Солипсизм убиенного

Молчание нависает в комнате грозовым облаком — за окном ярким светом блестит вспышка молнии. Запах озона проникает в комнату — форточка открыта, — и Олежа свежесть вдыхает, чуть расслабляясь. Он подтягивает ноги к себе, обнимая колени, и носом в них утыкается, пытаясь спрятать пунцового цвета щеки. В голове у него чёртики водят хоровод, рогами и хвостами щекоча мозг изнутри. Он думает долго, мысли одну за другой перемешивая, просчитывая, пытаясь выбрать ту, которая принесёт меньше всего проблем. Антон смотрит на него с тревогой в глазах, но понимающе молчит, выжидает, когда снова услышит хриплый голос. Не дожидается. — Я слушаю тебя, Олеж, — он кладет руку на чужое плечо, чуть поглаживая. От касания становится немного теплее, и гроза за окном уже так не пугает. Олежа поднимает глаза и с заячьим испугом ловит чужой мягкий взгляд. Антон не злится, не смотрит с укором, не пытается осудить, лишь только тревожится слегка, сдавая себя самого подрагивающими пальцами. У Антона щеки тоже совсем поверхностно розовые, и дышит он слегка тяжелее обычного, и глотает на пару тонов громче — ему жарко, кажется, и это напоминает Олеже о том, как не вовремя он решил начать разговор. — Я думаю, — он отводит стыдливо взгляд, запинается немного, и слова его не хотят выстраиваться в предложения, — я асексуал, — почти шепчет на выдохе, боясь снова на Антона посмотреть. Румянец моментально со щек Антона пропадает, и он на пару секунд буквально перестает дышать. Замирает на месте, чужое плечо больше не гладит, только смотрит напуганно и изучающе. — Но это ведь не так, — отмирает наконец, снова тяжело сглатывает, чуть сжимая пальцами чужое предплечье, — тебе ведь…очень нравились наши прошлые разы. С каждой фразой Антона ливень за окном будто бы нарочно усиливается. Он смотрит до ужаса грустно, и в глазах его читается оголенная растерянность, грозой нависая в комнате. Раскаты грома в его звёздах сопровождаются искрами вины, вспыхивающими резкими яркими молниями — Олежа непроизвольно сравнивает его с каким-нибудь газовым гигантом, буквально состоящим из штормов и леденящих душу бурь. — Ты ведь сам предлагал, — Антон добавляет это совсем тихо, до мерзкого жалобно, из-под опущенных век умоляюще смотрит, и последняя фраза обрушивается на Олежу очередным громовым раскатом, — сам просил. Олежа вздрагивает — его пробивает разрядом вины, словно молнией. Он понимает ошибку сразу же — ему не стоило о ней напоминать. Он просил сам, он сам первый лез, сам умолял, сам очень томно дышал над чужим ухом, сам вызывающе чужие бёдра поглаживал — его никто не заставлял. Не принуждал, не шантажировал, не насиловал тем более — он всегда знал, что делал. Он понимает свою ошибку сразу же: этот ураган он начал самостоятельно, и он был в нём молнией, и был раскатом грома, и был разрезающими небеса каплями холодной воды. Он был сам — чёртов Юпитер, бог черного неба и гремящей грозы, и со своей орбитой он теперь должен справляться тоже самостоятельно. Комната освещается ещё одним разрядом молнии. — Да, — резко отрезает Олежа, поднимая глаза на испуганного Антона, — получается…я сам себе врал? — он говорит невероятно неуверенно, и его голос дрожит. Антон убирает руку с чужого предплечья, и взгляд его вмиг грубеет. — Ты врал мне, — не спрашивает, утверждает. Ветер пробегает по голой спине Олежи, и он вздрагивает целиком — не от холода. — Или врёшь сейчас, — его с ног до головы прошибает осознанием, и взгляд его снова становится полон тоски. Олежа чувствует на своей щеке чужую тёплую руку. — Душа моя, — Антон поднимает