Антон руками работать совсем не привык. В детстве никаким творчеством не занимался, в юношестве интересовался, разве что, местами, где можно выпить подешевле, а во взрослой жизни был целиком и полностью занят взрослыми проблемами. Времени что-то творить не было совсем, да и желания, признавался он себе, тоже.
Ровно до тех пор, пока он Олежу не повстречал.
Тот его в творчество вводил совсем медленно. Сначала на стаканчиках с кофе рисовал какие-то каракули, отдаленно напоминающие котов — Антону захотелось за ним повторить. Потом, устав от целиком самостоятельной работы, начал учить Антона шить — дырки на Дипломаторской форме сами себя не заделают. Через время в кое-какие умения Антона вошло ещё и креативное написание текстов — он сам захотел хотя бы часть речей Дипломатора создавать, когда увидел, какого размера стали мешки под глазами Олежи.
А теперь, в половину первого ночи, он сидел за столом, в попытках клубки зеленой пряжи превратить во что-то Олежиного внимания достойное.
Он давно собирался сделать хотя бы какой-то сюрприз: примерно с тех пор, как Олежа сообщил, что на всё лето в Питер уедет. Хотелось, чтобы Олеже было, что взять с собой. Хотелось, чтобы Олежа их
дружбу не забывал. Хотелось, чтобы он о ней —
о самом Антоне? — вспоминал, глядя на вязаное недоразумение.
Но крючок в ладонях упорно отказывался держаться, и нитки, недовольные творцом, из дрожащих пальцев постоянно выскальзывали. Антон свои руки не узнавал практически: они ощущались, как совершенно чужие, и контролю упорно не поддавались. Со счета петель он постоянно сбивался, потому что зеленые оттенки в глазах все смывались в один мерзко-коричневый. Прибавки с убавками получались через раз, так, что стабильно каждые несколько столбиков приходилось распускать и начинать заново. Антон уже тысячу раз пожалел, что именно эта идея взбрела ему в голову, что именно это животное он сейчас пытается делать, но, скрипя зубами, он продолжает — ради Олежи ни сил, ни времени не жалко.
Спустя шесть сотен озвученных матов, пять часов недовольных стонов, четыре неудачные попытки, три кружки кофе, два поломанных крючка и одного рассудка Антона, произведение искусства, если его вообще можно было так назвать, было закончено. Игрушка выглядела, сам себе признавался Антон, откровенно убого: нитки торчали со всех сторон, дырки между петлями были разного размера, вата из них белыми комками всё пыталась сбежать. Глаза разного размера получились, лапки разной длины висели абсолютно неправильно — Антону даже показалось, что игрушка чувствовала сейчас мучительную боль.
Он очень грустно на неё посмотрел — она, ощутил Антон, тоже полный печали взгляд ему подарила. Олежа уезжал уже завтра вечером, а прощальная прогулка у них была распланирована уже через пару часов — переделывать времени не было. Антон глаза закатил, тяжело вздохнув, и закинул таки вязаное подобие игрушки в наплечную сумку — Олежа, может, самого подарка и не оценит, зато одобрит энтузиазм, — лучше, чем ничего.
***
— Ты знаешь, я не очень хорош в рукоделии, — Антон в глаза Олеже не смотрел, загадочно роясь в сумке, — но сейчас очень постарался, — чуть стыдливо улыбнувшись, легким жестом он достаёт из сумки вязаное недоразумение, — извини, что так криво, — его щеки приобретают едва заметный пунцовый оттенок.
Перед Олежей, на раскрытых ладонях Антона, сидит круглая лягушка. Она выпучила глаза — те, которые разного размера — и очень многозначительно смотрит на нового хозяина. Лапки — те, которые разной длины — у неё забавно растопырены в стороны, а раздвоенный язык смешно свисает вниз. На её мордочке читается что-то похожее на улыбку, а сама она очень красивого, яркого-
— Красного цвета? — Олежа удивленный взгляд переводит с лягушки на Антона, улыбки не в состоянии сдержать.
— Красного цвета?! — Антон шокировано на собственное творение смотрит, ещё больше смущаясь. Почему-то прочитать название на упаковке ниток ему в голову не пришло. — Боже, я совсем забыл об этом, — он лоб рукой трет, тяжело вздыхая, — извини, хотел как лучше, а получилось…
— Просто великолепно! — с радостью в голосе перебивает его Олежа, продолжая сиять, — я томатных узкоротов больше других лягушек люблю, — он глазами в глаза смотрит, не переставая улыбаться, и сам немного смущается, — спасибо, звезда моя, — он опешившего Антона нежно-нежно в объятия заключает, вставая на цыпочки, — мне ни-ког-да ничего подобного не дарили, — и крепче чужие плечи в руках сжимает.
И Антону сразу спокойнее становится. Он выдыхает тихо, почти неслышно, и пальцы у него дрожать перестают. Он на Олежину спину тоже руки закидывает, и по душе у него разливается что-то теплое и щекочущее. В конце концов, цвет лягушки значения не имеет, а вот
любовь — очень даже.
— Я назову её Звёздочкой, — мямлит Олежа куда-то в плечо.
***
В этот же вечер Антону приходит сообщение: на фотографии Олежа уже сидит в поезде, обнимая Звёздочку, и нежно улыбается.
«Мы будем скучать!» — гласит подпись, и Антон понимает:
он тоже.
