Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

VI. Начиналась неделя экзаменов. Шлатт немного надеялся, что в этот раз кто-то будет рядом. Что кто-то из учителей захочет проконтролировать, чтобы они не списывали. Но кабинет был таким же, как обычно: парта, стопка листов на столе и абсолютная пустота. Никто их не спасёт. Они расселись по своим одиночным партам. Английский язык отчаянно делал вид, что Шлатт не разговаривает на нём каждый день, заставляя Шлатта скрипеть зубами и выбирать ответы методом тыка. Тед чесался. Шлатт покончил с вопросами и перешёл к анализу текста. Тед чесался. Шлатт повернулся к нему. Тед чесался остервенело. Он глубоко впивался ногтями в свои руки, покрытые какой-то то ли коркой, то ли коростой неприятного филолетового цвета. Казалось, он ничего не замечал, глядя в свой листок. Тед приподнял голову, чтобы почесать шею, и Шлатт увидел, что его шея тоже была покрыта этой коркой. Он был точно в пятнах: белесые наросты, похожие на гнойники или грибы, проступили по его телу. Шлатт повернулся к Вилбуру, чтобы позвать его, но Вилбур уже смотрел в сторону Теда, такой же безмолвный, как и Шлатт. — Тед? — тихо позвал Шлатт. Тед его не слышал. Он продолжал чесаться, подёргиваясь и скалясь, точно в судорогах. Корка забивалась ему под ногти. С его стороны исходил тяжёлый, сладковатый запах гниения. Шлатт не хотел его трогать. Шлатт боялся его трогать. — Тед? — позвал он громче. Тед поднял голову. — Что? — спросил он. Он дёрнул рукой, и с его предплечья потекла жидкость. Чёрная, густая, как смола. Капля её с тяжёлым звуком приземлилась на пол. — Тед… — сказал Вилбур глупо, — У тебя кровь чёрная. Тед развернул лицо. Он внезапно казался потерянным и напуганным, как олень под светом фар, разглядывая полные ужаса лица своих друзей. Внезапно он точно трансформировался: оскалил зубы, как животное, застрявшее в капкане. — Не трогайте меня! — прорычал он, — Не смотрите! Потом он вскочил, двигаясь неуклюже, точно не привык ходить на двух ногах, едва не опрокинул стол и выбежал из класса. Минкс подбежала к раковине, наклонилась, и её вырвало. Шлатт внезапно подумал, бесчувственно и почти что спокойно: Теда кажется, беспокоило то, как он выглядел. Тед, кажется, хотел быть красивым, когда его видели. Даже слишком хотел. В классе все еще пахло гнилью. Шлатт опустил голову, только чтобы не встречаться ни с кем глазами. Он чувствовал себя кошмарно и стыдно. Он не знал, что делать. Шлатт не знал, у кого спрашивать; с одной стороны, Вилбур знал всё, с другой стороны, Чарли знал Теда. Но потом Шлатт послушал себя, и его человеческая часть говорила ему, что Тед, очевидно, не хотел, чтобы кто-то видел его сейчас. Испуганная и усталая часть его мозга говорила, что Тед мог быть опасен, но Шлатт даже не слушал её. Тед был ранен. Как и они все, он был ранен, и как и все, он не знал, за что. Никто не знал, за что. Никто никогда не знал, за что. Если бы Шлатт мог попробовать описать их ситуацию, он бы сказал, что жил в этом городе, как в семье. Они все были детьми Холивуда в первую очередь. Они родились из его живота, они пили его молоко и его кровь, они жили в его доме и тратили его деньги. Они были наказаны — и, как дети, они никогда не могли понять причин. Тед был старшим. Тед брал на себя ответственность, умел сосредоточиться, умел подсказать и подбодрить в самый нужный момент. Он умел избежать вспышек родительской злости, но иногда все равно попадал под удар. Только половина его боли лежала на плечах Холивуда, остальная — ответственность, нужда быть приветливым, нужда освещать