Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Чёрт знает, откуда он взялся — сам он говорил, что из Бостона, но даже со своими ограниченными знаниями в географии Шлатт предполагал, что Бостон от них слишком уж далеко. Молодой — двадцать пять, может тридцать лет, — в сизо-голубой водолазке под пиджаком, он был известным писателем; Шлатт, правда, так и не разобрался, что именно он писал. По мановению души и сердца писатель заехал в их маленький городок искать вдохновения для своей новой книги. Шлатт звал его Журавлем — за длинный рост, длинную шею, склерозную осанку, осторожную, как по ножам, походку, и досадную привычку щёлкать языком, которую, как рассказывал Журавль, он подцепил во Франции. Шлатту хотелось, чтобы во Франции он подцепил холеру и помер. Он нашёл Шлатта, как находят на парковке красивый, блестящий чемодан с сорока тысячами долларов — с полной, чрезвычайно слепой, убийственной уверенностью, что оно никому не будет нужно, и можно спокойно забирать это себе. Его веселила колючесть и нелюдимость Шлатта, развлекали его подколки и восхищало его показательное равнодушие. Шлатт чувствовал себя игрушкой, которую тянут за ручки и ножки; каштаном, с которого человеческие ногти сковыривают мягкую колючую скорлупу. Шлатту Журавль не нравился. Ему не нравилось, что с ним обращаются как со зверушкой; не нравились его ногти, его наигранные акценты, его стихи. Журавль видел в неприязненности Шлатта лишь временное препятствие перед тем, как они станут лучшими друзьями. Он считал тот факт, что Шлатт позволял ему находиться с собой рядом, уже своей победой. На самом деле Шлатту просто было одиноко, и хотелось ткнуть этим в лицо своим друзьям, когда они опять встретятся. Стояла зима, было холодно, и они все реже выходили гулять; а Шлатт не выносил одиночества. Спустя около недели Журавль, по его словам, «быстро понял: с этим городишкой что-то не так!». Забыта и отброшена была неначатая книга — теперь Журавль тратил своё и чужое время высматривая, вынюхивая и задавая глупые вопросы домохозяйкам, аптекарям и продавцам газет. Одной из главных жертв его допросов поначалу был Шлатт — но Шлатт делал «я просто глупый ребёнок, я ничего не знаю» лицо; после чего Журавль уверился, что копает к разгадке не только ради себя, но и ради этого несчастного, наивного мальчика, которого, он уже решил, когда всё разгадает, забрать с собой и усыновить — даром, что у Шлатта уже так-то была семья. Журавлю всё казалось нипочём. Но в какой-то момент Журавль мальца поехал кукухой. Невозможно жить в Холивуде и оставаться в своём уме; но его прямо перекосило. У него дёргался глаз, его белки налились кровью; вместо обычной беготни по улицам он заперся в своем съемном домике под холмом, и соединял бельевой веревкой (другой не нашлось) неясные символы, буквы, фигуры и фото. Он исписывал листы координатами, в приступе слепой злобы он швырнул свою пишущую машинку в стену, его любимый цветок засох. Однажды, поздно ночью он ворвался Шлатту в комнату: он разбудил его тем, что тряс его за плечи и капал слюной ему на лицо. — Церковь! — шипел он так громко, что Шлатт проснулся и на секунду замер, напуганный, — Всё ведёт к церкви! Церковь стоит в центре всего! Я проанализировал координаты энергетических лучей, и всё сходится! Они берут свою энергию от церкви! — он едва не приплясывал; широкая улыбка казалась вырезанной на его лице. Шлатт поморщился. Он испытывал страх пополам с отвращением каждый раз, когда Журавль тянулся к его голове, чтобы растрепать его волосы; сейчас он был в ужасе, и чуть не сблеванул. К счастью, Журавль отцепился: стоило только Шлатту буркнуть, что ладно, ладно, он пойдёт с ним. Он даже не дал Шлатту шанса переодеться из пижамы во что-то потеплее; и уж точно не хотел слышать то, что Шлатту, может, завтра надо в школу. Он трясся и горел, как спичка; Шлатт усиленно надеялся, что его отец переломит Журавля напополам, если узнает о его вторжении, пока завязывал шнурки. Представлять эту сцену делало ему немного легче, хотя, конечно, он слабо в неё верил. Шлатт открыл дверь и выпихнул Журавля наружу. Холодный ночной воздух стоял неподвижно. Луна подглядывала из-за серых облаков. Журавль шёл к церкви шагом полководца; он казался в каком-то роде даже живым; ну, живущим: ещё неизвестно, сколько он так проживёт. Бессонные ночи и бесконечные сигареты давали о себе знать: он дышал с сипом, одежда болталась на нём, как на пугале. Шлатт легко поспевал за ним. Церковь выросла перед ними, высокая и стрельчатая, но, честно говоря, вполне обычная: что ночью, что днём. — Я зайду внутрь, а ты постоишь на стрёме. — тут же определился Журавль. Шлатт не ответил, но Журавлю не нужен был его ответ. Он распрямил спину, кивнул сам себе — наверное, проигрывал в голове какую-то эпическую музыку; и забрался внутрь. Прошло минут десять или пятнадцать. Стоять было холодно и скучно — Шлатт зевал, не прикрывая рот рукой, и ёжился, обнимая себя за плечи и перебирая ногами на месте, чтобы согреться. Он вполне мог представить, чем внутри занимался Журавль — копошился в ветхих документах, размахивая всюду своей свечой. Не было в их городе места нормальнее, чем церковь. Когда к церкви подошёл пастор и одними губами спросил «Он там?», Шлатт вспомнил слова Вилбура — «жертвуй ради того, чего любишь» — и только кивнул. Пастор проскользнул в приоткрытую тёмную щель и исчез в церковном желудке. Шлатт притворился, что не услышал задавленный вскрик. Когда пастор появился снаружи, пряча в складки одежды что-то железное и тонкое, и кивнул ему, мол, иди, Шлатт отвернулся и побрёл в сторону своего дома. В конце концов, ему могло всего лишь показаться. Он ведь правда очень хотел спать. Никто не услышал, как он вернулся. Шлатт забрался под тёплое одеяло и крепко заснул на всю ночь. На следующий день, когда Шлатт шёл в школу, Журавля нигде не было видно. А ещё он увидел, что все снова улыбались ему.