***
На огромной двуспальной кровати Олежа в одиночестве выглядит совершенно неправильно: непривычно маленьким и беспомощным. Он лежит совсем молча, подушку крепкой хваткой обнимает, в чёрное пространство на белой стене пустым взглядом смотрит. В комнате не горит никакого света — Олежа решил, что и так дождется, — а из звуков разве что размеренное сердцебиение и слегка сбитые вздохи с тяжелыми выдохами. Олежа не двигается даже почти, только пальцами по подушке нервно перебирает, слегка сминая мягкую ткань. На часы смотрит — что-то около половины второго ночи, — и ему даже на момент неуютно становится. Но Олежа мальчик уже большой, из детского страха темноты вырос, да и это — не первый раз, а значит справится он и сейчас. Он медленно закрывает глаза и старается думать лишь о хорошем, как мама учила, не давая пляшущим чертям снова собраться в черепной коробке. Получается хорошо — хотя, скорее, просто неплохо, — и мозг в скоре изнутри наполняется сонной дымкой. Олежа делает ещё пару неровных вздохов и, когда в голову новой волной ударяет усталость, впадает в лёгкую дрёму. Которая через десять с хвостиком минут прерывается хлопком входной двери. Олежа дергается и сразу же прислушивается, хотя уже знает ответы на все свои вопросы: да, это он, да, уставший и да, поздно пришел, но поговорить об этом можно завтра, потому что, да, сон — очень важно. Олежа закрывает глаза и продолжает без движения лежать под аккуратные шаги в коридоре. Они приближаются крайне стремительно, но чуть сбивчиво, и у него сердце, почему-то, начинает биться хаотичнее. Он сжимает подушку только сильнее, в слепой надежде непонятно на что: ответы ведь все уже знает. Слышит, как открывается дверь в спальню, как шуршит ткань одежды — всё ещё чуть сбивчиво, — слышит, как шаги проскальзывают к кровати. Чувствует, как она под весом проминается, а в следующую секунду тепло разливается по его спине нежной патокой — его обнимают. Чувствует мокрый — всё ещё сбивчивый и кривой — поцелуй куда-то в шейный позвонок, и даже хочет улыбнуться, но в последний момент с ужасом осекается. Сердце его, изнутри уродуя грудную клетку ударами, яростно пытается ему что-то сообщить, и он слушается: принюхивается. В нос ударяет терпкий запах алкоголя и неизвестного — нового? чужого? — одеколона, и Олегсея пониманием прошибает насквозь. Опять.***
Утром Олежа просыпается от нежного поцелуя в лоб — уже чёткого и совсем не смазанного, — и лучей солнца, нагло расположившихся на его лице. Он глаза еле-еле открывает, нехотя сонный туман из головы выгоняет. Смотрит на Антона, который быстро очередную водолазку натягивает — но Олежа слабые царапины на спине заметить успевает. Антон вообще, в последнее время, любую другую одежду променял на водолазки — говорил, что они удобнее, но при этом тональный крем в цвет собственной кожи почему-то тоже купил. Олежа смотрит на широкие плечи под облегающей тонкой тканью, чувствует всё тот же запах неизвестных духов, и боль в груди появляется практически сразу. — Трудный вчера выдался день? — сонным, ещё совсем хриплым и дрожащим голосом, с маленьким намеком на уплывающую надежду в нем. — Очень, — четко, резко, как будто бы наизусть заучено отчеканивает, — хотел ведь раньше вернуться, но не получилось, — каким-то неловким жестом поглаживает собственную шею, взгляд на Олежу переводя. — Ничего страшного, — Олежа нервно сглатывает, потому что в родных янтарях блестит что-то похожее на обман, — работал до самой ночи? — с заботой взгляда не отводит, но пальцами всё же нервно постукивает. — Да, — голос подрагивает, и яростная уверенность из него в секунду