durex ultra-safe для души, пожалуйста

Экспертиза никогда не делается быстро — особенно, если можно медленно прокаливать напряжение вокруг дела. Кроули ошибся, когда его имя оказалось рядом с этой девочкой — дочкой кого-то ужасно крупного. Не настолько, чтобы вычищать любые данные о процессе. Настолько — чтобы показать каждую деталь. Сети, издательства и электронные ресурсы безостановочно строчат, строчат, строчат, и Фелл с усилием проворачивает крышку крепкого уже к обеду. Кроули оказывается в его кабинете почти сам: Азирафаэль не помнит, звал ли его, но точно знает, что он истончился за последние дни. Сосуды льнут к запястьям, а глаза липнут на веки. — Это конец, Азирафаэль. Кроули впервые зовёт его так — его имя не идёт воспалённым дёснам и пересушенным губам. Последний длинный глоток был ещё до открывшейся двери, и Фелл снова подтаскивает чашку с номером департамента к липкому рту. — Скажи мне, вот только мне, — Азирафаэль с усилием проходится выгнутым основанием пальцев по лбу. — Честно — нас никто не слышит. — Что ты хочешь? Кроули сидит прямо перед ним, горбится и дышит через рот. О, у него так двигаются щеки, как будто он совершенно не хочет здесь находиться. — Ты насиловал ту девочку? Язык Фелла весь пропитался, и зубы, десна, и нёбо. Это приятно — как и задавать этот вопрос. Один на один. Лично. В лоб и едва дёргающиеся брови. — Ты ведь только на один ответ рассчитываешь. А если я дам другой, ты будешь уверен в том, что я вру. — Тогда просто исповедуйся. Слова мокнут в крепком-крепком спирте, валятся на бумажный стол и его пальцы. Сейчас Кроули влеплен в его мир с бортовой качкой. Так идеально, по всем контурам и линиям. Не имеет значения ни история, ни недели до, ни изменившееся положение, ни та девчонка с умным большим папочкой. Это вторично и почти не учитывается. Куда важнее смотреть, как Кроули выдыхает и скребёт пальцами по коленям. — Обо мне уже пишут в утренних газетах. Какая разница, виноват ли я, если это уже дело показательной порки для народа. Кроули обязательно выпадет из его мира — резьба перестанет подходить. Но это будет потом. Как всеобщее гниение и рвота наутро. Сейчас же он давит на его прямоугольный мир со столом и стульями так, что есть лишь одна важная вещь. — Я бы тебя здесь разложил и выдрал. За все твои грехи. — Мне кажется, мой адвокат взялся за моё дело только из-за желания себя в свет вывести. Понимал, что дело за рамки участка выйдет. Кроули не смотрит на него. На бумаги, стены без ремонта, колени, неубранный пол. Он, кажется, даже согласился играть с Азирафаэлем, но по своим правилам. — И, знаешь, я бы брал тебя так долго, так тщательно, как ты трахал ту девочку. У неё тоже были розовые ягодицы, да? Когда тёрся о её кожу — о, я сделаю с тобой всё то же, только больше и жестче. У тебя голос посильнее будет, и я хочу, чтобы ты срывал его подо мной. Голос, кружка, рот, спирт — Фелл жмурится, вспоминая, как не решился переспать с той девчонкой. Ещё до импотенции, Кроули, сержанта и всей швали. У него под веками по постели и его коленям скачет то ли женское тело, то ли рыжее и поникшее. — Я думаю, что приводить в пример то, что в прошлом веке все были менее подозрительными, а сейчас все готовы на малейшее подозрение кидаться, — плохая стратегия. Но зато — какой заголовок выйдет! — Я бы часами тебя не отпускал, вколачивался бы в тебя так, что Гейб бы пришёл и лично бы увидел, как формируется моё новое дело. Фелл не знает, сможет ли подняться, когда весь его мир вжимается и в него и вопит голосом Кроули. — А для тебя есть вообще разница, посадят ли меня? Это ужасно далеко — как будто его стол теперь длинный, в тоннах бумаги, а Кроули где-то там, до него не дотянуться, не услышать. — Какая разница, если сейчас я хочу, чтобы ты принадлежал мне и только мне. Ты бы вспомнил, как плакала та девочка под тобой, и воспроизвёл бы в сотню раз лучше. Грязно, ужасно грязно, но до нужной точки. До которой я, я, я лично тебя довёл. Азирафаэль улыбается, медленно тянет сырые губы и скрывается веками от Кроули, к делу которого нашли свидетелей и который так шумно рассуждал о корреляции правосудия с гласностью. Бортовая качка становится килевой. Возможно, тот и вовсе сидел молча, думая о своей святой малолетке.