путь. Никто из них не заслуживал Теда. Чарли был соседским ребенком, родителей которого никогда не было дома. Он проводил с ними всё время, ночевал под крышей, ел с их стола, но Город точно боялся поднимать на него руку, опасаясь гнева того, другого родителя. Хотя Шлатт не представлял, кто или что могло бы быть. Купер был взрослым ребенком. Он даже жил не то, чтобы совсем в Холивуде. Он обрел самостоятельность и теперь с меланхолией смотрел на родительские вспышки гнева. Ему попадало реже, но если попадало, было больно. Минкс была неуязвимой. Минкс знала шкаф, в котором ее не найдут. Минкс забивалась между холодильником и стеной, Минкс заползала под ковёр, и Город искал её, шарил по ней глазами, но не находил. В порыве злости Холивуд громил её комнату, портил её вещи, срывался на других, но её он не трогал. Шлатт считал такое положение проклятием. Вилбур был младшеньким. Самый любимый, но постоянно недостающий любви; ему попадало больше многих, но он и это списывал на любовь, потому что так отчаянно тянулся к своему родителю, так искал его внимания. Онемевший и грустный, он подставлялся под руку прежде, чем успевал понять, что его ждёт. Шлатт завидовал ему так же, как сожалел. Сам Шлатт не чувствовал себя ребёнком. Он чувствовал себя крысой, забившейся в этот дом, и пугающей одним своим видом жену и детей. За ним следили, настороженно, тысяча охотничьих глаз, чтобы ударить его шваброй каждый раз, когда он попытается высунуть свой нос. И теперь, когда он вылезал, и ему не было больно, потому что наказывали кого-то ещё, он удивлялся, возмущался и просил ещё. Он заслуживал то, что с ним было. Он сам выбрал переезжать. Любимчик, младший, неуязвимая, соседский и крыса собрались вместе и дописали работу за старшего сына. А потом дождались его возле школы, чтобы Тед не чувствовал, что одинок. VII. Во вторник их ждала абсолютно пустая учительская парта. Им то ли забыли оставить экзамен, то ли забили, то ли перенесли. Шлатту, если честно, было плевать, почему. Никакого экзамена означало: свободный день. Они могли уйти и быть свободны. Если честно, Шлатт был очень благодарен за такой перерыв. Было так здорово видеть, как его друзья немного оживали. Видеть робкие улыбки, проступающие на лицах. Они подхватили рюкзаки с пола, и, недоверчиво улыбаясь, почти что побежали к выходу, из которого только что пришли. А потом прозвучал гром. Это был гром непохожий ни на что, что Шлатт когда-либо слышал. Ему казалось, что Земля раскололась, и что он оглох на секунду, настолько громким был этот звук. Когда он поднял голову, было абсолютно темно. Весь свет отключился, и, казалось, солнце потухло тоже. Полнейшая темнота и холод посреди солнечного летнего дня. По окнам вдарил дождь. Он не капал, и даже не лил — он ударял, как сокрушительная сила, пытающаяся смять школу, точно бумажный домик в кулаке. Казалось, это не капли воды, а свинцовые пули; точно школу брал безжалостным штурмом какой-то небесный отряд. Дребезжали стёкла в рамах, ветер ревел, как бык с пулей в боку. Шлатт никогда не сталкивался со штормами, но у него не оставалось сомнений, что это был он. — Что будем делать? — прокричал… кто-то? Вилбур нащупал его руку в темноте. Это была неестественная темнота: в окна школы он мог видеть тучи, свинцовые всполохи, ливень, но здесь, внутри, он не мог видеть дальше своего носа. Он понял, что это Вилбур, только потому что даже вслепую узнал бы прикосновение его руки. А потом Вилбур потянул его куда-то. — Идите за мной. — сказал Тед издалека. И добавил, — Я хорошо вижу в темноте. Шлатт протянул руку, и