***
У него дрожат колени, и он нервно смеется — как у трусливой школьницы, честное слово. Он пытается отшучиваться чем-то плоским, дышать полной грудью, но его зрачки всё ещё слишком маленького размера, глаза всё ещё слишком быстро и потеряно по площади бегают, а пальцы слишком сильно воротник плаща сжимают — его волнение сдаёт само себя, в постыдном жесте поднимая в воздух руки. Он смотрит на недавно установленную сцену, смотрит на перешептывающуюся толпу по противоположную от неё сторону — сглатывает громко и тяжело, и даже холодный асфальт и лежащие на нём уродливые листья это замечают. Олежа подходит к нему со спины совсем медленно, и совсем нежно кладет руку на напряженное плечо — он расслабляется немного и, кажется, снова начинает дышать. Олежа его совсем невесомо приобнимает и с грустной улыбкой в глаза смотрит — волнуется тоже. Олежа совсем незаметно гладит его по спине и что-то куда-то в воздух совсем неслышно шепчет — но оно успокаивает. — Всё будет хорошо, — фраза окутывает тело медовым теплом, — ты им понравишься, — и всё вокруг становится совсем возможно.***
Он сидит за столом сгорбившись уже битый час. Глаза его подло смыкаются каждые пару секунд, мышцы затекли до ужаса сильно: даже простой поворот головы стреляет по позвонкам острой болью, от чего хочется зубы до скрежета сжать. Сточенный карандаш, лежащий в напряженной руке, с ритмичной тревогой отбивается о деревянную поверхность стола, разгоняя кровь по жилам только быстрее. Речь не пишется совершенно: все обороты кажутся до невозможности неправильными, все предложения — до ужаса глупыми. Буквы на потертой бумаге в слова складываться наотрез отказываются, и от несправедливости хочется выть: лист заполняется уродливыми каракулями и мерзкими грязными зачеркиваниями. Он сминает пародию на хорошую речь в неаккуратный клочок, и кровь закипает в его сосудах: он отбрасывает бумагу в стену, ударяет кулаком по столу, издавая протяжный рык, в котором отчаяние со злостью смешивается. Олежа замечает это практически сразу: Олежа в два шага подскакивает к столу, крепко кладя руку на широкое плечо. Он заботливо гладит по спине, что-то ласковое нашептывая, он садится на соседний стул и сам берет в руку ненавистний карандаш. — Всё будет хорошо, — он берет в руки очередной лист бумаги, — я помогу, — и выдох получается даже чересчур облегченным.***
Ненависть нависает в комнате кроваво-бордовой дымкой, отравляя обессилевшие лёгкие. Крики бьют по барабанным перепонкам слишком оглушающе, и что-то едкое, практически ядовитое противно звенит в голове. Сотни колких слов впиваются иглами в самую душу, заставляя отхаркивать чёрные сгустки отвращения. Олежа взбалмошен и до ужаса взбешен: он размахивает руками, смотрит невероятно злостно, и глаза его мертвецки-синие, почти чёрные — он мечется ледяными искрами, обжигающими чужую роговицу. На режущую вены ненависть отвечать хочется ещё более рьяной — и он делает это, и голос его басом разносится по комнате, и бьет он четко, резко, в самые необходимые для этого точки. Он плюется желчью, и чужие органы плавятся в мясную кашу, и чужие голосовые связки надрываются повторно: он сбивается на визг, на гортанный крик, и он ненавидит всё, что сейчас говорит — но не более, чем самого себя. Кровь кипятком разносится по его тонким сосудам, и они шипят, импульсами боли впиваясь в пульсирующий мозг. — Как же я от тебя устал! — кричит Олежа, не сводя с него испепеляющего взгляда. — Пошел ты нахуй, неблагодарный кусок дерьма! — он надрывается, практически задыхается воздухом. — Справляйся теперь один! — его грудь вздымается до противного тяжело. Холодок пробегает по позвоночнику. — Без меня у тебя нихуя хорошо не будет, — и ножевое под ребром снова начинает саднить.***
Холодный воздух крупными каплями ложится на строгие могильные камни. Ветер завывает ужасно несчастную песню, отзываясь шепотом в ушах. Конец июня непривычным холодом оглаживает плечи — дрожь пробегает по сухой коже, и дышать, почему-то, очень тяжело. Мрачно-чёрные, цвета смерти рубашки и блузки неприятно колят глаза, запуская в них спутанные нити отчаянья, которые жгучей болью впиваются в яблоко. Люди стоят практически молча, склонив головы, взгляд опуская в землю. Одиночество и страх над каждым нависают грозовым облаком, готовым вот-вот разорваться ледяными каплями и оглушающим громом — женщины и мужчины срываются на хриплый плач, на сухой шепот и немой крик, успокаивая друг друга, пытаясь не развалиться окончательно. Он с крахом опоздал, опрокидывая ещё одну обжигающую стопку, но стоял сейчас точно так же. Плечи его подрагивали — не от холода, — губы тряслись позорно, а глаза наполнялись влагой. Рубашка на нем была белая, чистейшая, и выглядел он среди всех облезлой белой вороной — на него косились с разочарованием. У него в голове блуждало что-то холодное, что-то буйное раньше и практически мёртвое теперь — он чувствовал оглушающе-острое ничего и одновременно обжигающе-едкое абсолютно всё. Он смотрел на холодную землю, выложенную камнями, смотрел на серое небо и суровые надгробные плиты, всячески избегая деревянный крест, начерченный на его собственной душе самой смертью. Он смотрел на окружающих его людей: кто-то обливался слезами, заворачиваясь в грудь близких, кто-то пустыми глазами вгрызался в молчащую могилу, а кто-то шептал кому-то что-то тихое. Лиц знакомых практически не было здесь, все расплывались в мутных зрачках серой массой, и только два человека отражались в его памяти чем-то гулким: это сестра и мать. Они стояли близко совсем, обнимая друг друга, и плечи их содрогались в слезливых агониях — он тоже это чувствовал. Они говорили о чем-то незначительном, пытаясь сохранять рассудок, и у него в сердце что-то кололо — ему поговорить более не с кем. — Дорогая, — строгий, но чуть дрожащий голос женщины гулом разносился в ушах, — мы справимся с этим, — она шелковым платком стирает с лица дочери соленые слезы. Он взгляд опускает в пол, и мышцы его только больше напрягаются. Сил более ни на что нет — ему холодно. — Всё будет хорошо, — шепчет кто-то из девушек, но Антон слышит. Ножевое под ребром расходится по швам.