Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Единственным предметом, который никто из них не завалил и не пересдавал в ту жуткую неделю, размытую в памяти Шлатта и представляющую собой мешанину из насекомых, крови и болот, была история. Они не пересдавали историю только потому, что они любили историю. Ага, все пятеро из них. Все шестеро, если считать, что Купер обожал слушать все их истории из школы, от неприятностей Чарли до, в буквальном смысле, конспектов. Но конспекты ему особенно нравились по истории; всегда, когда речь заходила про Мисс Мириам, он задумчиво говорил «Как будто про маму слушаю». Хотя, по понятным причинам, у Купера никогда не было мамы. А всё потому, что Мисс Мириам была самой лучшей учительницей по истории. Она была строгой, но справедливой, она шутила самые смешные шутки, которые хотелось понимать. Она устраивала конкурсы, и представления, и рассказывала им стихи, написанные людьми, жившими тысячелетия до их эры, и показывала им рисунки на бересте. Она помнила имена и дни рождения их всех-всех, даже тех, кто не хотел учиться, не любил учиться, а на уроках жевал жвачку и болтал; она оставалась после уроков, если кто-то очень-очень не хотел идти домой, и она носила радужный браслетик на запястье — Шлатт не знал, это потому что она была хиппи, или по какой-то другой причине. Каждый из них пятерых любил её по-своему, но одинаково сильно, и — Шлатт мог похвастаться, — точно сильнее всех оставшихся в классе. А ещё они всегда называли её только по имени. Шлатт, если честно, знал имена всех трёх её котов, а вот её фамилии не знал. Одной из самых любимых штук для Шлатта был урок истории по пятницам, когда Мисс Мириам задавала им всем одно и то же простое задание: выучить один случайный факт из истории, короткий, всего на минутку, и потом рассказать его у доски. Рассказавший получал свою заслуженную пятерку, а урок сокращался на эту самую минутку, плюс еще две-три минутки вздыхания, шарканья к доске и проставления оценки в классный журнал. Но вот, в чем сюрприз — Мисс Мириам выбирала рассказчика на месте, в пятницу, то есть новый факт приходилось учить всем. Чарли умел говорить с мёртвыми. Эти два факта шли друг за другом в голове у Шлатта — второй даже норовил выскочить наперёд первого, так гордость за друга разрывала Шлатта. Он аж сиял, когда думал об этом, и ему не терпелось рассказать всем, но он никому не рассказывал. Все, кому было нужно, уже знали. Все — это Тед, Шлатт, Минкс, Купер и иногда Эдвард, и именно такой компанией (если Минкс не останавливали на выходе из дома и не отбирали клетку со словами "Куда ты потащила бедную птицу") по четвергам вечером собирались у Чарли дома. Их дом был очень тихий, весь в побелке, с кудрявыми деревьями, ластящимися к окнам. Чарли всегда прижимал палец к губам и уговаривал их вести себя потише — бабушка и дедушка не любили, когда шумят. Он запирал дверь и подкладывал под неё подушку, чтобы меньше пропускать звуки, а потом рассказывал им истории, которые они будут пересказывать на истории в пятницу. Истории эти, как уже понятно, рассказывали ему призраки. Конечно, истории исходили не от Наполеона или Муссолини — такие популярные персоны из загробного мира даже носу не совали, раздавая автографы и интервью, и снимаясь в репортажах типа "Ад Еженедельный". Но вот обычные люди — скотоводы и извозчики, гончары и кожевники, кузнецы, солдаты, повара, художники, девочки с куклами из лоскутков, тайно от учителя рисующие человечков на бересте, мальчики с грязными босыми ногами — они говорили с Чарли, сували ему в руки свои недописанные дневники, неизданные романы, неотправленные письма; они рассказывали о том, как страшно было, когда стреляли, как хорошо было держаться за руки, как ослепляли звезды, как взрывался вулкан, как бурные волны крались на берег. Чарли говорил, после смерти страшно только совсем немного, потом больше скучно и холодно. После смерти никому до тебя нет дела. Чарли был рад поговорить с ними, вглядеться в их каракули, посочувствовать любовным неудачам и дуэльным победам, посплетничать о событиях, которым много, так много лет. Почему-то ему всегда было проще говорить с теми, кто умер давно: их не шатало, они не паниковали, не срывались в слезы, ничего не требовали и действительно хотели просто поговорить. Но, к сожалению, это работало только до определенного времени, пока он мог понимать их язык. Чарли рассказывал, что он мечтал поступить в университет на историка, выучить тонну языков и поговорить со всеми, с кем он ещё не говорил. Ну а пока, пока он ещё не стал великим известным историком, его знаниями наслаждались только его друзья. Но в один четверг, когда они собрались и уселись, в тот самый момент, когда Чарли взял в руки подушку и направился к двери, Вилбур молча поднял руку, как в школе. Кажется, он очень нервничал. — А можно, я расскажу в этот раз? — спросил он. Шлатт нахмурился. Это была чертовски странная просьба, и он не знал, что ответить; хотя, наверное, и не ему было отвечать. Несмотря на то, что Вилбур обращался к ним всем, ответа он явно ждал от Чарли. Чарли думал