кто-то ещё за неё схватился. Грохот грома бил по ушам. Они ползли цепочкой, сталкиваясь ногами, пока Тед командовал «правее» или «левее» или «справа тумбочка». Шлатт понятия не имел, куда они идут, но, если честно, он доверял Теду и доверял его глазам. Скрипнула открытая дверь — скрип был долгий и громкий, так, что у Шлатта даже получилось его услышать. Тед сказал что-то себе под носом. Полыхнула молния, но не осветила ничего. — Лестница. — предупредил Тед. По бетонным ступенькам застучали пять пар ног. Тед открыл ещё одну дверь, железную — судя по звуку, с которым она врезалась в бетонную стену. Он на пробу пощёлкал выключателем, но ничего не изменилось. Шлатт осторожно расцепил свои руки — пальцы казались онемевшими. — Мы в подвале. — объяснил Тед, — Здесь когда-то была музыкальная комната. Я слышал, в штормы безопаснее всего в подвалах. Когда никто не двинулся, он продолжил: — Садитесь. Переждём шторм здесь. Шлатт услышал, как кто-то швырнул свой рюкзак. — Ты в порядке? — спросил его Вилбур. И у Шлатта, вот так, просто, совсем закончился воздух в груди. — Э… — сказал он смущённо и глупо, — Да. Вроде. И это было кошмарно. Но Вилбура, казалось, устроил такой ответ. — Я… не люблю громкие звуки. — продолжил он, — Я закрою уши, если ты не против, если захочешь меня позвать, просто… трогай меня за плечо. Или за что дотянешься. — и в его голосе затеплилась улыбка. Если бы Шлатт не знал Вилбура, он бы подумал, что Вилбур с ним флиртует. Но это, конечно, были только выдумки его оглушенного штормом мозга. Желание продолжить род, или что-то в этом духе. Господи, какой же он дурак. Вилбур отошёл и исчез из темноты в темноту. Шлатт немного расстроился, потому что ему хотелось поговорить с Вилбуром. О том, что случилось. О том, когда закончится шторм. И закончится ли. Лягушки, насекомые, вода — они все пропадали, когда заканчивался «экзамен». Это значит, что шторм никогда не закончится? И насколько реален шторм? Все остальное было только иллюзией внутри школы, созданной для них пятерых, которую не должен был видеть никто другой. Но шторм был снаружи. Ломал ли этот шторм реальные деревья? Вредил ли реальным домам, реальным людям? И насколько он был велик, этот шторм? Автобусный городок был далеко отсюда, но шторм такой силы способен был поднять на воздух целый автобус. Что, если что-то случилось бы с Купером? Но получилось так, как получилось, и он сел на пол, так же, как и все. — Я буду спать. — предупредила Минкс и зевнула, — Не будите меня. Она завозилась и улеглась. Гром вдарил опять. Шлатт сжался в комок. Он сел на свой рюкзак и приготовился ждать. Казалось, интуитивно все расселись друг от друга подальше, точно сама их близость порождала все эти катаклизмы. Но, как Шлатт заметил, Чарли и Тед довольно быстро подсели друг к другу обратно. Судя по звукам, они играли в камень-ножницы-бумагу — интересная игра для полнейшей темноты. Эдакий тест на доверие между зрячим и слепым. Но, видимо, Чарли доверял Теду достаточно, а ещё, судя по разочарованным охам Теда, выигрывал Чарли довольно часто, так что Шлатт понимал, почему Чарли ему доверял. Судя по тишине со стороны Минкс, она всё ещё пыталась спать. Тогда Шлатт обратил своё внимание в сторону Вилбура. Вилбур мычал себе что-то под нос, так тихо, что не услышать, если не сконцентрироваться изо всех сил. Что-то, напоминающее… мелодию? — Ты что там, поешь?! — спросил Шлатт с удивлением и непреднамеренной насмешкой в голосе. Повисла пауза. Возможно, Вилбур пытался понять, не послышалось ли ему. — Я немного. — сознался Вилбур так, точно он не