Note 8: Goodbye
16 ноября 2022 г. в 10:00
Примечания:
"Прощание"
Кажется, её звали Никой.
Ника. Хотя, может, и Ники. За всё время совместной учёбы если они и разговаривали, Шлатт не запомнил этот разговор. По крайней мере, он смог поднять голову и соединить в своей голове имя со внешностью, когда после уроков, собрав их всех в кабинете, учительница выдала: у них есть объявление.
Ники переезжала.
Когда эти слова вырвались из ее рта и повисли в воздухе, как реплики из комиксов, Вилбур, не сдержавшись, фыркнул. Громко, на весь класс. Шлатт понимал его реакцию: нет такой возможности, как «уехать». Слова такого нет.
Но она уезжала.
Она почти подпрыгивала от радости: в своём платьице в клеточку, или своих джинсах, или своих чулках. Захлёбываясь словами, щебеча, как птичка, сложив руки на груди, она рассказывала всем историю о том, как у них получилось: как ее «па» предложили работу в другом городе, и как «ма» повздыхала, но согласилась, и как они упаковали все кружки и чашки, и всех ее кукол в большие коробки и загрузили их в машину, и как на их доме теперь висит большая табличка «Продаётся» — её видно даже с главной дороги. Глаза у нее от радости блестели пусто и глупо, как мыльные пузыри.
Чтобы отпраздновать свой отъезд, она принесла две большие коробки; она раздала каждому чокопай и яблочный сок. Шлатт слушал её, и его подташнивало. Во рту почему-то было кисло. Он не знал эту девочку, но ему хотелось скорей взять её за руку, переубедить её, объяснить ей, что не надо. Зачем? Зачем переезжать? Разве здесь недостаточно хорошо? Но сразу после того, как урок закончился, она затерялась в компании хныкающих подружек, впихивающих ей на память свои ручки, ленточки и значки, а потом куда-то подевалась. Шлатт не знал, где она жила. Он вышел на главную дорогу, но не увидел оттуда ни таблички, ни дома.
Шлатт выпил сок сразу, потому что хотел пить, но припрятал чокопай на потом. Он спрятал его в один из полупустых ящиков своего стола, потому что ему в общем нечего было туда класть. Иногда только еду.
Шлатт решил всё-таки проводить её.
А ведь эта девочка — Ники или Ника, он так и не решил, — наверное, сама даже не знала его имени. Шлатт не знал, что его так тревожит, почему ему хотелось защитить её, поговорить с ней — не с ее родителями, не с ее папой с его работой, мамой с ее посудой, но с ней, — что бы он смог ей рассказать, как бы объяснил, почему ей нельзя уезжать? Но даже не поговорив, он надеялся, что на душе у него станет спокойней, если он выйдет проводить её. Убедится, что они выехали за пределы города спокойно, что их машина таинственным образом не загорелась и не взорвалась.
Но с машиной всё было в порядке.
Когда Шлатт проснулся рано утром, по будильнику, в четыре часа утра, продрался через путы сонливости, через молочно-белый туман, и дошёл до выезда из города, он увидел машину. Она не взрывалась и не горела. Она ехала, спокойно, переваливаясь, как толстая бочка, по дорожным ухабам, неторопливо и медленно, перегруженная коробками со всяким ненужным барахлом. Она преодолела табличку; потом её было видно ещё около минуты, пока туман не проглотил бесследно даже свет от её фар.
И Шлатт развернулся обратно.
Вилбур стоял у дороги, поеживаясь и зевая, в той же самой куртке, в которой он встречал Шлатта, когда Шлатт приехал в Холивуд в первый раз. Впервые Шлатт смог рассмотреть её повнимательней. Она была большая для него, немного драная, в паре мест с ожогами от сигарет. Это было странно, потому что Вилбур не курил. Это было ещё более странно, потому что у него была своя куртка — поношенная и тесноватая в плечах, но всё же куда более мягкая и удобная на вид. Он носил её иногда, если мёрз.
Но видеть его, здесь и сейчас, не казалось Шлатту странным совершенно.
— Уехала? — только и спросил он, пряча зевок в кулаке. Шлатт кивнул.
— Иди спать. — сказал он.
Вилбур кивнул, моргая тяжело и липко. Шлатту стало его совсем немного завистливо жаль. Спать ему совсем не хотелось, — но и волнение почти ушло. Осталось что-то на дне желудка, горькое и трепыхающееся, как осадок от химической реакции, как неудачный эксперимент. Тоска по человеку, которого он никогда не знал, и никогда больше не увидит, сдавливала его череп металлическими тисками. Вилбур же просто хотел спать.
— Ничего. — сказал Вилбур, неловко поглаживая его по плечу. Он сжимал и разжимал ладонь, из-за чего казалось, что он беззубо царапает или щипает его, вместо того, чтобы гладить, — Я тоже это чувствую.
— С ней всё будет хорошо. — сказал Шлатт. Теперь, когда Вилбур был рядом и поддерживал его, Шлатта немного отпустило: осталось только меланхоличное послевкусие на языке. Но Вилбур качнул головой.
— Нет, не будет.
На следующий день Шлатту настойчиво казалось, что в их классе было больше пустых парт, чем обычно. Но всё встало на свои места — хотя нет; всё разлетелось вдребезги, и застыло, застряв в мягких стенках его головы, не двигаясь, не объясняясь; с новой силой обострилось волнение, грызущее его нутро, — когда они все вместе зашли в кабинет географии, истории и естественных наук. Единственный кабинет в школе, украшенный портретами на стенах, — чёрно-белыми, в простых деревянных рамках. В этот день на стене стало на один портрет больше.
Она была такой отчаянно знакомой, но Шлатт никак не мог вспомнить, кем же она была. Всё казалось таким памятным: её светлые волосы, её длинные стрелки, даже клетки на её пиджаке. Под её лицом не было таблички с именем, но это было нормально, потому что под портретами в их классе никогда не было имён. Шлатта никогда не волновало, что он не знал, кто они такие, — может, писатели, может, первооткрыватели, или мастера каких-нибудь наук. Когда Шлатт смотрел на них слишком долго, их глаза двигались. Теперь он, кажется, даже не очень знал, кто она такая — девочка, уехавшая из их городка. Нина? Николь?
Когда он вернулся домой и достал чокопай из ящика, он обнаружил, что пирожное сгнило до чёрного сухого червячка.