Note 6: Everything matters
12 ноября 2022 г. в 10:00
Примечания:
"Всё имеет значение"
Иногда Шлатт пытался понять, что вокруг него было реальным.
Больше для развлечения; хотя, стоило немного сосредоточиться, упустить себя — и развлечение превращалось в истерику, в хаотичное сгребание, в мельтешение, в беготню в поисках истины. Шлатт никогда не думал, что закончит свою жизнь тем, что сойдёт с ума — но поскольку он видел, слышал, наблюдал и сам становился участников таких вещей, в которые было бы невозможно поверить всего пару месяцев назад; сумасшествие было бы самым логичным выводом. Странностей было так много — так много всего, что он уже начинал упускать часть. Было всё труднее отличать реальность от вымысла, выдумку от правды. Именно такие полупанические полуатаки не приводили Шлатта ни к чему хорошему.
У него были методы приводить себя в чувство, конечно. Он щипал себя, пересчитывал пальцы, делал зарубки на обоях и так считал дни. Он купил себе календарь — у мамы не было времени, отца это не заботило, но он купил календарь и повесил его на стену. Рождества не было в обозримом будущем или прошлом, но так получилось, что в магазине всякой всячины, куда Шлатт заходил чаще всего, нашлись только новогодние календари. У него была персональная неприязнь к другому магазину, супермаркету с жужжащим, белым светом, поэтому он купил новогодний календарь. Он отмечал дни на нём тоже, на случай, если зарубки пропадут. Почему-то этому он бы даже не удивился.
Он справлялся с этим потихоньку. Что-то списывал на бурную фантазию, что-то — на ночные кошмары, что-то — на алкоголь или недостаток сна, что-то — на странность и новый менталитет. Тогда неразобранного становилось не так уж и много. Его кровать нереальна, потому что он всё время с неё падает, а чёрный мужчина в шляпе без лица — реален, потому что он покупал у него чай в пакетиках и чипсы в прошлую среду. Иногда Санта-Клаус подмигивал ему с календаря. Шлатт так и не разобрался, реально это было или нет: он подмигивал ему то перед сном, когда сумерки и сонливость заставили бы двигаться и неподвижное; то посреди белого дня, когда Шлатт даже не зевал, и у него не было идей, как его оправдать.
«Я не хочу сходить с ума», — как-то признался Шлатт Вилбуру будто бы просто так. Они сидели вместе: он всё ещё побаивался Купера, всё ещё не сходился с Минкс, всё ещё плохо понимал Теда и Чарли, ещё хуже он понимал себя; и находиться с Вилбуром наедине ощущалось как лежать в тёплой ванной. Его мозг отдыхал.
В такие моменты всё переставало иметь значение. Кроме Вилбура. Шлатт думал, так он и выживал. Вместо того, чтобы сходить с ума, он сходил с ума по Вилбуру. Звучало по-гейски, но что поделать. Иногда лучшие вещи в этом мире звучат по-гейски.
— Всё нормально. — сказал тогда Вилбур, — Если ты сойдёшь с ума, я буду помогать тебе отличать галлюцинации от реальности. Ты будешь спрашивать меня: «А вон тот призрак в балахоне реален?», и я буду говорить тебе: «Нет, прими уже свои таблетки, Шлатт».
Шлатт рассмеялся, потому что это была бы забавная шутка пару месяцев назад.
— Я люблю тебя. — сказал он, но вряд ли он сказал это всерьёз. Откуда ему знать, что такое любовь. Он сказал это, чтобы заставить Вилбура подумать о нём в ответ, чтобы заставить Вилбура подумать о нём иначе, потому что он хотел, чтобы Вилбур думал о нём, — Знаю, знаю. — сказал он, хотя Вилбур ничего не сказал. Он открывал рот, и слова вылетали из него, как будто он был персонажем какого-то сериала, — Ничего не говори.
И потом они оба замолчали. Шлатт — потому что закончились его глупые слова, в которые он сам почти не верил. Вилбур — потому что свёл пушистые тёмные брови к переносице в осуждающем выражении, от которого Шлатту хотелось поежиться. Будто в теплую ванну плеснули ледяной водой.
— Нет. — сказал Вилбур строго, точно Шлатт залез в банку с печеньем, в которую не должен был залезать, и Вилбур поймал его на этом, — Не говори так.
— Почему? — Шлатт хмыкнул. Он всё ещё думал, что для Вилбура это так же несерьёзно, как и для него. Он думал, если часть его всего-то немного сходит с ума, он может говорить любые вещи, которые ему заблагорассудится. Даже самые безрассудные.
Но в этот раз Шлатт услышал от Вилбура что-то, что он никогда ещё не слышал.
— Чтобы любить кого-то, — сказал Вилбур, — ты должен постоянно совершать жертвы для него. Если я соглашусь, ты потребуешь от меня отрезать и отдать тебе часть меня. Но мне нечего тебе дать.
Шлатт точно протрезвел. Усилием воли он закрыл рот. «Руку или ногу?» — шутка рвалась изо рта, но он вышвырнул её из головы. Так вот, как Вилбур звучал, когда был полностью честен. Когда говорил то, что у него в голове.
— Вилбур, успокойся. — выговорил Шлатт глухо, — Мне не нужна часть тебя.
Вилбур посмотрел на него как на душебольного. На другого душебольного; на того, которому надо менять подгузники.
— Ну а как же. Ты ведь захочешь, чтобы у нас были общие секреты? — Шлатт кивнул, но скоро понял, что кивнул он зря, — Захочешь моменты, в которые никто другой не может быть рядом, и ситуации, о которых никто не должен узнать; ты будешь делать со мной вещи, о которых никому нельзя рассказывать, и…
— Делать с тобой вещи? — перебил он, потому что даже подумать о том, что это значит, было страшно, — Вилбур, о чём ты?
Вилбур не смотрел на него. Вилбур не смотрел на него уже добрые пять минут. Когда Вилбур смотрел на него, Шлатт чувствовал себя надёжно согретым за стеклянными стенками его защиты. Теперь стекло пошло крупными трещинами. Шлатт мог слышать хруст стекла сквозь неприятный гул мыслей в своих ушах.
— Я сказал, нет. — выцедил Вилбур, — Мой ответ «нет». Если ты не можешь его принять, выметайся.
Шлатт вдохнул и выдохнул. Спокойно. Спокойно. Он был в ужасе, разбит и не знал, что сказать. Последнее было важнее всего. Ему нужно было сказать что-то Вилбуру, убедить его в своей искренности, в своей чистоте, успокоить его. Успокоить его? А надо ли ему было вообще твоё спокойствие, Шлатт?
— Хорошо. — соврал он, потому что ничто в комнате не попадало под это слово, — Могу я называть тебя своим… другом?
Вилбур молчал, но Шлатт заговорил опять; хотя ему очень, очень хотелось заткнуться.
— Я хочу рассказывать тебе секреты, как другу. — он ненавидел, как его голос дрожал, — И дарить моменты, как другу. И ты можешь рассказывать о них кому угодно. Так тебе подойдёт?
У Вилбура был тихий, сосредоточенный голос.
— Да. Так можно.
Шлатт вдохнул, успокоившись. Он чувствовал себя так, как будто прошёл какой-то очень важный тест. Он чувствовал себя так, как будто отрезал и отдал ему часть себя. И было холодно. И всё опять несло в себе как будто слишком много смысла. Так много, что впору было бы покупать второй календарь.
Но почему-то он почувствовал, что любит Вилбура всё сильнее.