Солипсизм убиенного

В комнате тихо и почему-то сыростью пахнет. Часы на стене почти неслышно тикают, шуршание ткани какое-то можно уловить — да и всё. Под потолком лампа остаётся выключенной, и свет даёт лишь только торшер, стоящий чуть поодаль от дивана. Немного холодно — форточка, кажется, приоткрыта, но разгоряченное, тяжелое дыхание всё же немного тепла приносит. В воздухе серой тучей нависает напряженность, и комната пахнет грязью и чем-то металическим — вслух произносить не хочется. Мысли об этом в голову запускать до боли в висках неприятно, но когда перед тобой человек с несколькими ножевыми где-то в области ребер — выхода особо и нет. Олежа аккуратно доводит Антона — не Дипломатора — до дивана, помогая лечь. Хочет лечь рядом, закрыв глаза, и не вставать больше — не ложится. Олежа нежно, как и всегда, стаскивает с Антона ненавистную им дипломаторскую одежду. Хочет выбросить в мусорное ведро хоть прямо сейчас — не выбрасывает. Олежа стойко и без эмоций, как и всегда, оглядывает до черноты противные гематомы. Хочет от отчаяния завыть, закричать, глаза закрыть и притвориться, что никогда ничего подобного не видел — не воет, не кричит, глаза широко открытыми держит, сосредоточено смотрит. Старые шрамы, новые кровоподтеки, опухшие и покрытые гноем раны — всё оголено, открыто, грязным полотном светлую кожу покрывает. Руки в грязи, с мозолями, кровь сухими пятнами налипла даже на уцелевшие участки чужого тела. Олеже от подобной картины собственные глаза хочется вырвать, выдавить, вырезать — лучше они уродски кровавой кашей будут лежать где-то посреди холодной комнаты, чем снова функционировать по назначению. Нервы все хочется пережать каким-нибудь специальным аппаратом, чтобы кровь дальше не разносилась — у Олежи она хотя бы внутри тела. Хочется сердце раздавить чем-нибудь очень тяжелым, сосуды заставить полопаться, режущую боль остановить. Олежа горько усмехается: с Дипломатором рядом — не с Антоном — ощущения такие, будто бы это всё с ним уже заживо сотворили.  Олежа каждую из этих ран буквально ненавидит. Олежа каждое выступление Дипломатора терпеть не может тоже — знает, что за ним последует. Он горько смотрит на огромное количество увечий, и слова вымолвить не способный. Раньше до неприличия часто обсудить проблему старался, нервничал, волновался — в ответ не получал ничего. Дипломатор надрывал глотку, пытаясь поговорить — Антон лишь лицо под капюшон прятал, пытаясь молчать. Дипломатор крепко и гордо на импровизированной сцене стоял — Антон на трясущихся ногах искал Олежу, мертвой хваткой цепляясь за вспомогательное плечо. Дипломатор не умел боль чувствовать — Антон себе это делать категорически запрещал. Дипломатор улыбался широко: «Не убили — и на этом спасибо». Антон умирал.  А Олежа смотрел. Смотрел на дрожащие руки, держащие кружку кофе, смотрел на бинты, закрывающие бордовые отметины, смотрел на кровь на разбитой губе и на эту изогнутую поганую улыбку тоже смотрел — как и сейчас. — Меня очень легко сегодня отпустили, — усмехается тихо, стыдливо, глаза куда-то в сторону отводя. Олежа ничего, кроме разочарования, больше не чувствует. Хочет, чтобы Антон заткнулся. Хочет слишком много ему высказать. Молча стерильной тряпкой кожу от грязи промывает. — Хватило всего двадцати минут. Это практически мой личный рекорд, — от тёплых прикосновений к свежим гематомам слегка напрягается. — Приподнимись. Не могу до спины дотянуться, — хмурится. — Ладно, — в глаза всё ещё не смотрит. Неловкое молчание стелется мутным туманом. Олегсей, тяжело вздохнув, достаёт из лежащей рядом аптечки перекись. Аккуратно, пытаясь не сорваться, на раны и порезы капает. Антон — не Дипломатор — шипит. — Не дергайся, — резко чеканит Олежа, от собственной лживой