Солипсизм убиенного

Тёплый свет уже почти догоревших свечей приятно ложился на стены маленькой кухни. Из приоткрытого окна золотым полумесяцем виднелась луна, чуть спрятавшаяся за серыми облаками. Ветер слегка приподнимал занавески, проникая внутрь, но холодом не кусался — понимал, что именно сейчас не стоит. Улица совсем молчала, и дома вокруг, казалось, тоже — по ту сторону небольшой комнаты не слышно было даже треска сверчков-полуночников. На столе стояла бутылка дорогого вина и два аккуратных стеклянных бокала с кроваво-красной жидкостью в них. Ножки их то и дело оплетали длинные аккуратные пальцы, и бордовые шестнадцать процентов предательски куда-то утекали. Слышен был яркий и заливистый смех. Слышна была нежная, тихая музыка из лежащего рядом телефона. Кухня пахла терпкой корицей с совсем слабой ноткой мягкой ванили от таящих свечей. Пять лет. Сегодня ровно пять лет, как они вместе. Олеже не верилось в годовщину каждый божий год, и эта, в особенности, никак не желала в его голове устаканиваться. Мысль о сегодняшнем дне нежным туманом обволакивала всю его черепную коробку, но спокойной пеленой ложиться всё не собиралась — он волновался, тревожился, и пальцы у него переодически подрагивали. Он счастью своему поверить не мог, и сердце его на неправильный ритм сбивалось всё с той же регулярностью, что и все эти годы назад. Поэтому и сейчас он сидел с бокалом вина в руке, в неудобной белой рубашке и на Антона бесконечно смотрел, глупую улыбку с лица не в состоянии убрать. Тот хмельно смеялся, шутки шутил, нежно — так, как никто больше — на Олегсея глядел и много-много историй рассказывал, но Душнов ни слова, кажется, не разбирал — речь бархатным одеялом накрывала его с головой, и в ней хотелось просто раствориться, не оставив предсмертной записки. — Олеж, — до чертиков заботливо и ласково, медовой сладостью практически, — я тебе уже несколько вопросов успел задать, ты не слушаешь, — Антон легонько кладет руку ему на коленку, спокойно глядя в глаза, — я тебя утомил? Душнов дёргается от внезапного касания и прямого обращения. Поймали с поличным, не дав даже шанса совершить попытку побега. Пламя свечи на столе слегка подрагивает, от ветра в сторону отклоняясь, и Олежа будто бы за ней повторяет. Щеки его моментально пунцовым окрашиваются, и он сам ставится, как одна длинная свечка: горящий от сильного стыда и эмоциональный от легкого опьянения. — Нет-нет-нет! — быстро и тревожно тараторит он, спохватившись. Рукой ладонь Антона, не пропадающую с собственного колена, накрывает, сжимает сильнее, — мне очень нравится тебя слушать, — он на взгляд таким же нежным взглядом отвечает, и глаза его, как пламя свечи, разгораются тёплой любовью, прогревающей кожу, — я просто… — Любовался? — с улыбкой пьяного лиса прерывает его Антон, сразу после фразы начиная хрипло смеяться. — Я знал, что мне идут белые рубашки, — он отстраняется, руку с колена поднимая, и воротник гордо поправляет, взгляда с Олежи не сводя. Невзначай незаметно расстегивает верхнюю пуговицу — жарко — и подмигивает. Олежу в краску кидает тут же. Антон красивый, просто чертовски красивый в этой аккуратно выглаженной рубашке и черных приталенный брюках. У Антона глаза звёздные, пламя свечи в них янтарем отражается, и Олежа взгляда от них оторвать не может. Антон чуть покрасневший, раскрепощенный, с глупой хмельной улыбкой на лице. У Антона даже пряди волос на лоб сейчас великолепно спадают, и Душнов машинально поправляет их рукой, тут же снова смущаясь. Антона касаться хочется неимоверно, поэтому он проводит рукой от кончика его уха до подбородка, невзирая на собственные винного цвета щеки и пламенный жар. — Олегсей, — взгляд Антона резко приобретает сосредоточенность, голос в миг становится серьезнее, при этом всё еще не теряя добрые хмельные нотки, — я очень долго думал, — сильнее смягчается, заметя смятение на лице партнера. Кисть от собственного подбородка нежно отводит, со стула под удивленный, слегка тревожный взгляд