Солипсизм убиенного

— Я всё ещё не до конца уверен, что это хорошая идея, — Антон, нагнувшись над кроватью, складывал вещи в специально предназначенную для этого сетку, — может всё же сообщим им, что мы едем? — закончив, он легко развернулся и мягко опустился на саму кровать, смотря в чужую спину. — Ты не любишь сюрпризы, да? — не поворачиваясь к собеседнику, Олежа продолжал раскладывать свою собственную кровать, — они будут рады тебя видеть, не нервничай так, — последнее слово сопровождалось недовольным кряхтением из-за не желающей опускаться полки. — Смотря от кого, — он слегка улыбнулся, отведя взгляд в сторону, — я сам не хорош в сюрпризах, ты же знаешь, — слышит тихий смешок, — так что не могу сказать, что они будут счастливы такому моему внезапному появлению. — Успокойся, — Олежа наконец разбирается с вредными полками и разворачивается, — я понимаю твои опасения, но я уверен, — он делает шаг в сторону Антона и сразу оказывается над ним нависающим — места критически мало, — всё хорошо будет, — расплывается в нежнейшей улыбке, легко касается чужого подбородка, чуть приподнимая голову, — бабушке с дедушкой ты точно понравишься, — оставляет на лбу невесомый поцелуй, — я ручаюсь. Антон волновался сильно. Когда Олежа заявил, что едет в Питер, он немного расстроился: без любимого душнилы рядом две недели будет грустно. Когда Олежа пояснил, что, вообще то, он хотел бы Антона с собой забрать, стало уже радостно. Но когда оказалось, что причина этой поездки — знакомство с родственниками, Антону стало жутковато. Нравиться пожилым людям ему никогда сложно не было: мило улыбайся и сладко говори. Нравиться людям в принципе ему было совсем не тяжело: техника абсолютно та же. Но понравиться бабушке и дедушке твоего парня — это уже испытание, достойное победного трофея при успехе. Олежа ему вечно твердил: всё будет правильно, волноваться не стоит. А он всё равно волновался. Купе, в котором они едут, очень маленькое — два высоких парня в полный рост в нём помещаются с переменным успехом. За окном темнота кромешная туманом стелется, свет в поезде дает только слабая лампочка под потолком — Олежа настоял, что ночным поездом удобнее. Подозрительно тихо вокруг — все соседи, видимо, разом решили улечься спать. Поезд едет быстро, совершенно не невесомо, заметно потряхивая свои вагоны. Гремит о рельсы, иногда противным скрежетом колёс что-то нашептывая. — Нам будет тут очень неудобно, когда ещё два человека подсядет, — Олежа, резко поднявшись с кровати, бьется головой о верхнюю койку, сдавлено шипя, — зачем мы вообще эти штуки опустили? Давай уберем, пока никто не пришёл, — он потирает ушибленный затылок, глаза в сторону отводя. Антон нежно улыбается, слегка посмеиваясь. — Кстати, о сюрпризах, — он берет свою сумку и на колени её ставит, копается в ней пару секунд, — может, я не так уж в них и плох, — выкидывает на стол четыре прямоугольной формы бумажки и подмигивает. Олежа на них смотрит недолго, не понимая, как они к ситуации относятся. Берет в руки, и видит: билеты. Четыре штуки, на четыре разных места — все, кажется, рядом с ними. Глаза у него округляются сами, и щеки его очень быстро краснеют. — Ты выкупил все места в купе!? — он отбросил билеты обратно на стол, вздернув руками. — Антон, ну ты совсем дурак? Я же просил меньше денег на меня тратить, — всё ещё не отойдя от шока, он громко садиться на скрипящую под его весом кровать: напротив Антона. — Просил, но, — Антон чуть нагибается и ставит ладони на колени Олежи, — когда смотрю в твои прекрасные глаза, — он и правда янтарями в морскую гладь сверкает, голову чуть поворачивая — удержаться не в состоянии! — договаривает с придыханием, театрально прикладывая руку к сердцу. Несколько секунд они молча друг на друга смотрят. Олежа — с удивлением, Антон — с лисьей улыбкой. Через мгновение всё тихое купе разносится громким смехом. — Я встречаюсь с самым романтичным идиотом на земле, — двумя руками Антона по голове треплет, к себе чуть притягивая, — прямо поездной романтик, — оставляет на взъерошенной макушке лёгкий поцелуй, не переставая смеяться. Олежа незнакомых людей не очень сильно любил. С детства был домоседом, сидел вечно за домашней работой, мало друзей имел и мало гулял — вот и привык к одиночеству. С Антоном совсем непонятно как познакомился, изначально даже посмотреть на него опасаясь. Мягкие смешки, перебиваемые то и дело поцелуями, слышны были ещё какое-то время. — Спасибо, — прошептал Олежа, в объятиях Антона к себе прижимая. Такое ощущается правильно.