холодности отплевываясь. — Не злись, — с измученной улыбкой шепчет Антон. Дергается. — Я не злюсь, — он сильнее напряженными пальцами цепляется в полный гематом бок, удерживая дрожащее тело на месте. Слышит противный болезненный скулёж. Зажмуривается. — Злишься, — Антон — Антон ли? —продолжает улыбаться. Поднимает руку, пытается до лица Олежи нежно дотронуться, — точно зли- И Олегсея окончательно ведет. У него сердце колотится до невозможного бешено, кровь к вискам приливает, и в лёгких что-то кипятком закипает. У него руки начинают дрожать, он зубы до мерзкого скрежета сжимает.  — Да нихуя я не злюсь! — выплевывает разъедающей душу ложью. Случайно дергает рукой — крышка с баночки перекиси откручивается. Раны начинают шипеть кроваво-красной пеной, вымывая гной. Антона — и Дипломатора тоже — скручивает пополам. Антон — не Дипломатор — орёт.  Олегсей — не Олежа — сжимает кулаки. — Я же сказал тебе не дёргаться! — срывается на гортанный крик, подрагивая. У него напряженные руки трясутся, дыхание сбито и разгорячено. Стук его сердца слышен по всей комнате — надрывающимся пульсом отбивает секунды, — почему ты никогда, блять, меня не слушаешь?! — руки вскидывает, резко отбрасывая баночку с перекисью куда-то на пол. — Я слушаю, — быстро-быстро глазами моргает, смотрит пристально, не осознавая происходящее до конца. — Антон, — резко, чётко, как хорошо наточенным ножом по нежной коже. — Я слушаю, правда, — быстро-быстрой кивает, продолжает смотреть чуть испуганно, наивно. На секунду задумывается — моргает — улыбается. — Хватит лыбиться, — продолжает тяжело дышать, глазами в глаза искрами мечется, — будешь это делать на могильном фото. Антон — не Дипломатор — замирает. Слова впиваются в глотку когтистой хваткой, не давая выдохнуть — от Олежи — не Олегсея — он раньше подобного никогда не слышал. Олежа — не Олегсей — всегда нежно его раны промывал, ювелирной аккуратностью заматывая бинтами. Олежа — не Олегсей — тихо на ухо шептал, что всё будет хорошо, что они со всем абсолютно справятся. Олежа — не Олегсей — верил. Олегсей — не Олежа — сдался. Он тяжело вздыхает, смотря на лежащую на полу баночку. Молча встаёт, виски потирает, подходит к ней и поднимает, немного трясет — вроде перекись вылилась ещё не вся. Возвращается к Антону — Дипломатору? — и продолжает раны промывать, переодически ватой протирая. — Ты никогда даже и не пытался меня послушать, — начинает тихо, вполголоса, на выдохе, — ни меня, ни прессу, ни общество, до которого так пытаешься достучаться, — он размеренно дышит, стараясь нарастающий снова пыл затушить. — Как ты, идиот, разговаривать с ними собрался, если сам глухим притворяешься? — капли перекиси кислотным дождем ложатся на светлую кожу, как и слова на чёрную душу. — Олеж, т- — Вопрос был риторический, — грубо обрывает он, почти огрызается, не давая договорить, но сам продолжает, — меня тошнит уже от всех твоих оправданий, — откладывает перекись, достаёт из аптечки какую-то мазь, — я устал подобное терпеть, честно, — мозолистыми пальцами грубо наносит белую субстанцию на ссадины, — ты на себя давно в зеркало смотрел? — Я- — Да завались ты! — Олежа не выдерживает, снова на крик переходит, чуть снова то, что в руках, в сторону не отбрасывает, — я сейчас говорю! — Да ты просто не понимаешь, — спокойно бурчит себе под нос Антон, опять позорно глаза отводя. И Олежа услышанному просто отказывается верить. Он резко поднимает голову, будто бы проверяя, действительно ли это произнес Антон — не Дипломатор. Желваки на его скулах начинают играть злостью, глаза загораются чем-то чёрным, он опускает веки. — Я не понимаю? — начинает медленно, тихо, будто бы ещё не до конца понял, что случилось, — Ты говоришь мне, что это я не понимаю? Ты себя вообще