пел, а вдыхал кокаин и стрелял по младшеклассникам, — Очень слышно? — Что ты поешь, Вилбур? — Шлатт улыбнулся. Нежность в его голосе заставляла его хотеть зазмеиться в половицы, но он ничего не мог поделать. Шлатт почти видел его сейчас, так легко он мог его представить. Он мог представить Вилбура, сидящего там, на полу, скрестив ноги, как он обычно делал, когда устраивался поудобнее, и прикрыв глаза, как он всегда делал, когда пел. Никого из круга он не мог представить так чётко. — Дайте поспать! — пробормотала сонная Минкс, — Сдвиньтесь со своим пением куда-нибудь вбок. И Шлатт поднялся на ноги. Угольная темнота оглушала, от каждого шага кружилась голова. Но он пошёл в ту сторону, от которой он слышал голос Вилбура, пока не наткнулся на его ногу, а потом не сел на землю, предположительно рядом с этой самой ногой. — Что ты поёшь? — переспросил он ещё раз. — Это… песня. — сказал Вилбур, немного ободрившись. Шлатт громко фыркнул, рассмеявшись: кто бы мог подумать, песня! — Не молитва. Я не помню слов, но у неё были слова. Но она идёт так: у-у-у-у-у. — Вилбур напел что-то лиричное, но простое. Это было что-то, чего Шлатт не замечал, но у Вилбура был чертовски красивый голос. Как у певца на каком-нибудь радио, у хорошего певца. От которого ты не уйдёшь на соседнюю частоту. Застучали ещё две пары ног. Тед и Чарли пришли и сели по другую сторону Вилбура. — А потом? — спросил Тед тихо. — У-у-у-уу-у. — опять напел Вилбур, — А ноты я не знаю. Я их видел, но не умею их читать. — Звучит здорово. — постановил Тед, — Я с тобой. И следующие несколько минут трое парней, которые никогда не ходили в музыкальную школу, пытались подобрать нужную мелодию и запомнить её. Допелись они до того, что до бетонному полу до них дошла ещё одна пара агрессивных, но-может-это-просто-из-за-неимоверно-тяжёлых-готических-ботинок шагов. — Хрен с вами. С вами не поспишь. Я хочу к вам, у вас интересно. — и она плюхнулась между Тедом (или Чарли?) и Шлаттом. Шлатт никогда не сидел к ней так близко, и он тут же очень занервничал. — Чтобы синхронизироваться, нам нужно взяться за руки. — постановила Минкс. Скорее всего, она протянула руку, потому что потом она громко сказала, — Хватайся. Шлатт схватился. Он почувствовал сетку на её руках, и её жуткие ногти, и занервничал ещё сильнее. — Напой мне ещё раз, Вилбур. Так из четырёх они превратились в пять. И когда они впервые сложили из своих скрипучих, неуклюжих голосов какое-то подобие мелодии, Шлатт был так счастлив, что ему даже показалось, что в комнате немного посветлело. — Продолжайте! — подбодрила их Минкс, заведённая и довольная, — Это так круто! Я никогда не умела петь! Шлатт решил, что это самое уязвимое состояние, в котором он когда-либо видел Минкс. Они продолжили. Иногда сбиваясь, иногда лажая, не разжимая рук. И в комнате действительно становилось светлее. Грохот прекратился. В конечном итоге, когда они все, одновременно, остановились передохнуть, сияющие улыбками, которые Шлатт всё равно не мог увидеть, но мог почувствовать — за двумя слоями крыши дождь шумел. Не бил и не врезался — шумел. И они все это услышали. Шлатт знал, что они все это услышали. — Ну, — только и сказал Вилбур, — это точно была музыкальная комната! Это в самом деле имело какой-то смысл. Шлатт промок до нитки, пока добирался до дома, но ничуть не расстроился. Как только он пересёк порог свой комнаты, он тут же свалился в кровать. VIII. Ему стоило задуматься, что это было подозрительно. Что дикие мухи, гигантские слепни, болото по колено и сочинения по литературе не утомили его настолько, насколько