Note 18: Runaway
12 декабря 2022 г. в 10:00
Они больше совсем не собирались вместе. Минкс и Купер были разбиты, Тед исчез и не возвращался, и он совсем не видел Чарли. Шлатт понимал, что им всем просто нужно время: раны затянутся, покроются тонкой пленочкой кожи, но этого нужно было дождаться. И он ждал. Лето наступило окончательно, как ботинком на тусклый окурок солнца, а Шлатт всё ещё ждал.
Наступило лето.
Шлатт хотел, чтобы лето было красочным и ярким, но у лета в Холивуде было меньше цветов, чем у осени или весны. Туман почти не уходил. Шлатт нашёл себе любимое место: мостик у входа в лес, куда они приходили с Вилбуром ещё в те слепившиеся в комок три дня бессонницы, от которых у Вилбура до сих пор оставались шрамы. Там была скамейка, на которой он мог сидеть. Шлатт до сих пор спал раз в трое суток, а когда засыпал, видел жуткие, неясные кошмары, от которых не просыпался. Иногда он успевал пройти через половину своего дня прежде, чем понимал, что это нереально, и просыпался — слово «окончательно» он боялся использовать. Иногда он оказывался в разных местах, и не помнил, как туда попал. Иметь любимое место было очень полезно для кошмаров. Ему было, где почувствовать себя в безопасности — во сне или наяву.
Холивуд в его снах не менялся — такой же пустой и нелюдимый, такой же туманный, с тем же одинаковым кассиром за прилавком его любимого магазина. Летом все дни сливались в один, а со своими смутными, реалистичными снами Шлатт скоро потерял дням счёт.
К Вилбуру Шлатт старался не приближаться.
К Вилбуру ему приближаться было страшно.
Вилбур был похож на ожог и пожар одновременно. Вилбур был способен одним взмахом разрезать перышко, и Вилбур способен был его зашить — кривыми, крупными стежками, не ожидая похвалы. Рядом с Вилбуром сердце Шлатта, лёгкое, пушистое, белое, со стежками на лицевой стороне, перебирало лапками, и щёлкало клювом, и пело, в полусне, в полутьме стремилось к огненному свету. Ему приходилось закусывать слова, как рвущийся наружу выдох.
Но так не должно было быть. Так было неправильно.
Шлатт старался не касаться Вилбура лишний раз, не заговаривать с ним, чтобы не спровоцировать в себе что-то, несносное и глупое, и неправильное, что он так сильно ненавидел. Что Вилбуру наверняка было не нужно. Он хотел быть его другом, он старался быть его другом, но иногда он думал, что Вилбур нравился ему слишком сильно, чтобы, к примеру, не хотеть подарить ему весь свой мир.
И он не знал, избегал ли он Вилбура достаточно, чтобы Вилбур заметил это.
Каким-то образом они опять оказывались в одном месте.
Они оказывались на полу, и на кровати, и на скамейке рядом с ручьём, и Шлатт говорил, пока не выплескивал перед Вилбуром всю свою душу. Он говорил о том, как сильно хотел сбежать отсюда. Он говорил, что знал: это нереально. Желание неосуществимо. Настоящего мира не существовало за пределами их городка. Его мама просто уходила за кулисы, она не работала нигде. Мир ограничивался Холивудом.
Он говорил, что знал: это возможно. Стоило попробовать. Даже если он не попадет туда, куда хотел, он попадет в другое место, он окажется снаружи, и это все, что ему нужно. Он копил деньги под кроватью в коробке из-под маминого платья, и там уже было не так много денег, но достаточно, чтобы прожить в другом городе хотя бы пару дней.
И если Вилбур захотел бы…
— Нет, — сказал Вилбур, — нет, даже не думай.
— Почему? — спросил Шлатт. Он знал ответ, но хотел бы, чтобы Вилбуру было на заученный ответ плевать. Чтобы Вилбур решил сам, вопреки установкам и правилам, только для себя и для него, Шлатта.
Вилбур ничего не объяснил.
— Возьми свои слова назад.
— Как? Как я их возьму? — спросил Шлатт, едва не издеваясь, едва не плача. Голос Вилбура, казалось, звенел у него в ушах, несмотря на то, что Вилбур не кричал.
— Съешь их, или напиши на бумаге и сожги, ты просто не можешь говорить это, а потом оставлять это так, как есть.
