Солипсизм убиенного

Вечер тёплым покрывалом накрывает город, окрашивая небо в тысячи оттенков синего. Луна едва ли уже умудряется мягким светом заглядывать в окно, оставляя за собой нежную дымку. Форточка немного приоткрыта: слабый мартовский ветер наполняет квартиру запахом сырости и прохлады. Размеренно тикают часы, и звук легким, неслышным эхом отталкивается от стен. Телевизор ужасно тихо рассказывает что-то о погоде, освещая экраном тёмную комнату. — Постарайся не дёргаться, пожалуйста, — бархатный голос нежным лепетом щекочет уши, заставляя себя выслушать. Олежа сидел на строгом чёрном диване в позе лотоса. Напряженно, с лёгкой дрожью в мышцах он держал руку в воздухе, в холодных тонких пальцах сжимая пунцового цвета помаду. Не двигаясь практически, стараясь даже не дышать, он очень сосредоточено смотрел на сидящего рядом — в паре сантиметрах, кажется — Антона, спокойно закрывшего глаза. Тот был полной его противоположностью — поза расслабленная, веки не дрожат, волосы аккуратными прядями на лоб спадают. — Я уберу, не пугайся, — тихо, лишь бы не потревожить, предупреждает Олежа, руку в чужие волосы запуская. Легко, с аккуратной нежностью он касается тёмных прядей, укладывая их на макушку. Опуская руку, он слегка задевает мочку чужого уха — и тут же кисть с тревогой одергивает. Антон слегка вздрагивает, но глаза не открывает. Продолжает дышать размеренно, никаких эмоций не выражая — только спокойствие. Олежа на руку свою, будто обожженную, смотрит долгие несколько секунд, тяжело сглатывая. Щеки его наливаются нежно-розовой краской, и он смущенно отводит взгляд, пытаясь отвлечься. Слишком интимно — думает он, собственных щекочущих череп изнутри мыслей пугаясь. Слишком неправильно — подсказывает подсознание, наполняя голову синей, почти угольно-черной пеленой дрожащего сомнения. Абсолютно так, как должно быть — решает трепещущее сердце, и Олежа голубые огни на место возвращает. Антон красивый. Олежа краснеет снова. Антон — сплошной красный цвет сам по себе. У него тонкие малинового цвета губы — на них Олежа смотрит до неприличного долго. Кожа у него нежная, без изъянов практически — только розовый румянец растекается по щетинистым щекам. Свитер винного оттенка, чуть свисающий с широкого плеча, сочетается прекрасно с пятнами пунцовой помады, окружающими скрытые сейчас янтари. Олежа невольно проводит параллель: на нём самом холодно-голубая рубашка, а глаза сверкают морскими волнами. От взгляда на Антона у Олежи кровь горячим потоком приливает в голову, спутывая мысли в тугой узелок. Пальцы дрожат, а в горле что-то формируется неприятным комом. Красным пламенем тепло разносится по его венам, заменяя плазму, и щеки продолжают гореть. Олежа глаз отвести не может никак: Антоном хочется любоваться очень — кажется, что для этого он создан и был. У Олежи в сердце что-то предательски щемит — это неправильно — подсказывает подсознание. — Олеж, что-то случилось? — Антон приоткрывает один глаз, напуганный абсолютным бездействием. Олежа вздрагивает, практически роняя помаду из рук. Он был пойман с поличным, и ему даже не дали шанса скрыться. То, что он делал, — слишком, до чертиков, до отвращения интимно — так на друзей смотреть запрещено. — Задумался, — хриплым враньем плюется, чуть прочищая горло, — закрывай глаза, — снова подносит помаду к чужому лицу. И Антон слушается. Дрожащими руками Олежа продолжает выводить аккуратные мазки на гладкой коже, когда из телевизора холодным лезвием слух режет знакомое имя — Дипломатор, сидящий сейчас перед ним, на экране гордо разрезает кулаком воздух, выступая на импровизированной сцене. На экране он напряжен и серьезен — на строгом диване он дышит размеренно, и у него даже ресницы не дрожат. На экране он что-то, глотку надрывая, выкрикивает — на диване он тепло молчит, нежную улыбку не скрывая. На экране его жизни угрожают ежесекундно — на диване он в безопасности. Олежа ловит себя на мысли, что так, как сейчас, может уже не быть. Что помада на лице — только тренировка, слава всевышнему, — в любую секунду может превратиться в кровавые шрамы, уродливо разрезающие идеальную кожу. Что мягкого винного цвета свитера на нём уже не будет — только грубая, заляпанная грязью форма, мерзкой пленкой покрывающая тело. Олежа вздрагивает, и помада ложиться на веко смазано, неправильно. Олежа взгляд с Антона переводит на экранного Дипломатора, с Дипломатора переводит на Антона — и пугается. Антон красивый, Антон нежный и одновременно суровый, и Антон такой уязвимый с опущенными веками и мягким свитером — его не хочется потерять. За Антона нужно держаться и ни в коем случае не дать красному цвету его души обратиться в кровавый. Слишком интимно — думает Олежа, слишком неправильно — подсказывает подсознание, но слишком так, как должно быть — кричит возбужденное сердце. И Олежа слушается. Он прикрывает голубые глаза, и его ресницы слишком сильно дрожат. Сердце его нещадно пытается разбить ребра изнутри, кончики пальцев огненным тремором покалывает — он напряжен весь, натянут, как струнка, но в голове надежда плещется мерными волнами. Он подается вперед, склоняя голову чуть в бок, и совсем легко касается бледными губами чужих малиновых. Ждёт всего половину секунды, прежде чем с тяжелым вздохом позорно отстраниться. Антон резко открывает глаза, и его янтари блестят непониманием. Малиновые щеки не меняют оттенка, но желваки теперь чуть больше напряжены, а ресницы от попадающего в комнату ветра всё же подрагивают. Он оценивающего взгляда не отводит мучительные долгие секунды, отбиваемые ритмичным тиканьем часов. Смотрит удивленно, разгорячено, вылавливая холодные океаны своими пламенными радужками. Не моргает практически — не до этого сейчас. — Что… — голос его смущенно дрожит, будто бы не желая звучать вовсе, — что это было сейчас? — он хрипит, прочищая горло от саднящей сухости. Олежа дышит быстро-быстро, тяжело, практически задыхаясь — и не знает, куда себя теперь деть. Надежда синим штормом всё ещё бушует у него в голове, а пальцы всё ещё дрожью заводятся. Он взгляд отводит — давления не выдерживает, руку об руку трет, переживая, но Антон заботливо кладет ладонь ему на колено, нервничая — и его кроваво-красным разрядом пробивает. Синие волны надежды и сомнения обращаются красно-пунцовым пламенем, обжигая сердечную мышцу — и Олежу пробирает. — А на что это было похоже? — хитрым лисом улыбается он, внезапно горящие глаза поднимая. Веки опускает, глядит исподлобья, искрами синих звёзд метая. Антон, услышав сказанное, только активнее моргает. Секунду думает — присматривается, глаза прищуривая, — и расплывается в нежной улыбке, плавно перетекающей в хриплый, неслышный смех. — Твою ж мать! — вскрикивает Олежа, будто только сейчас осознавая, что сказал. Щеки его моментально наливаются краской, всё лицо начинает гореть, а глаза — судорожно бегать по всем комнатным стенам. — Извини! Извини, прости, извини, пожалуйста, — он тараторит, рот руками прикрывает, и смотрит смущенно, виновато, — какой же бред сказанул, прости, — тушуется, зарываясь лицом в собственные колени, — сделай вид, что ты не слышал, — совсем тихо, со стыдом в голосе умоляет. Антон на это с улыбкой смотрит, размеренно вдыхая. Не краснеет, не смущается — но теплого взгляда не отводит, и аккуратно рукой к лицу Олежи тянется. — Я не понял, на что это было похоже, — он нежно касается чужой щеки, заставляя на себя посмотреть, — повторишь, пожалуйста? — довольным котом улыбается. Олежа резко поднимает взгляд, надрывно выдыхает. И слушается. Он наклоняется вперед снова, поддается резко, и целует заново — но на этот раз смело, сильно, по-настоящему. Горячим дыханием чужие губы опаляет, голодно, жадно облизывает, руку в чужие волосы запускает. Тянет на себя, мертвой хваткой держится — боится упустить, — умоляет о большем, совсем неслышно постанывая. Он так давно хотел, так давно думал, так давно на эти малинового оттенка губы смотрел — это неправильно, подсказывало подсознание, но сердце каждый раз с тягучим успехом битыми ударами его заглушало. Антон целует в ответ рьяно, напористо, но нежно до невозможности — сладким медом по губам размазывая, трепетно большим пальцем щеку поглаживая. В поцелуй улыбается нежно-нежно, дышит надрывисто, дрожащими руками по чужой спине вырисовывая узоры. Чужое бедро крепкой хваткой сжимает, ближе к себе притягивает — и целует, продолжает целовать, играющее сердце слушаясь. Олежа отстраняется, и теплым голубым пламенем в чужие глаза смотрит. Улыбается невероятно нежно, темные пряди волос в тонких пальцах перебирая, пытаясь дыхание усмирить. Антон смеется до безобразного красиво, и Олежа удержаться не может: снова льнет к желанному огню, перенимая тепло, целует в губы, в щеки, в лоб, расцеловывает всё лицо, размазывая проклятую пунцовую помаду, оставляя горячо-красные отметины на малиново-нежной коже. Антон от щекотки слегка подрагивает, смеяться перестать не может, и красный цвет его души переходит на щеки — они расплываются румянцем, вдребезги раскрывая разгоряченность хозяина. И они целуются так ещё долго: все красные — от помады и разжигающих чувств, — в темноте, на строгом черном диване, в мягких винного и не винного цвета свитерах. Это чересчур интимно — думает Олежа, это до ужасного неправильно — подсказывает подсознание. И это до дрожи так, как будет всегда — мягко шепчет горячее сердце. И Олежа слушается.