сидение в подвале? Херня. Но он не подумал. Всё это было для того, чтобы он не успел упаковать себе еду. Потому что когда он посмотрел на время с утра, на часах было восемь-сорок. А он даже представлять не хотел, что было бы, если он бы опоздал. Когда он добрался до школы, он уже был чертовски голоден. Это был голод двух пропущенных приемов пищи, но это также был неестественный, дикий, жестокий голод. Желание упасть на колени и грызть линолеум. Желание убить за еду. Мысль о том, что ему предстоят три экзамена — три! — мягко говоря, приводила в ужас. Он не чувствовал ничего, кроме голода. Ни одна из букв на его листках с экзаменами не имела никакого смысла. — У кого-нибудь есть еда? — спросил он, — Я ничего не взял. — Погоди, я сейчас посмотрю. — откликнулся Вилбур, залезая рукой в свою вязанную сумку, с которой он всегда ходил в школу, — Я взял с собой кое-что. — Что, неразобранное пшено? — хохотнул Шлатт, хотя, если честно, сейчас он съел бы и пшено. Вместе с очистками, и, если уж на то пошло, вместе с грязью тоже. Он так сильно хотел есть. Но Вилбур извлек из своей сумки почти стерильно чистый пластиковый пакет. Пакет казался нетронутым, точно Вилбур оторвал его от рулона секунду назад. Шок на лице Вилбура казался почти комичным — он с Гамлетовским ужасом смотрел на обычный пустой пластиковый пакет. — Оно было здесь. — сказал он обиженно, — Это не смешно. Вы, ребята, съели мою еду? — Вилбур, если честно, я даже не могу представить, что бы ты с собой взял. — сказал Тед. И эта тайна осталась нераскрытой, потому что Тед продолжил, — Я могу поделиться с тобой пирожком. Пирожок звучал хорошо, и Шлатт ободрился. Но ситуация повторилась, как по копирке. Совершенно чистая фольга, совершенно чистый пакетик. Ни единого следа еды. Казалось, еда даже никогда не касалась этого места. Живот Шлатта предательски заурчал. — Да что за херня? — не сдержался Тед. Неделя явно действовала ему на нервы. Раз за разом, все в комнате шарили по своим рюкзакам, и находили только пустые упаковки, пустые пакеты, сухие бутылки, нетронутый пластик. Минкс с ужасом извлекла из рюкзака упаковку из-под шоколада — закрытую, но абсолютно пустую, точно на фабрике произошёл сбой. Шлатт едва не завыл от расстройства. Он был готов начать грызть свою парту — в конце концов, дерево тоже растение! И единственное, что останавливало его — неминуемый позор от вида Шлатта, грызущего свою парту, на глазах у его единственных друзей (кроме Купера, но Купер вряд ли захотел бы общаться с ним после таких выкрутасов). Его желудок издавал уже совершенно несовместимые с человеческим телом звуки. Когда его живот начал болеть от голода, он поднялся на ноги и вышел из класса. Его вёл, — а точнее, тащил, — куда более звериный инстинкт, чем человеческая мысль. Но человеческие мысли подсказывали ему, что это вполне хорошее решение. Может, кто-то оставил открытый шкафчик, а в нем — вкуснейший злаковый батончик. Может, кто-то выбросил в мусорку сердцевину от яблока. Хоть что-нибудь. Он шёл, пошатываясь, иногда сгибаясь напополам от голодной боли в желудке. Его живот точно прилип к спине. Стены расплывались перед его глазами. Он никогда не был таким голодным. Шлатту казалось, что от голода он вот-вот сойдёт с ума. Пока он не увидел на полу сендвич. В пластиковой упаковке, с обрезанными корочками, он, наверное, выпал из рюкзака какого-то младшеклассника. Этот сендвич очень напомнил Шлатту те, которые когда-то давно, ещё до Холивуда, заворачивала ему мама. Шлатт опустился на колени перед этим бесценным сокровищем, наплевав на пыль; жадно