Он в самом деле не мог. Он дурак. Вилбур прав. Он хотел сложить лодочку из газетного листа и посадить туда себя и Вилбура, и пустить по реке, и верить в то, что она не утонет. Он прав. Вилбур дурак. Что им было делать?
— Прости. — сказал Шлатт, потому что он был прав, но Вилбур тоже, и Шлатт не знал, что делать, когда есть два правильных варианта, но один правильный ответ.
— Извинись перед Богом. — потребовал Вилбур серьёзно. Шлатт пожал плечами. Всё что угодно, честно.
— Прости, бог.
— Хорошо. — сказал Вилбур. Он перевёл дух, точно избежав чего-то очень страшного, — Хорошо.
Шлатту было не очень хорошо.
В Холивуде было одно правило: не говори о том, что видел.
Ты мог смотреть, ты мог видеть. Ты мог прижиматься лицом и носом к окнам своих соседей, ты мог раскопать могилу, чтобы посмотреть, что делают трупы. Ты мог знать, почему у собак человеческие зубы, откуда чужие волосы в сливе, что затаилось в темноте под мостом. Но ты не мог говорить об этом. Ты мог знать, но ты не мог говорить.
«С тобой всё в порядке?»
Шлатт хотел сказать что нет, конечно нет: он не различал дни, он разговаривал с чёрным мужчиной в шляпе, он был влюблен в своего лучшего друга, который ненамеренно чуть не убил его пару дней назад. Шлатт всё ещё чувствовал Озёрную воду, его прикосновения на своей коже — их не отмыть обычной водой. Шлатт думал про то, что он слишком один, что он сам виноват, что он плохой друг для Вилбура, но он не знал, как быть ему хорошим другом. Шлатт думал, что Вилбур поцеловал его первым. Шлатт думал, что не знал, зачем.
Шлатту нельзя было говорить про неправильное, про запретное, про скрытое. Шлатт был под наблюдением, под прослушкой; Шлатту подсовывали пилюли с цианидом и усаживали его за изолированный столик за ширмой из бумажных листов. Ширма шуршала, когда он вышел. Все взгляды обратились к нему.
«Шлатт?» Смешок. «Ты всё ещё молчишь, если что».
Но Шлатт хотел говорить.
— Вилбур. — проговорил он, — Прости меня, пожалуйста, но мне кажется, я правда люблю тебя.
— Нет. — сказал Вилбур умоляюще и отрешенно, — Нет, тебе просто кажется.
— У меня было время подумать. — сказал Шлатт, — И я знаю, что это правда. Я люблю тебя.
— Нет. — сказал Вилбур. Он опустил голову и сжал её в руках, точно она вот-вот лопнет, — Нет, нет, нет.
— Но Вилбур…
— Нет, Шлатт! Ты не понимаешь! А я… я не смогу объяснить тебе.
— Вилбур…
— Я не смогу сделать ничего, чтобы возместить твои усилия. Или чтобы заслужить тебя.
— Послушай! Не перебивай меня! Почему ты лишаешь меня возможности услышать твой отказ?!
— Потому что я не хочу отказывать тебе, Шлатт.
В тысяче других вселенных они бы сейчас поцеловались. В тысяче первой вселенной Шлатт совсем не хотел его целовать. Он чувствовал себя злобно, обиженно и глупо.
Потому что это не было «да». Это точно не было «нет», но это и не было «да», тоже.
Шлатт ненавидел загадки, и тайны, и туман, и всё это дерьмо. Шлатт просто хотел услышать ответ.
Вилбур коснулся его руки, и Шлатт почувствовал холод. Ему всегда нравилось, если Вилбур касался его. Даже когда он злился.
— Пожалуйста, мы можем поговорить о чём-то другом?
Когда-то давно, может быть, Шлатт бы поспорил. Но Шлатт так привык верить Вилбуру во всем, так привык соглашаться с ним. Идти на уступки, отрезать от себя кусок за куском стало его второй кожей.
И Шлатт сдался.
— Конечно. — согласился он, — Давай поговорим о чём-нибудь другом.
И они говорили. О тайнах и загадках. О тумане. Обо всём том, на что Шлатту было сейчас наплевать.
Головой, душой, сердцем, всеми своими внутренностями Шлатт был далеко-далеко.
Потому что было кое-что еще, что он, из всех вещей, не нашел в себе сил сказать. Только побег мог спасти Вилбура от того, что случится пятого ноября.