его голову слегка, вынуждает посмотреть прямо в глаза, — ты можешь быть со мной честным сейчас, — он сглатывает до ужаса тяжело и на пару секунду замолкает. Он отводит мутный тревожный взгляд и смотрит в окно: буря успокаиваться не собирается, и у Антона это сделать тоже не выходит. — Если я более тебе не нравлюсь, ты можешь сказать это прямо, — его голос низкий и грубый, но дрожит нотками искренней боли и отчаянья. Олежа снова от осознания вздрагивает весь: Антон думает, что он его уже потерял. — Нет! — Олежа перехватывает его руку, отводит от своего лица и нервно чужую ладонь в своей сжимает, — Антон, нет, Боже, ты очень мне нравишься, — он говорит совсем быстро, и его слова громом разносят комнату, — просто иначе. Что-то внутри Антона огромным ливнем падает вниз, разбившись на тысячи осколков. — Почему ты раньше не сказал? — его взгляд пустой совершенно, и надежды там, кажется, больше не имеется. — Расстались бы по-человечески, — он улыбается совсем незаметно и до чёртиков грустно. Буря в душе Олежи буйствует всё с большей силой, и он шокировано хлопает глазами, не отводя испуганного взгляда. В комнате ужасно холодно — он дрожит. — Что? — совсем не понимающе шепчет, но быстро осознаёт ситуацию. — Нет, Антон, ты совсем неправильно меня понял, — в его голосе слышны нотки паники, но он до ужаса сильно старается оставаться спокойным внешне. Он подползает по кровати ближе к Антону и, севши перед ним, аккуратно обнимает, голой грудью прикасаясь к чужому холодному телу. — Я люблю тебя, — он шепчет в самое ухо, и у Антона по острому позвоночнику пробегают мурашки — не от холода. Гром за окном греметь перестаёт. — Я просто не хочу заниматься с тобой сексом, — он добавляет чётко, будто бы тренировался, отстраняясь прямо в глаза смотрит, — вообще ни с кем не хочу. Антон с чужими руками на плечах чуть расслабляется — чувствует тепло. — Ты ни в чём не виноват, правда, — Олежа совсем спокойно теперь говорит, чуть водит пальцами по чужой коже, — прости меня, пожалуйста, — улыбается совсем искренне, — мне очень жаль, что я не сказал тебе раньше. Любой бог умеет обращаться со своими владениями до неприличного правильно — даже, если не с первого раза. Олежа дышит размеренно и сердце его стучит почти с обычной скоростью — он умело успокаивает свою собственную грозу, и по орбите его прогуливается теперь лишь только прохладный ветер — это от Антона. Холодный Юпитер из души Олежи смотрит на него до невозможности тепло, и любую непогоду устранить пытается — самостоятельно. — Ничего, — наконец подаёт сухой голос Антон, и раскаты грома за ним не следуют, — я рад, что ты понял это хотя бы сейчас, — впервые за весь ураган он искренне улыбается, хоть и совсем незаметно поднимая уголки губ. Сомневается пару секунд и с глухой надеждой смотрит в глаза. — Могу я тебя поцеловать? — он совсем не уверен, какие у него теперь границы дозволенного. Любой бог умеет обращаться со своими владениями до неприличного правильно — но только умный способен признать, что он и есть причиной всех бед. Ураган недоговорок и глухого вранья за один вечер успокоить не удастся — Олежа понимает, — и ему обязательно придется ещё много раз поднимать этот разговор, волнуя небо ветреными потоками. Границы нужно будет выстраивать медленно, совершенно аккуратно, и идти на уступки друг другу — совершенно нежно. Буря закончилась, но за окном всё ещё моросит лёгкий дождь. Любой бог всё может сделать самостоятельно, но только умный знает, когда лучше быть вместе. — Пожалуйста, — шепчет Олежа в чужие губы почти не слышно. Юпитер продолжает вращаться.