Солипсизм убиенного

Дипломатор очень много говорил. Ему профессия это обязывала: нужно было напрягать голос при выступлениях, нужно было напрягать голову на допросах. Юлить, мёд на душу намазывать, отвечать плавно и мягко — так, чтобы поверили. Голос должен всегда оставаться чётким, не дрожать ни в коем случае, слабины не показывать — даже если очень и очень хочется. Побуждать за собой пойти простых людей трудно, людей при исполнении — ещё сложнее, а тех, кто желает тебе очень долгой и критически мучительной смерти — по определению не должно быть возможно. Но он справляется. Он рвёт свои собственные связки, перед зеркалом часами тренируясь, откашливается постоянно из-за сухого горла и водолазку всегда носит — колкие слова глотку подло морозят, облепляя изнутри. Ему нужно было, чтобы услышали, чтобы приняли и поняли — да и всё. Поэтому он говорил громко. Говорил так громко, что сам себя уже больше не слышал, что криков в толпе более не различал. Овации, кажется, распознавал, крики служащих в форме — тоже, но внутренний голос его вечно тонул в сером тумане славы. Чем больше он говорил — тем сильнее крики по ушам его били, превращая их в уродливый кровавый сгусток. Он перестал слышать говорящие заголовки газет, причитания родителей, опасения и волнения вокруг. Перестал слышать о своих собственных неудачах и провалах — оглох окончательно, перекричав самого себя. Олегсей ничего этого не видел. Физически мог, но будто бы нарочно всё вокруг игнорировал. Раны на теле Дипломатора совсем перестать замечать, с закрытыми глазами, машинально продолжая нитку через изрезанную кожу под рваный стон протягивать. Не видел грустных желтых глаз, умоляющих перестать, принадлежащих кому-то, кого он тоже совсем рассмотреть не мог: кто-то знакомый, на ощупь — совсем родной, но совершенно пропащий. Руки у него дрожали с каждым днем всё больше и больше — он списывал это на недостаток витаминов, и продолжал бесконечное количество книг читать, бесконечное количество статей исписывать. Синяки под глазами мерзкими черными пятнами на его лице расплывались, и игнорировать такое было проще: он просто в зеркало перестал смотреть. Выступления Дипломатора его больше не волновали — за кулисами всё равно ничего не было видно. Он слушал только, внимательно очень, слышал, кажется, что всё хорошо: его речь звучит четко и аккуратно, исправно героя оглушая. Они вместе всегда работали: Олежа Дипломатора направлял, в жалких попытках на ощупь найти дорогу вечно спотыкался. Колени в кровь сдирал, падая, но вставал постоянно снова, ледяную руку в горячую вкладывал и быстрым шагом направлялся дальше, пробираясь сквозь тьму. Дипломатор ему о препятствиях говорить пытался, но сам себя не слышал — шептал слишком тихо. Они друг друга на частички разбивали, калечили, но мертвой хваткой продолжали держаться: Олежа — за раненое плечо, Дипломатор — за тонкое горло. Антона рядом с ними практически никогда не было. Они его сами прогнали: Олежа на него перестал смотреть, а Дипломатор — слушать. Он совсем одиноким остался, как маленькая, бесполезная зверушка был выкинут на холодную улицу — мёрзнуть и умирать. Антон не возражал практически: он им и слова вымолвить не мог. Он говорить никогда и не пытался. Заливал в себя горячий спирт, тратил отцовские деньги и не следовал ни за кем, кроме себя самого. Жизнь его состояла из безумства и сожаления, и Дипломатору пришлось с корнем её вырывать. Антон разговаривать не научился — язык ему оказался не нужен. Дипломатор каменной стеной закрывал за собой своё первое «я», не давая и глотка воздуха сделать. Олежа ничего этого не видел: Антон растворился в воздухе как-то резко и совершенно привычно. Слепой вёл глухого — немой жалким червём полз следом, тщетно пытаясь докричаться. Глухому ничего не слышать было выгодно: от громких угроз убийством у любого бы задрожали руки. Слепой ничего не видел совершенно правильно: живой труп в отражении зеркала пугал бы, а гнойные раны на теле ужасали. Немой молчать продолжать был обязан: слова его приравнивались к звуку жалости — жалеть было нельзя. Они втроем попытались создать героя, разрушившего каждую из их жизней. Они ошиблись ролями: позорно и бесповоротно. Немой кричал «давайте поговорим!» Слепой наблюдал. Глухой слушал.