пропадает, — да, ужасно заработался, — он прочищает горло и как-то виновато в глаза смотрит, руку с шеи не убирая. И Олежа всё понимает. — Ничего, — его моментально начинает знобить, а руки дрожат до позорного заметно — иди на кухню, — горло начинает ссаднить, а глаза заполняют слезы, и он голову отворачивает, лишь бы их спрятать, — самому ответственному парню самый вкусный завтрак приготовлю, — натягивает на лицо нежную улыбку, проклиная дрожащие губы. И Антон уходит — во всех смыслах. Уходит стремительно и очень болезненно: на сообщения отвечает всё реже, особенно по вечерам. Взгляд от голубых глаз всё чаще отводит в сторону, будто бы чего-то стыдясь. Начинает поздно приходить домой — в первые пару раз Олежа извёлся весь. Всё чаще пахнет спиртными жидкостями и, похоже, как вышел из произведения «Парфюмер» — примеряет на себе всё новые и новые духи. Женские — такие же, как и волосы на водолазке, и новые контакты в телефоне. Олежа два плюс два сложил просто моментально. Сложил, но долго принимать отказываясь, сквозь слезы и собственные истерические крики пробираясь — завершил таки счет. Не верил ни во что сначала, переубеждал себя, скидывал на тревожность, но когда на чужой телефон приходили всё новые и новые сообщения от всё новых и новых абонентов с красивыми женскими именами — ничего другого подумать было нельзя. Первые пару дней было совсем плохо: его сердце разбилось на сотни маленьких осколков, и до крови царапало все внутренние органы — хотелось кровавыми сгустками сблевать. В черепной коробке сотни тысяч мыслей ураганом летало, и Олежа предпочёл бы увидеть свой мозг на столе у мясника, чем иметь его сейчас в голове. Несправедливость комом собиралась у него в душе, вырывая надрывные вздохи и отчаянные рыдания. Осознание било по черепушке ломом — дробя кости и лопая кровяные сосуды. Осознание окутывало изнутри леденящим холодом, заставляя жалко дрожать. Осознание сквозь всё тело ядовитой молнией пробивало, отравляя сердце окончательно: Антон ему изменяет. Олежа прощал абсолютно всё. У него синяки под глазами становились всё больше, тремор в руках перестал прекращаться совсем, но он, проглатывая обиду, прощал абсолютно всё: он не справится, если Антон уйдёт окончательно. И Антон и правда возвращался. После каждого раза, по одной схеме: пьяный, с запахом чужих духов, в излюбленной водолазке — возвращался. Извинялся стократно, на коленях прощения просил, руки целовал и жалостливо-жалостливо смотрел в глаза — и Олежа прощал. Потому что попрощаться духу не хватало.***
— Антон? — тишину темной квартиры снова рассеял четкий звук открывающейся двери. Олежа с кровати поднялся почему-то и почему-то захотел проверить. Стоял в коридоре один, в любимой клетчатой рубашке, голыми ногами на холодном полу — дрожал слегка. — Олежа! — Антон улыбался до невозможности широко, входил в квартиру немного пошатываясь. — Я так соскучился! — не раздеваясь, не разуваясь даже он в секунду расстояние между ними преодолел и в медвежие объятия парня словил. Олежа снова почувствовал привычный запах алкоголя — тошнить хотелось. Духи присутствовали тоже, правда эти — с нотками жасмина, — уже, кажется, не первый раз повторялись. Олежу от осознания этого факта с ног до головы пробрало холодом — Антон нашел кого-то конкретного. Олежа в ответ его не обнял. — Я опять накосячил, — грустным голосом, чуть приподнимая голову в плечо прохрипел, — мне так ужасно жаль, — говорил мутно, чуть сбиваясь, заикаясь переодически — алкоголь делал своё дело, — ты же меня простишь, да? — не обращал внимания на то, что ответных рук на собственной спине не