durex ultra-safe для души, пожалуйста

— Почему ты сказал «красный»? Кроули медленно подтягивает руки к груди и давит ладонями в простынь, даже не стараясь вытолкнуть тело. Азирафаэль дал ему достаточно времени — но Кроули бы не хватило и сотни повторений собственной жизни. От сотворения и до этой секунды. Или до того человеческого ублюдка, но тогда у него было бы в сотни раз меньше времени. — Почему я должен объяснять? Он не смотрит на ангела, зная, что, если не повернёт голову, захлебнётся своей же жалостью, как провалившимся языком. Её и так слишком много в комнате, она скоро выдавит окна и разорвёт замочную скважину. — А почему я должен с тобой возиться? Кроули слишком устал, чтобы заткнуть уши, прижаться головой к простыни и кричать так, чтобы заменить чужие слова. Третий ужасный-ужасный день слишком вымотал его. — Ты нарушаешь все правила, сбегаешь, выводишь меня. Чего ради это всё? А, Кроули? У Азирафаэля слишком спокойный голос. Он течёт, затапливает его колени, мочит шторы, а по бедру и подбородку медленно ползёт свежая кровь. Кроули знает эту игру, хоть и ни разу не был участником: ангел не позволит ему даже тело привести в порядок, пока не выяснит всё. Не выскажется — без правил, подпунктов и возможности прервать, как сессию. — Я жду ответа. Хотя бы на один вопрос. — Мне стало больно. Демон едва шевелит располосованными губами, но он уверен, что ангел услышал. — Но ты ведь всегда только этого и добивался. Или я что-то упустил? — Слишком больно. Я больше не мог терпеть. Голос проскальзывает по горлу и выходит сухим, комканым. Дьявол, в которого он больше не верит, как же он устал. — Не только ведь из-за этого. — Я устал. Я хотел, чтобы ты перестал причинять мне боль. У Кроули есть кое-что в запасе, и он бездумно верит, что это поможет. Он напрягает руки и выталкивает себя, неуклюже садясь. Чужой взгляд почти валит его назад. — Ты привык к тому, что боль всегда чередуется с успокоением. И когда этой смены не стало, ты больше не смог это выносить. Правильно? Вся простынь измазана кровью. Его живой кровью. Разве этого недостаточно? — Ты позволишь хотя бы сейчас к себе прикоснуться? — А если я больше никогда не сделаю тебе больно? Ты готов на это согласиться? Это очевидный и простой выбор. Каждый из них заранее знает ответ. Кроули даже не нужно озвучивать это, чтобы всё в этой сырой комнате услышало его мятый голос. Это всего лишь вопрос цели и достижений. — Нет. Демон не падает только потому, что его ловят. Не сжимают, не давят. Просто держат. Как не позволяют младенцу запнуться о собственные ноги с рукой на плече. Только слишком сыро — ужасно сдержанно. — Ты жалок, Кроули, — Азирафаэль говорит это слишком спокойно, слишком пресно. Обыденно. Как будто так, наголо, без возможности сбежать, он говорил это слишком часто. До стертого языка. — Жалкая мелкая душонка, которая настолько заигралась, что уже не понимает, что творит. Куда бежит и чего хочет, — ангел медленно гладит его плечи, пока Кроули давится жалостью к этой душонке и не может ответить из-за полного рта. — Ты слишком нежный для того, что хочешь. Ты боишься боли, поэтому и хочешь в неё кидаться с головой. Ты боишься иметь слабость. Кроули не двигается, когда ангел касается пальцами губ, спускается до ключиц, укладывает руку на бёдра. Он не узнает эти руки. Наверное, потому что что-то трещит у него за барабанной перепонкой так, что он едва может слышать ангела. — Ты отвратителен в своей вечной погоне за острым ощущением. Ты подсел на это, Кроули. И ты готов на что угодно ради этого. Дешёвая ты шлюха. Можешь перед кем угодно раздвинуть ноги, лишь бы дали, лишь бы пересекли границу твоей выносливости. За глазами что-то рвётся и ужасно колет. Так, что хочется их расчесать, давя слишком сильно и процарапывая едва отросшими ногтями. Азирафаэль ведёт руку выше, к самому краю бёдер. Кроули едва двигает плечом, когда ангел медленно касается его вялого члена и легко трёт. — Только ты к этому не готов. Ты слабый, ты не умеешь этого вынести. Ты тут же разваливаешься. Бежишь прятаться ко мне на грудь. А что будет, если тебе отказать? Даже на день? Ему что-то ужасно жжёт щеки, почти разъедает кожу. Вскипает у самых глаз. Азирафаэль едва двигает рукой, упираясь кистью в его живот. Чистый-чистый. Как и всё тело без единого пореза. Вот-вот его грудная клетка не выдержит и лопнет, обрызгав всю комнату. — Ты закончишься, Кроули. Сгоришь наедине со своим неизмеримым желанием. Изведёшь себя и измучаешь. Но только когда ты рухнешь и раздробишь себе все кости, ты соизволишь попросить перестать. Как одолжение. Мерзость из твоего рта. Очередная, но, увы, не новая. О, кажется, это происходит, и Кроули воет так, что больше не слышит ни слова, ни звука, не чувствует ни движения, не различает и не видит ни комнаты, ни увечий, ни даже ангела. Изуродованная комната вздрагивает от разорванных рёбер. — Хватит, хватит, хватит, Азирафаэль, пожалуйста. Я больше не могу, пожалуйста. Я отвратителен, жалок, ужасен, только, пожалуйста, хватит. Кроули не помнит — и больше никогда не будет думать о том, чтобы пытаться вспомнить, — как Азирафаэль убрал руки, оказался рядом, подтащил его к себе, укладывая на грудь. Какое это имеет значение, когда вся эта чертова жалость теперь выпачкала каждый сантиметр вокруг него. Он даже не знает, касался ли его Азирафаэль, пока он тяжело, задыхаясь и беспорядочно толкаясь руками, ревел на груди ангела. Слух, без зрения, без осязания, возвращается ради четырёх слишком хорошо различимых слов. — Завтра ты отправляешься в ад.