Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Когда Вилбур вернулся домой уже на следующий день, довольный после кино и ночи настольных игр (и кстати, Шлатт действительно странно вёл себя всю ночь; надо будет у него потом спросить, что стряслось), отоспавшийся на раскладушке в вагончике Купера, он был встречен мамой и брошен в сарай. В сарае он был должен замаливать свои грехи: грех просмотра фильмов, грех сна вне дома, грех азартных игр, грех проведения времени со своими друзьями, видимо? Удобно было маме, когда их Бог постоянно придумывает новые правила! Он был неправ. Он не должен был говорить такие грязные, глупые слова. Он просил прощения перед Богом. Презренно согнувшись на коленях в тёмном углу, он вымаливал прощения за своё богохульство, и за то, что ушёл из дома на ночь, и за свой главный грех — ложь. Он так много врал, ещё с самого детства. Не прекращая ни на секунду, врал, врал и врал. В детстве ему совсем ничего не разрешали. Вот совсем-совсем ничего. Его мама, наверное, хотела, чтобы он появлялся, когда ей нужна была помощь, и всё остальное время просто… не существовал. Его мама, наверное, не задумывалась над тем, что он будет делать в то время, когда ему всё запрещено. У неё, наверное, были более важные дела, чем единственный сын. И тогда Вилбур впервые солгал. Это было нетрудно, потому что его мама была отвлечена, как она обычно это делала, и практически пропустила его слова мимо ушей. Тогда он сделал то, что хотел, а потом солгал ещё раз, чтобы покрыть свою ложь, и солгал снова, о том, что лгал, и потом ложь спуталась в один большой, крепкий клубок — единственную опору Вилбура в этом мире, кроме самого Бога. Крепкий клубок, из-под защиты которого он не хотел выбираться. За малейшую провинность мама запирала его в сарае во дворе. Годы и годы, с момента, когда он едва ходил, до момента, когда он только и хотел, что бегать, до средней школы, до старшей школы, за малейшую провинность он должен был пойти и молиться в сарае, на дверь которого мама вешала старый амбарный замок. За годы в сарае он успел найти отверстие от веточки, из которого удобно было смотреть наружу; научился определять примерное время (чаще всего, но не всегда, его выпускали к ужину. Иногда в сарае приходилось ночевать). С самого раннего детства за малейшую оплошность его забрасывали в один и тот же самый сарай. Думай. Терпи. Замаливай свои ошибки. В ранние годы его жизни вместе с ними в сарае жила свинья. Огромный, тяжёлый хряк без имени, которого наверняка привёз кто-то из маминых друзей в надежде откормить его и съесть; пока он не стал слишком огромным, и все остальные боялись к нему приближаться. Вилбуру иногда казалось, что и сарай-то построили специально для него. Вилбур боялся его до слёз: огромную, тяжеленную тушу, способную снести его хлипкое тело с ног одним взмахом своего пятачка; хряк дышал тяжело, как злой алкаш, тёр копытами землю, как скаковая лошадь; Вилбур бился в истерике, когда понимал, что в сарае его ждёт чудовище. Ещё хуже было, когда ему приходилось оставаться в сарае на ночь, потому что его забыли, или не хотели забирать. Потому что у хряка светились глаза. У свиней глаза не светятся, но, Вилбур клянётся, у этой жути светились — фосфористым, красноватым светом, они пялились на него из темноты; когда хряк дышал, казалось, вся темнота вздувалась и опадала, несвеже выдыхая прямо Вилбуру в уши. Вилбур забивался в угол, самый дальний, и молился, молился, обливаясь слезами и трясся от страха, умоляя Бога защитить его от жуткой свиньи. Хряка не стало, когда Вилбура не было дома. К тому моменту он уже немного увеличился в размерах и стал реже попадаться на проколах, что значит — реже попадать в сарай. Хряк на полной скорости всё ещё мог бы превратить его кости в труху, только этой скорости от так и не достиг. Вернувшись со службы в церкви (в церкви жил другой, неправильный бог, но в тот год Вилбур часто приходил туда назло своей маме. Сейчас он, конечно, жалел об этой глупой ошибке, и замаливал её, часами склонившись на полу у своей кровати. К сожалению, одержимый подростковым бунтом, тогда он далеко не так полагался на Благодать Божью, как сейчас), Вилбур обнаружил хряка в сарае мёртвым — старость и ожирение слились в одно, и его сердце не выдержало. Вилбур не помнит, съел ли кто-то в конечном итоге хряка, потому что ему точно не досталось ни кусочка. Он бы запомнил его, если бы съел. Но вот, в чём штука — Вилбуру казалось, что хряк до сих пор был там. Его тело было вынесено, запечено и обглодано до последней косточки; но его душа, его страх, его два фосфористых подслеповатых глаза, непрерывно смотрящих на Вилбура из темноты, до сих пор были там. Его вес, его дыхание, скрип песка под его копытами, запах помоев из его рта — всё это нельзя было просто взять и вынести руками. Хряк всё ещё был здесь. Поэтому с недавних пор он начал говорить со своей мамой о том, что сарай хорошо было бы переоборудовать. Он хороший мальчик, хороший сын; он научился вести себя, как она хочет, научился исчезать, когда он ей не нужен, и появляться для мероприятий, обрядов и ритуалов по щелчку. Его больше не нужно было запирать в сарае. А если добавить в сарай настил, это будет отличное спальное место; мы сможем вместить больше последователей Бога, Спасителя нашего, если всего лишь поместить туда лежанку или две. Есть ли что-то плохое в сарае? Тебе казалось, что ты видела что-то в сарае? Нет, конечно нет. Сарай стоит пустым уже несколько лет. Иди, проверь, как там, не бойся, мама… И не забудь запереть за собой дверь.