сглатывая разжиженную слюну. Он даже не помнил, стащил ли он с него пластиковую упаковку. Каким-то образом, сендвич был тёплым, когда Шлатт вонзил в него зубы, и сочным: кусочки сендвича почти лопались под его зубами, пока Шлатт пытался заставить себя жевать, а не глотать сразу. И он пах, как… Пах, как… — Шлатт, что это за херня? Шлатт повернулся. Он пах как мокрая шерсть. Как металл. Как горькие внутренности. Шлатт проглотил всё, что успел откусить, не жуя, точно еду вот-вот отберут у него из рук, и он должен успеть наесться. — Что это за херня? — повторил Тед. Шлатт опустил взгляд. В руках у него не было никакого сендвича. С подбородка у него капал не соус. Сочный сендвич был крысой — помойной, с кривым, переломанным хвостом. Вероятно, живой, до того, как Шлатт её нашёл. — Всё нормально! — попытался успокоить его Тед, паникующий сильнее, чем Шлатт, — Со всеми бывает! Шлатт попытался рассмеяться, но вместо этого подавился тем, что всё ещё держал во рту. Он даже не уронил крысу. Его пальцы всё ещё вцеплялись в неё так, что часть внутренностей выдавливалась и свешивалась из её брюшка. Шлатт знал: если бы Тед не смотрел на него сейчас, Шлатт бы доел её. Но Тед не знал. И, Шлатту казалось, проклятие об этом не знало тоже. — О боже. Вилбур. Потому что, видимо, в самом далёком коридоре школы кто-то устроил собрание клуба «придите все и посмотрите, как Шлатт питается трупиком крысы». Традиционное развлечение! — Я никому не скажу. — попытался успокоить его Вилбур, в своём роде. Но вместо успокоения Шлатт почувствовал только злость. Он поднялся на ноги и нехотя разжал пальцы. Тед проводил взглядом крысу голодно. Шлатт проводил крысу голодно. Не так, как смотрит человек на надкусанную крысу. Шлатт полоскал рот в туалете, смывал с подбородка кровь и злился сам на себя. Почему его друзья страдали, как взрослые, а ему досталась какая-то жалкая паршивая крыса? Ему даже не хотелось блевать! Это было отвратительно, но на этом этапе он принимал её, как должное. Почему его так жалеют? Разве он не достоин настоящих испытаний? Почему он?! IX. На следующий день всё пошло не так с самого начала. Шлатт поел и оделся теплее, но ничто, никакая подготовка не могла бы помочь ему на девятый день. Потому что в ту же секунду, как они расселись за парты — не успели разобрать листы, не успели открыть окно, едва успели поздороваться, — класс поглотила тьма. За считанные секунды он перестал видеть окончательно, и даже представить не мог, где были его друзья. Но это была не обычная темнота. Это была масса, живое существо, садистское, густое и тёмное, не дающее ни двигаться, ни вдохнуть; оно надвигалось всё ближе, и ближе, и ближе, пока у Шлатта не осталось пространства для вдоха. Она была как пластиковый пакет вокруг шеи. Шлатт пытался двигаться, но бесполезно — масса сжимала его так плотно, как камень, что малейшее движение, которое могли проделать его руки или ноги, не помогало ему. Он казался растянутым и распятым, как резинка на её пределе — Шлатту казалось, что вот-вот треснет его позвоночник. От сжатия он переставал чувствовать свои пальцы. Перед глазами темнело от недостатка воздуха. «Вот и всё, Шлатт. — подумал он, — Вот он, финал». Послышался звон. А потом в класс хлынул поток воздуха и света. Шлатту всё ещё казалось, что он был зажат между тремя обсидиановыми стенами, но четвертая стена выпала, оголяя лучи солнца, и разбитое стекло, и Минкс, в одном огромном готическом ботинке. Другой она, очевидно, зашвырнула в окно. — Я чувствую, вам, ребят, никогда не приходилось справляться с парнем вашей