Солипсизм убиенного

Вечер сумерками ложился на небесное полотно, погружая городскую суету в мрак. Государственный праздник гулом и криком проходил по улицам Москвы, кажется, не собираясь останавливаться. Со всех городских площадей были слышны радостные возгласы, ярмарки и различные ларьки заполняли всё свободное пространство на улицах, фейерверки то и дело громом разрывали воздух, а флаги зияли ярче, чем обычно — день особенный. Антон это понимал и принимал, и шанс свой попусту тратить не собирался — цена слишком велика. Антон сегодня подготовился до ужаса хорошо: по-особенному громко кричал с импровизированной сцены, по-особенному дерзко задирал кулак в воздух и по-особенному смело смотрел в глаза народного ужаса. Олежа, с другой стороны, понимать и принимать это совершенно не хотел: отговаривал всячески, шантажировал, умолял, дотошно объяснял, почему идея заведомо отвратительна — Антон, по привычке своей, даже слушать его не собирался. Олежа не терял надежды несколько долгих тяжелых дней, но в итоге сдался: и тоже по-особенному сильно волноваться начал, сидя за сценой с перцовым баллончиком в руке — митинг в День России воспринимался властями по-особенному наглой государственной изменой. А когда за своей спиной он услышал гулкий лай служебных собак, понял: они по-особенному в опасности. Знойный ветер резко прорывался сквозь вьющиеся волосы, растрепывая их полностью. Они бежали уже достаточно давно — сегодня даже практически удачно, и Олежа споткнулся всего то раза два, не больше. Где-то на пол пути Антон схватил его за трясущуюся руку, когда заметил его во истину жалкие попытки не отставать. В ушах звенело и голова кружилась, а ноги от страха быть пойманными становились мягкой ватой, отказывались слушаться и между собой переплетались — но они бежали. Плащ Антона развивался за его спиной резво и громко, и ему приходилось его свободной рукой откидывать в сторону, чтобы он не мешал. — Давай на ту площадь, скорей, скорее! — сквозь порывы ветра гулко выкрикивал Антон, только сильнее чужую руку в своей сжимая. У Олежи сердце билось так, будто бы места в грудной клетке ему не хватало совершенно. Пульс ритмичными секундами звучал в голове, заполняя её оглушающим туманом. В глазах мутнело с каждым мгновением только сильнее, и силы покидали его слишком стремительно. С каждым шагом ноги лишь хуже держали тощее тело, и с каждым новым прыжком упасть ниц хотелось всё больше — но он бежал, ведомый только лишь страхом и теплой хваткой на запястье: Антон остановиться ему бы не позволил. Лёгкие его сдавливало собственными ребрами, и он задыхался практически, чувствуя во рту уже знакомый вкус металла. Всё его тело продолжать двигаться наотрез отказывалось — но он бежал из последних сил, на последнем издыхании, до мурашек под кожей напрягая каждую мышцу. Когда они наконец остановились, свернув за какой-то торговый фургончик, Олежа, что-то глухо прохрипев, рухнул на холодный асфальт. Через считанные секунды сбитые вдохи и выдохи разразились тихими смешками, переходящими в полноценный глухой смех. — В какой-то момент я действительно решил, что нас поймают, — улыбается Антон, в жалких попытках восстановить дыхание, — романтично бы праздник в автозаке провели, — он оседает на пол, оказываясь рядом с Олежей. Олежа почти сразу слезящиеся глаза на Антона поднимает — и задыхается воздухом окончательно. Щеки его, малиновые от бега, приобретают ещё более пунцовый оттенок, но взгляд он отвести более не в состоянии. Антон сидит, оперевшись спиной на стену, и свободная его майка очень небрежно спадает вперед, открывая вид на острые ключицы. Дышит он едва ли менее тяжело самого Олежи: его лицо такое же красное, и руки так же бешено дрожат. Растрепанные его волосы длинными прядями спадают на лоб, чуть прилипая, и Олежа ловит себя на мысли, что ему их поправить до ужасного сильно хочется. Янтарные глаза звездами блестят на фоне кровавого цвета размазанной помады, и взгляд его томный, уставший, но счастливый до ужаса. Олежа ловит себя на мысли — в свете ночных фонарей Антон выглядит по-особенному празднично. Через пол секунды он взгляд стыдливо отводит, но улыбаться не перестаёт. — Это нисколечко, — Олежа дышит сбивчиво, не в состоянии сдержать смех, — вот ни на капельку, — он хохотать не перестаёт, и только руку к тяжело вздымающейся груди прикладывает, — вот вообще не смешно, — мутным взглядом смотрит куда-то в чужие ноги, боясь даже с места сдвинуться. Они сидят молча ещё несколько секунд, восстанавливая дыхание. — Пахнет булками, — резко чеканит Антон, заинтересованно ворочая головой, — я хочу купить нам булок, — будто бы снова полный сил, он почти вскакивает с места, в последний момент чувствуя, как Олежа хватает его за запястье. Легкий ветер нежно пробегает по затылку, вызывая по всему позвоночнику череду мурашек. — Сиди на месте, — он с улыбкой качает головой из стороны в сторону, наконец поднимая глаза, — тебе в таком виде только булочки и покупать, — он окидывает дипломаторский костюм оценивающим взглядом. Антон от внезапного касания, кажется, вздрагивает. Он замирает на долю секунды, и Олежа может поклясться — он видел, как у того покраснели щеки. Он садится на землю снова будто бы нарочно медленно и, опустившись совсем, будто бы случайно ладонью задевает чужие пальцы. Олежа, пытаясь в это же мгновение что-то сказать, замолкает тотчас. Воздух неправильно проникает в его уставшие легкие, и он хрипло закашливается, сдавая своё волнение с потрохами. Он поднимает голову — встречается ледяным взглядом с горящими глазами Антона, и теряется совершенно. Антон тушуется моментально и действительно краснеет ещё больше — руку одергивает, как обожженную. Он взгляд отводит и напряженно сглатывает, что-то мыча под нос. Холодный вечер нежным ветром треплет его волосы, тщетно пытаясь остудить пыл. Тяжелое дыхание становится всё спокойнее, и Олежа улыбается совсем нежно, совсем незаметно. — Верни, пожалуйста, — шепчет так, чтобы только они вдвоем услышали, — руку, — прожигает взглядом холодный асфальт. Антон резко поднимает голову, практически не веря услышанному. Смотрит на смущенного Олежу: он собственную ладонь и с места не сдвинул, будто бы действительно чего-то ожидая. Его щеки тоже нежно-розовые, а покусанные губы немного подрагивают, и Антон ловит себя на позорной мысли — только озвучить её даже сам себе не решается. Он сомневается бесконечно долгие мгновения, пальцы его тремором подрагивают, а сердце трепещет, щекоча грудную клетку изнутри. На холодную Олежину руку медленно опускается совсем теплая чужая, чуть сжимая пальцы. — Я завтра точно куплю нам булок, — тихо добавляет Антон, рассматривая яркие огни фейерверков, освещающих небо где-то вдалеке. Олежа ловит себя на мысли: Антон точно по-особенному особенный.