понадобится. — Чего-чего, — не унималась Таня, — тренировки-то у вас общие теперь, дурёха. Юль, я рада за тебя. Когда дверь в гримерку за Ефремовой закрылась, Ольха всё-таки оторвалась от пуантов, встретилась взглядом с Красноруцкой, всё это время гревшей уши в их разговоре, и показала Лене язык. Всяко лучше, чем встретиться в зеркале с самой собой. На прогон в костюмах Ольха шла в приподнятом настроении — надежда всё же предательски пробралась в душу и засела там на правах безоговорочных фактов. Её в самом деле поставили вторым составом Одетты! Вот они — общие репетиции. За кулисами Таня поправляла складки на пачке Карины, Юлька не могла успокоиться — то пуанты разминала, то поправляла венок из перьев на голове. Хотелось станцевать как никогда хорошо. Не потому что это кто-то заметит, но просто — для себя. — Ты переспала с ним, — внезапно припечатала Карина, и Юльке показалось, словно она не то расслышала. — Поэтому он поставил тебя во второй состав. Уже весь театр знает. — Ну, наконец-то Ольшанская научилась давать с умом, — хохотнула Таня, посчитав уместной свою шутку. — Пошла вон, Ефремова, — отчеканила Карина, презрительно повернув голову в сторону замершей Тани, — чего не ясно? Свали. Иди дырки штопай, швея. Обалдела не только Таня, но и Юля — уж больно непривычный тон и лексика для Курниковой. Никогда прежде она не была так резка, уж сколько они проучились вместе в академии… Ефремова покосилась в сторону Юли, в поисках поддержки, но та покачала головой: — Правда, Тань, ты иди, пожалуйста. — Да пошли вы в жопу, «примы» долбаные! — в сердцах психанула Танька и бросила поправлять их пачки. — Курникова, ты бы меня сначала спросила, а потом уж орала бы. Да мы с Дювалем в парке… — А ты в курсе, что у него в Америке — жена и двое детей? — перебила её Карина, поворачиваясь к Юле. — Он же ни одной юбки не пропускает мимо себя. Он и с Красноруцкой уже спал, и к другим девочкам подкатывал. Тебе самой — не противно? — Курникова…- Юлино лицо озарила понимающая улыбка, — да ты ревнуешь? Хо-хо, ты влюбилась, Курникова? — Ничего я не влюбилась, — повернулась Карина спиной, скрестив руки на груди. — Ну, вообще ты права. Нифига ты не влюбилась. Когда любишь — плевать тебе и на жену, и на двоих детей… Вот помнишь, у меня Кирилл был? Я вышла из электрички, и взяла его за руку. Плевать мне было, с какой Красноруцкой он там спит или не спит… — Ты мне себя в пример сейчас ставишь?! — взвилась Карина, вновь оборачиваясь к подруге. — Здесь я — прима. А ты нет. Это я — была лучшей на курсе. А ты приехала на отбор с опозданием. Из Шахтинска своего, Богом забытого. Это со мной Митька «Спящую» хотел танцевать, он на меня ставил. Ты не знала? Это я — девственности лишилась от расстяжек. Не от Кирилла, из электрички. Это я — танцевала Аврору на выпускном! Я ж тебя… везде за собой таскаю, Юля то, Юля сё, Юля хорошая балерина, чтоб самооценку тебе поднять, чтоб ты пить перестала. А ты как мать твоя. Смирись уже, Ольшанская, что я — лучше во всем! Лучше и сильнее. Гнев закипал в Юле весь этот продолжительный монолог. Она молчала так долго. И еще столько же смолчала бы. Да только Карина, сама того не ведая открыла ящик пандоры, который теперь уже никто закрыть не смог бы. — Ты танцевала Аврору на выпускном, потому что твоя мать мне заплатила. Юля дышала часто, чтобы не задохнуться гневом, и правда теперь рвалась из неё наружу. — И я взяла деньги. А потом пошла и прыгнула на крыше, как Белецкая. А теперь пойдем танцевать, Курникова. Ольха вышла на сцену, внезапно ощущая, как много в ней оказалось воздуха и лёгкости. Карина осталась на месте, пришибленная новостью. Часто заморгала. Почувствовала, как жжет глаза и першит в горле — будто песка кто сыпнул — но спохватилась и поплыла на пуантах вслед за Ольхой, исполнять партию. И когда закончилась музыка, у Дюваля оказалось куча замечаний к приме Большого, и ни одного к той, что исполняла Одетту во втором составе. Он шептал Карине на ухо по-французски, приобняв её за талию. Глаза Курниковой застилали слёзы.