мамы. — наверняка она хотела, чтобы это была шутка, но вышло злобно; она хрипела и рычала от недостатка кислорода, — Нет? Отлично. Темнота оставалась там, где была; но Минкс смогла пробить прешь в защите. Это была одна дыра, но даже эта дыра ослабила натяжение на их шеях. Рёбра Шлатта всё ещё не двигались, но ртом он мог гонять кислород быстро-быстро, туда-сюда, как самый невместительный насос в мире. Он мог дышать. Минкс потянула его за ногу, и Шлатт выпал из темноты почти сразу, как косточка из спелой сливы. Почему-то ему казалось, что это будет труднее. Конечности не двигались: он завалился на бок с ужасающим хрустом, и был уверен, что вывихнул себе что-то. Ноги казались чужими, полусваренными макаронинами. Минкс тем временем вытягивала остальных. Было видно, как её колотило: она не хотела приближаться к темноте, но оттуда торчали то рука, то край рубашки, то нос, и она хваталась за то, что могла, пока шаг за шагом, сантиметр за сантиметром не вылезало всё больше синего от удушья человека, которого она могла дотащить. Как только Шлатт смог встать на ноги, он тут же присоединился к ней. Наконец, сложив всех выживших — то есть всех, — в одну чёткую кучу, Минкс, пересчитав их всех трижды, наполовину босая, встряхнула гривой своих цветных волос и утвердительно произнесла: — Мы не умираем здесь. Я не умру школьницей. И потом Минкс вытянула руку и показала в небо средний палец. — Я немножко влюблен в тебя сейчас. — признался Тед, ошарашенный, подбирая себя с пола. Минкс только фыркнула, но Шлатт видел, что она была смущена. — Ага. — подтвердил Вилбур и сглотнул. — Нет, ты нет! — возмутился Шлатт прежде, чем успел остановить себя. Все рассмеялись, и тяжёлая, удушающая атмосфера развалилась на несколько крупных, режущих кусков, как тарелка, упавшая с небольшой высоты. Темнота отступала, побеждённая. Её остатки, её горькие капли ещё клубились по углам, но они были такими жалкими, что не могли вызвать ничего, кроме слёз. Шлатт всё равно поёжился. Придётся спать с ночником ближайшую пару лет. — Предлагаю вылезти через окно и доделать географию снаружи. — предложила Минкс оптимистично, — Что скажете? Подошвой своих тяжелых ботинок она обстучала с рамы остатки стекла. Удивляясь, почему они не додумались до этого раньше, они по очереди пролезали в образовавшийся проём. Кто им запретит? Щебетали птицы, качались деревья, зелёные, как бывало только летом. Шлатт стащил с себя куртку, и лёгкий ветер остудил его вспотевшую кожу. Они придерживали страницы руками и глупо улыбались от облегчения. Шлатт чувствовал, как его рёбра болели от дыхания, но всё равно не мог перестать вдыхать глубоко, полной грудью. Они закинули выполненные задания в класс, не заходя, через окно. X. На десятый день Минкс не пришла в школу. Они поступили так же, как с Тедом: написали работу за неё, разобрав каждый по секции, но не могли перестать размышлять, что с ней случилось. Шлатт очень жалел, что не мог поговорить об этом с Вилбуром. Потому что… он любил говорить с Вилбуром. Но ещё потому, что он был единственным, с кем можно было действительно поговорить. Заставить Чарли или Теда что-то объяснить было работой поистине каторжной. Разговаривать с Минкс Шлатт боялся, Купер действовал, а не говорил… Только с Вилбуром он, наверное, мог обсудить то, что не стоило обсуждать. И пускай ответы Вилбура были такими же запутанными, как вопросы Шлатта, он, по крайней мере, чувствовал, что не одинок. Одиночество — его самый большой страх, — рядом с Вилбуром вынимало из него свои когти. Стоило того, чтобы играть по правилам этого места. Но