слышишь, неблагодарная сволочь? — последнее слово он выплевывает с особенной резкостью, каждую букву скрипом зубов выделяя, — Ты вообще видишь, что с тобой происходит? Видишь, как ты на куски, блять, распадаешься?! — он руками размахивает, на израненное тело указывая, — Да на тебе нет живого места! — Олежа, — он абсолютно спокойно смотрит, плавно говорит, будто бы полная противоположность, — я ещё слишком мало сдел- — Не называй меня так! — Олегсей — не Олежа — снова не дает договорить, даже взглядом умоляя замолчать, — ты уже всё, что в твоих силах, сделал! Ты уже всё, что мог, им сказал! — он надрывается, практически срываясь на крик, — Ты сейчас только хуже нам обоим делаешь. Ты следующего выступления можешь просто не выдержать. У тебя кости, блять, быстрее все сломаются, чем ты свою речь договоришь! — он трясётся весь, жестикулирует обильно, яростью в глазах сверкая. — Тебя посадить на пожизненное могут, — на последней фразе он теряется во вздохах и, кажется, всхлипывает, воздух ухватить пытаясь, — ты должен прекратить. Они снова молчат неприлично долго, смотря в разные точки пустой комнаты. У обоих в голове неясные ураганы мыслей, и оба сил на то, чтобы разбирать их, более не имеют: Антон — физических, Олежа — моральных. Тиканье часов отбивает напряженные секунды, и бешеное сердце Душнова тщетно пытается попадать в такт. — Олегсей, — Антон прерывает тишину, — ты просто правда не понимаешь, что это для меня значит, — он глаза поднимает и очень нежно смотрит, — нет ничего важнее, чем моё дело… — Я важнее! — резко и истерично выпаливает Олежа, пугаясь собственного голоса. — Я, мать твою, должен быть тебе важнее! Я столько для твоего долбанного Дипломатора сделал, я руки в кровь стираю, речи эти твои дебильные ночами пишу, не сплю, нервничаю, за тебя, идиота, волнуюсь! — он плюется словами сквозь сжатые зубы, хватая Антона — он надеется, что не Дипломатора — за голое плечо. — Я же дорог тебе, так что же ты, блять, бездействуешь?! Антон — не Дипломатор — очень быстро отводит взгляд. Чуть сжимается от стыда, будто бы уличенный в каком-то огромном обмане. Олежу осознанием пробивает моментально. Его глаза округляются, и взгляд на толику секунды мягчеет — становится испуганным, — но сразу же возвращается в привычную злость. — Я же дорог тебе?.. Ответа не следует. Дипломатор — уже не Антон — взгляд так и не поднимает, виновато сверля чёрную пустоту. Дипломатор — уже не Антон — знает, что ему, на самом деле, никто не нужен. Дипломатор — уже не Антон — ни к кому не привязывается и никем не дорожит. — Неблагодарный ублюдок! — Олежа резко, себя не контролируя впивается пальцами в плечо, к себе Дипломатора — уже не Антона — притягивая. Замахивается кулаком, дышит нервно, яростной чернотой в глазах пугая. Лицо у него гримасой отвращения и злости искривлено, зубы сжаты до боли в челюсти. Он смотрит в потертые янтари напротив, сверкающие животным страхом, дрожит весь от напряжения, прогоняет в голове абсолютно все возможные воспоминания, выжидает секунду — и — не решается. Позорно кулак опускает, всхлипывая на выдохе. Веки опускает, пытаясь влагу из глаз прогнать — не получается, и они предательски слезиться начинают, знаменуя поражение. Он осматривает Антона с ног до головы снова, уже не ужасаясь количеству уродливых увечий. Возвращает красные от злости и слез глаза к грязным янтарям напротив. Вдыхает. — Ты для меня умер, Антон. Выдыхает. Он разжимает хватку с плеча, со всей силы откидывая Дипломатора — уже никогда не Антона — на спинку дивана. Молча встаёт, уже более глаз не поднимая. На дрожащих ногах уходит в коридор, через секунду грубо хлопнув дверью. Тишину в комнате разбавляет только тиканье часов. Антон — не Дипломатор — остаётся совсем один.