***

Было тихо. В темном вагоне горело всего парочку ламп, света практически никакого не давая. Олежа с закрытыми глазами лежал в уголке одной из кроватей, кажется, посапывая. Антон, включив маленькую настольную лампу, на другой кровати сидел, держа в руках книгу в синей обложке. То и дело от чтива отвлекался: поглядывал на безобидно спящего Олегсея, не в силах удержать улыбку. Было что-то особенное, что-то невероятно нежное в его спадающих на лоб тёмных кудрях, что-то теплое в его чуть подрагивающих ресницах и что-то сокровенное в его острых чертах лица. Свет приятным узором на них ложился, очерчивая детали. Антон невольно веки опустил, покраснев — только ему одному дозволено так на него смотреть. — Что читаешь? — внезапный сонный, с хрипотцой голос развеял думку сладких размышлений. Олежа поднял половину тела с кровати и потянулся, зевнув. — Мастера и Маргариту, — Антон стушевался, прокашлялся очень быстро, взгляд снова в книгу перевёл — будто бы и не пялился только что, как маньяк из страшного фильма. — Решил вернуться в школьные годы? — усмехнулся Олежа, ещё раз потягавшись, — дай с тобой почитаю, — резко вскакивает, бесцеремонно в объятия вваливается. Ложиться сверху, на грудь, выбивает книжку из рук, ноги подгибает и, довольный собой, с улыбкой калачиком скручивается. Антон прокашливается, смущенный такой внезапностью. Олежа теплый и волосы у него пахнут гранатом — любимым шампунем, — от подобной смеси ощущений хочется либо в них всех раствориться, либо просто со спокойствием на душе заснуть — но никак не продолжать читать книгу. — Я, вообще-то, не читал её никогда, — ёрзает, пытаясь в более удобную позу переместиться, — на домашнем обучении мне художественную литературу не позволяли, — книгу поднимает и листает, пытаясь найти, где остановился, — только полезное научное чтиво. Олежа приподнялся на руках, грустно взглянув в глаза Антона. Обиды или печали в них не нашел — успокоился — и лёг обратно. Начал нежно водить ладонью по вздымающейся равномерно груди, удобнее укладываясь. — Тебе не понравится, — снова зевает, медленно глазами моргая, — оно очень сумбурно написано, сплошные сатира и фарс, — зевает ещё пару раз, толком не успевая договорить, — хотя, с другой стороны — зевает, — там рассказывается про человеческую глупость и алчность, — зевает сильнее, — позови Дипломатора, ему понравилось бы, — зевает, волосы поправляя. Что-то неприятно колет у Антона в сердце, когда он слышит знакомое имя. Он будто бы снова возвращается в те темные времена, когда ночами приходилось не спать, раны приходилось зашивать, с Олегсеем приходилось ссориться. Они тогда совсем дети ещё были, на самом деле, юношеским максимализмом ослепленные — оглушенные — много необдуманных вещей делали. Олежа не хотел сейчас это припоминать — он просто сонный и не думает, что говорит — Антон понимал. Поэтому темную тучу мыслей, встряхнув головой, он с успехом из черепной коробки изгнал, снова нежную улыбку на лицо натянув. Так ведь правильно. — Он был бы слишком занят, чтобы читать, — спокойно, с практически незаметной грустью в голосе, отвечает. — Достоевский умер, кстати, — бурчит себе под нос Олежа, даже, кажется, не расслышав ответа, — коту не верь, — совсем тихо добавляет он, постепенно проваливаясь в царство Морфея. Антон, не поняв ни слова, ещё пару секунд удивленными глазами на него смотрит. Моргает пару раз, и, не получив ответа на еле слышимое «Олежа?», наконец расслабляется. Парень тихо посапывает у него в руках, приобнимая настолько, насколько ему позволяет поза. Ресницы у него совсем не дрожат, а дыхание чистое и размеренное — он спокоен и, кажется, даже немного счастлив. — Сладких снов, звездочка, — сквозь сон тихо бурчит Олегсей, окончательно засыпая. Антон невесомо кладет руку ему на волосы, чуть поглаживая. Ещё пару секунд своих янтарей с темной макушки не отрывает, думая о чем-то своем, мягком и сокровенном. Улыбается легко и непринужденно, наконец возвращая взор в книгу. Когда они приедут, Антон обязательно расскажет ему о том, во что был одет Понтий Пилат ранним утром четырнадцатого числа, почему Аннушка таким предательскими жестом разлила масло, и что кот Бегемот налил Маргарите в рюмку. Обязательно подарит ему самого яркого оттенка желтые цветы. И обязательно напомнит: «Всё будет правильно: на этом построен мир»