durex ultra-safe для души, пожалуйста

Фелл швыряет заткнувшуюся девчонку в камеру и смотрит, как она подворачивает ногу около стоп Кроули. — Ей ты тоже пообещал, что выпустишь, если она будет под твою дудку плясать? Кроули едва раскрывает глаза, позволяя коротким обгрызенным пальцам цепляться за его колени. — Давай, покажи мне, что ты сделал с той девочкой. Никаких камер и свидетелей. Тебе ещё вечность киснуть в камере, развлекись в последний раз. Завтра второй суд, и Гейб уже попросил у Фелла имя того, кто будет сопровождать Кроули в ту тюрьму за город. — Ублюдок. Девчонка, малолетняя карманница, отползает к краю лавки. Дальше от Фелла и Кроули, пока тот разгрызает каждый звук в этом тоскливом ругательстве. — Кто ещё больший ублюдок из нас: я, доблестный сержант, или ты, жалкий насильник. Азирафаэлю почти смешно. К его синей-синей форме прилипло желание увидеть, как этот рот, болтливый, уродливо тонкий, будет жадно глотать воздух над телом карманницы. Ужасно юной и покорной, когда ей обещают освобождение за тишину. — Я не насиловал её. Феллу кажется, что цветную ткань что-то прожигает и впечатывается в кожу. Под ключицами, лопатками и напротив тимуса. — Что? Да брось, сейчас не время строить из себя белого и чистого. Его форма безвозвратно портится от этой неуместной фразы. Такой глупой, несвоевременной и с самым отвратительным смыслом. Феллу даже не хочется смотреть, как девчонка зажимает себе потной ладонью рот на полу. Он смотрит на эти чертовы губы и жёлтые мерзкие зубы, между которыми идёт неправильный звук, испорченный воздух. — Я её не трогал. И не насиловал. Я всего лишь коснулся её пару раз — папаше было бы плевать, если бы я не перешёл ему дорогу. Это месть за то, что я запатентовал тот чёртов прибор быстрее, чем он. Его плечи и ворот жрет, как кислотой. Чужой голос, тихий, ровный до тошноты, вступает в реакцию с желанием по всей форме. — О, то есть ты ещё более жалкий, чем пытаешься всем показать? Весь твой гонор был пустым трёпом? Это самовозгорание, от щиколоток и до лба. — Я хотел спастись, видя, как ты зацепился за меня. Наказывал меня, издевался, хотя даже подрочить не мог на то, что надумал обо мне. Я думал, что в тебе есть хоть капля порядочности и что ты заплатишь за шоу, которое я тебе устраивал, пока ты наяривал на мысль о том, что я изнасиловал ребёнка. Я бы плюнул в твоё мерзкое лицо, если бы знал тогда, что за это дело взялись все, кто только можно. Хотя я уверен, что, даже если бы не было подставных свидетелей и всего этого цирка, ты бы даже пальцем не пошевелил, чертов импотент. Горят стены, раскаляется решётка, трещит лавка и щеки карманницы обжигают воздух. Всё из-за этого глупого рта, который должен был пробовать кожу на бёдрах девчонки, а не плеваться воспламеняющейся дрянью. — Почему я вообще должен помогать тому, кто лапает детей? У Фелла обугливаются связки, и презрение в голосе выгорает. — Отпусти её. Это должен говорить не Кроули, только почему-то его не трогает огонь, скачущий по камере. И Фелл поворачивается к карманнице. — Пошла вон. Если не вернёшься в камеру, я снова отдам тебя Хастуру, поняла? Девчонка обжигается об угли-лавку и хромает так быстро, как никогда не бегала от их нарядов. — Как жаль, что у вас педофилия — всего лишь часть досье. В камере пахнет кислятиной — огонь облизывает разочарование на губах Фелла. Бесформенное такое, липкое. Им бы вымазать всего Кроули, как измазывался Азирафаэль, когда впервые увидел ту малолетку. Она не была похожа на того светленького ангела, которого он не затащил в койку и даже не зажал у стены. Только возраст — и то, старше на пару лет. Но выбирать не приходилось: завтра уже суд, а Кроули пойдёт любая жертва, если её приволок лично Фелл. Даже его малолетка. — У тебя сейчас нимб проступит. Затылок не чешется ещё? — Злишься, потому что я больше не выполняю твои блядские фантазии? — Кроули смеется так пресно, что огонь бесится и рвёт кожу Азирафаэля до нервов и толстого мяса. — Я бы в жизни не начал заниматься медицинским оборудованием, даже бы не задумался о том, что могу этим кого-то спасти, если бы знал, что из-за этого встречу тебя, Фелл. Лучше бы я сдох, чем попал к тебе, подонок. И ничего не имеет значения в этой клетке, даже если истончившийся от пожара потолок рухнет к их ногам: ни новое удачное дело, ни покрывающий его Гейб со своими играми в департаменте, ни дрожащая карианница, ни тонны документов с допросов, ни ложные освидетельствования, ни возраст и ни размер срока. Только чертова невинность Кроули в том, что Фелл всегда мечтал о мерзости, но боялся пачкать холёные пальчики. Сначала слишком хороший, а потом — удачно властный. — Я надеюсь, ты будешь гнить в своей камере так долго, что с тобой до рвотного рефлекса наиграется каждый. Жалких педофилов очень любят за решеткой. И Азирафаэль едва переставляет обуглившиеся ноги, чтобы вывалиться из камеры и жадно глотнуть ледяного воздуха рассыпающимися связками. Он всегда будет думать, что не помнит, как уходил. И как Кроули собрал побольше слюны, чтобы плюнуть между горячими языками. После второго суда Фелл посылает какого-то офицера сопроводить заключённого Энтони Кроули в тюрьму за чертой города и почти не просматривает газеты в поиске некрологов и выписок об ужасных инцидентах в местах лишения свободы. Кроули не заслуживает сдохнуть так быстро, мерзкий святой ублюдок.