почувствовал. Олежа продолжал стоять на месте, абсолютно не двигаясь. Руки не поднимал, с ноги на ногу не переступил, да и не дышал даже практически. Обида его зарождалась где-то в сердечной мышце, и мерзкой и липкой массой разносилась по всему телу, отравляя мозг. Глаза снова слезиться начали: от боли, от несправедливости, от жалости к самому себе и отвращения. — Олеж? — не услышав ответа, он чуть встревоженно отпрянул и в чужие глаза посмотрел, — прости меня, пожалуйста, — янтари блестели раскаянием, жалостью и стыдом, — я обещаю, это последний раз, — горячими пальцами чуть до чужой щеки дотронулся. — Антон, — Олежа дернул головой, избегая прикосновения, — давай поговорим, пожалуйста, — его голос четким и суровым, как было нужно, не звучал совсем, предательски подрагивая в попытках сдержать слезы, — я не хочу тебя прощать, я устал. Антона одной только последней фразой прошибло с ног до головы. Он в миг напрягся, собираясь с мыслями, анализируя происходящее. Спирт, окутавший голову, мешал думать правильно, но он тщетных попыток не прерывал. — Не хочешь? — пьяные нотки в голосе плавно перетекали в нарастающую агрессию. — В смысле, не хочешь? — он голос повышал очень резко, позволяя алкоголю в голове целиком его направлять. — Я ведь извинился! Снова. Олежа вздохнул непередаваемо тяжело. Последние три слова в сердце его отозвались жгучей болью, лишь больше раздражая роговицу — слезы текли сами. — А я, — сглотнул тяжело, дрожащий голос поправляя, — не принимаю извинений, — и все мосты были сожжены. — То есть, вот так? — Антон раскинул руки в стороны. — Вот так ты, блять, уничтожаешь всё, что между нами было? — в голосе его кипела злоба, и согласные от сжатых зубов осколками отскакивали. — Ты просто бросаешь меня сейчас?! — он всем телом напрягается, янтарями, полными агрессии, блестит, и руки вскидывает раздраженно. И Олежу ведёт. Он испуганно на Антона смотрит и не может поверить в услышанное. Дрожит, мышцы все напрягает и будто бы пытается спрятаться — но от себя не уйдёшь. — Да я для тебя всё делал! — Антон не унимается, продолжая руками раскидывать. — Я тебе кучу всего покупал, жить к себе пустил, цветы, блять, дарил! — он кричит громко, надрывисто, в собственных словах захлебываясь. — Ты не можешь меня бросить! Олежа лишь сильнее дрожит, в разъяренные глаза смотрит. — Я просто хотел узнать, — договорить сразу не в состоянии, прерывается на всхлипы и тяжелые вздохи, — почему ты это со мной делаешь, — тыльной стороной ладони слезы со щек стирает, но успокоиться никак не может, — почему ты- Что-то внутри Антона перещелкивает. — Да потому что я не ёбаный пидорас! — он кричит это громче, чем следовало, с неподдельной ненавистью каждое слово выплевывая. — И я лучше трахну ещё десяток шлюх, чем хоть раз снова поцелую тебя. Антон от себя убежать пытается. Олежа больше не плачет. Он просто стоит, не способный поверить ни своим глазам, ни своим ушам, ни своему собственному сердцу. Дыхание сбивается окончательно — он не может словить воздух. Застывает с открытым ртом и смотрит разбито, с ужасом, с разочарованием. — Уйди из моей квартиры, — слышит он холодное, практически ледяное, — уйди! — пьяный крик бьет по самым уязвимым частям мозга, вызывая ноющую боль где-то в мозжечке. Олежа выбегает, не накидывая даже подаренного Антоном плаща. Бежит от него, от самого Антона, от этой квартиры и от собственных разрывающих душу чувств. Оказавшись на улице, он позволяет себе понять всё в последний раз — и срывается на истошный крик. Если бы они поговорили, Олежа бы Антона обязательно простил. Но на этот раз Антон решил проститься.