встает, — могу ли я пригласить тебя на танец? — кланяется, одну руку за спину заводит, другую в подзывающем жесте выставляя вперед. Музыка из динамика телефона продолжает играть медленная, спокойная, романтикой завывающая. — Ты пьян! — смеется Олежа, в театральном жесте руку Антона отталкивая. — И очень сильно счастлив, — Антон снова только ему подвластной нежностью улыбается, снова янтарями блестит в голубые глаза, — я настаиваю, — голову ниже склоняет, — пожалуйста. И Олежа приглашение принимает. Кисть свою подаёт и тут же оказывается утащен на импровизированный танцпол в виде кухонной плитки. Антон замка их рук не размыкает, а лишь только больше касается: кладёт вторую ладонь на талию Душнова, нежно поглаживая. Его пальцы тёплые до невозможности, а хватка крепкая, будто бы спиртного на их столе сегодня не было. Он начинает кружить их двоих в совсем медленном, совершенно неловком танце, с ноги на ногу переступая. Наклоняется близко-близко, лбом ко лбу прислоняется, дышит жарко-жарко и в глаза смотрит чертовски влюбленно — так, как только ему дозволено. Олежа нещадно плавится — от горячего пламени свечи, да и только, — абсолютно бесповоротно в чужих руках обмякает, прикрывая глаза. Ноги сами себя направляют, плавно перемещаясь по полу, следуя за ведущим — шаг за шагом. У него душа изнутри тает, его теплом обдает до покалывания в пальцах, и комфорт топлёным молоком разносится по венам. Он чувствует на своём лице чужое дыхание, носом о нос трется, и у него ресницы подрагивают. Крепкая, но до невозможности нежная хватка на его талии помогает ему не потеряться в собственном дыхании, добавляя уверенности. Он глаза лишь немного приоткрывает, медленно, практически нехотя их пальцы размыкает, направляя и вторую руку Антона к себе на талию. Свои он закидывает ему на плечи и взглядом янтарные радужки ловит. Он улыбается, и Антон от лучезарности этой эмоции — такой, на которую только Олежа способен, — внутри себя на тысячи маленьких кусочков рассыпается, и глазами снова блестит. — Мне так хорошо с тобой, — голос тихий, хриплый, но Антон и не думает даже тратить время на то, чтобы прокашляться, — ты очень красивый, —из голубых океанов, кажется, совсем выплывать не собирается, продолжает лишь только в глаза смотреть. Талию легонько поглаживает, сминая ткань рубашки, кружить их двоих не перестаёт — музыка нашептывает что-то про любовь, проникая под кожу. — Я очень сильно тебя люблю, — не останавливается, даже не давая Олеже ответить, — ты так для меня важен, — голос всё тише и мутнее, щёки красные, голову заполоняет винно-красный туман, — ты так сильно мне нужен, — он прижимает его к себе, глаза закрывает, утыкается носом куда-то в плечо, — душа моя, — продолжает под музыку их вести. Олежа молчит, Олежа слушает и своему собственному разуму не верит. Олеже пять лет назад такого никто никогда бы и не подумал сказать. У него руки подрагивают, сердце снова начинает подло пропускать удары, сбиваясь на неверный ритм и разгоняя по венам разгоряченную кровь. Теплом внутри него уже давно можно было бы зажечь тысячи свечей, подобных тем, которые сейчас едва ли освещают две кружащихся в медленном танце фигуры. Олежа прижимается к Антону сильнее, чужой одеколон вдыхает, рубашку сминает так, будто бы она в любую секунду может просто исчезнуть — и выдыхает. — Тебе правда идут белые рубашки, — улыбается и тихо шепчет в плечо, медленно начиная целовать открытый участок шеи. Губами прислоняется нежно, практически невесомо, заставляя собственные щёки еще ярче пылать алым, — от тебя глаз невозможно отвести, — он тихо и слабо, неслышно совсем смеется, отстраняясь, и снова ловит океанами чужие янтари, — и я люблю тебя, — притягивает в нежный, полный тепла поцелуй. Они продолжают тихо кружиться под спокойные мелодии по пустой кухне, что-то нашептывая друг другу и посмеиваясь. Оба до лёгкого стыда пьяные, оба слегка смущённые и оба до чёртиков, безумно влюблённые. — С годовщиной, моя Вселенная. И свечи догорают.