Шлатт всё равно чуть не подскочил на месте, когда Вилбур обратился к нему преувеличенно весёлым голосом: — Шлатт, помнишь ты штуку, которую ты обещал мне рассказать? — Конечно! — сказал Шлатт, хотя понятия не имел, о чём говорит Вилбур, — Отойдём? — Простите, ребят, это секрет. — сказал Вилбур, и утянул Шлатта за собой, к забору, к кустам. — Смерть первенца. — сказал он полушёпотом, очень серьёзно, когда убедился, что скамейки с друзьями пропали с его глаз, — Десятая казнь. — Чего? — спросил Шлатт тоже шёпотом, — Что ты имеешь в виду? — Десятый день. Смерть первенца. — и Шлатт кивнул, потому что Вилбур понимал что-то, чего Шлатт не понимал, и Шлатту было проще дать ему двигаться дальше, — Я не стал говорить никому из вас, на случай если… ну, знаешь. Потому что я первый ребёнок у своих родителей. На случай, если я умру. — О. Понятно. — кивнул Шлатт, потому что ему действительно было понятно. Жутко, но понятно. Только спустя секунду его осенило, — Но я тоже первый ребёнок. И я в порядке. Подожди, ты думаешь, что Минкс… — У Минкс есть старшая сестра. — Вилбур чеканил сведения отрешённо, как компьютер. Точно он сам только притворялся, что понимает, — Она учится в университете. Так что с Минкс все в порядке. — Тогда… — Шлатт начал, но запнулся, — Я правда не знаю, что думать. — признался он. Они стояли и думали. Вилбур нервно сорвал с куста листочек и теперь вертел его в пальцах. — Может, этот день вообще не про нас. — наконец начал он неуверенно, — Ты видишь, что эта… ситуация с каждым днем становится все глобальнее. — он развёл руки, и листочек, кружась, упал на землю, — Она выбралась за пределы школы штормом. Она может выбраться за пределы нас. — Может быть, умер ребёнок мэра. И по всему городу будет траур. — предположил Шлатт слишком оптимистично для такой печальной новости. — Может быть. — кивнул Вилбур. Но оно прозвучало совсем как «надеюсь». Они вернулись в круг, пришедшие к каким-то выводам, но ещё более потерянные, чем до этого. Шлатт всё равно был рад, что поговорил с ним. — Может, она заболела? — предположил Вилбур, когда сел на своё место на скамье. Как будто всё это время они со Шлаттом не обсуждали что-то за гранью человеческого понимания. Как будто она могла просто заболеть. — Она в целом в последнее время вела себя странно. — сказал Тед задумчиво. Все замолчали. Шлатту хотелось согласиться, но он не был уверен, почему. — Купер может знать. — вдруг предложил Чарли. — Точно, Купер! — они уже давно не заходили к нему. Со всеми ужасами прошедших двух недель Шлатту вообще не хотелось ни к кому заходить. Купера в вагончике не было. Точнее, Купер был, как тело — но Купер был настолько пьян, что не мог связать и слова. Он находился на грани глубокого, отчаянного горя и разнузданного веселья, и, казалось, забывал, что они здесь, как только отводил взгляд. На протяжении следующих недель Шлатт узнал информацию по крупице. Одну, в общем-то, крупицу. Беременность и выкидыш. Беременность объясняла то, что Минкс вела себя странно. Беременность объясняла её странные повадки и внезапно изменившиеся эмоции. Беременность объясняла тошноту, слезливость и слабость. Выкидыш объяснял то, почему она не появилась в школе в пятницу. Она не говорила, от кого, но учитывая, как напился Купер, вопросов задавать не хотелось. — Она перестала курить ради этого. — сказал Купер, — Думала, я не замечу, но я заметил. Я… — больше он ничего не сказал. Десятым был день, в который умер один человек, и окончательно потерялись ещё двое. Четверо людей и одна канарейка совсем не знали, что им делать без них.