недолго. — Конечно! — сказал он, улыбаясь, — О чём вообще разговор! — он занял своё место на диване и подпёр локтем щёку, — Будет здорово побыть слушателем. Вилбур устроился в центре круга. Он, казалось, всё ещё нервничал, но его глаза взбудораженно блестели от предвкушения. Шлатт заёрзал на своей сидушке. — Я расскажу вам, — начал Вилбур, — про битву при Азенкуре в тысяча четыреста пятнадцатом году. И, Шлатт чертовски клянётся, он рассказал. Он рассказал про то, как англичане были очень хорошими лучниками, и поэтому французы во время столетней войны отпиливали им пальцы, указательный и средний, чтобы они больше не могли стрелять. И как в Азенкуре, в Северной части Франции, французы превосходили англичан числом: двадцать французов на одного англичанина; но англичане одержали победу в этой битве, потому что вот настолько хорошо они обращались с луками, и французы были окружены и сдались. Он показал им знак — два пальца, указательный и средний, поднятые вверх; как насмешку над тем, что они всё ещё на месте, что их не смогли отпилить. Традиционный английский жест. Шлатт смотрел на него и думал, как же это удивительно — дружить с человеком так близко, что вы почти сливаетесь в одно, а потом вдруг услышать от него что-то, что он говорит совсем впервые. И посмотреть на него заново. Вглядеться в него, как в магический шар, как в судьбу, предсказанную на картах. Увидеть его увлечение. Почувствовать его страсть. Влюбиться в него снова, и снова, и снова. И снова. И снова. Вилбур показал им британский салют — два пальца к голове; и Шлатт, конечно, заворчал о том, что мол, прекрати это безобразие, не позорься. Когда Вилбур делал его слишком счастливым, ему всегда хотелось заворчать. Вилбур с его придирок только смеялся. На следующий день, в классе, когда Шлатта вызвали к доске (наверное, потому что он был как-то особенно приподнято возбужден), Шлатт повторил всю историю практически слово в слово, улыбаясь от уха до уха, как придурок. В конце истории он, не скрываясь, повернулся к Вилбуру и приложил два пальца к голове. А потом отсалютовал. — Садись, — сказала Мисс Мириам, улыбаясь. Улыбалась вся их компания, но шире всех улыбались только они трое: она, Шлатт и Вилбур, — пять. После уроков Шлатт и Вилбур, пихаясь и смеясь, соревнуясь до ближайшего столба, бежали до его дома, раскачивая пакетом и рюкзаком, накинутыми на одно плечо. Семья Вилбура уехала куда-то на пару дней, и их дом, обычно трещащий от напора людских голосов и ног, стоял полый, обёрнутый тряпками, как скелет. Они писали домашку вместе, пока их формулы и иксы не залило настолько ярким, розово-красным светом, что Вилбур не выдержал и потащил Шлатта смотреть на закат. Они держались за руки, не боясь ничего, и шли быстрым, широким шагом по полупустому закатному городу, стараясь угнаться за солнцем, углядеть его ещё чуть-чуть, вот чуть-чуть. Оно светилось и сияло, цветом как золото, как счастье, оно махало им из-за зданий, и они добрались до западной границы города, где было только поле, расчерченное долгими, тонкими дорожками сухой травы. Они стояли, вдыхая траву и солнце, с крупными мурашками на голых плечах, и смотрели на солнце, не отрываясь, пока оно плыло к горизонту, как горячий мыльный пузырь между полосатыми облаками, а потом вдруг исчезло, быстро и насовсем. Стало темно. Обратно от их тишины не осталось даже воспоминания. Они говорили, много, открыто и свободно, раскачивая руками, и Вилбур рассказывал Шлатту о том, как они ездили на море пару лет назад. Он рассказывал ему про песок и растения с колючками, и синие шлепанцы, которые ему купили в магазинчике у пляжа, где продавались надувные матрасы, и ракушечные ожерелья, и апельсиновый лёд. Как море шумело, когда он засыпал, и как там он тоже смотрел на закаты, и всё точно так же не мог отвести от них взгляд. Шлатт не мог отвести взгляда от Вилбура. — Ты можешь видеть солнце все-все время, пока оно полностью не пропадет. — говорил Вилбур, подпрыгивая как мячик, жестикулируя расправленными ладонями, — Оно такое… круглое! Тут, в городе, оно вспышка. Там, у моря, оно круглое. И никакого тумана, за все четырнадцать дней совсем никакого тумана! Вилбур рассказывал ему о том, как бегал босиком по песку, темнеющему от воды, и как море было соленым, и как ноги щекотали водоросли, упругие, темно-зеленые, когда он заходил в море по колени и пояс. Он заплывал далеко-далеко, сам по себе, пока не начинали ныть руки, и смотрел на берег, похожий на песочную ленточку; а люди ему казались такими маленькими, будто их и вовсе нет. «Конечно, я люблю Холивуд больше всего на свете» — добавлял он серьёзно, и почти отпускал руку Шлатта. Шлатт позволял себе кивнуть саркастично и насмешливо. Ну конечно. На море больше всего Вилбур любил море, закаты и собак. Точнее, только одну собаку, но он и был близко знаком только с ним; Вилбур был готов дать шанс всем другим собакам, и иногда ночью он плакал, потому что не мог обнять и поцеловать всех-всех собак в мире. Когда они были у моря, они познакомились с русской семьёй, и у них была собака, большая и лохматая, и её звали Полкан. Вилбур оставил на совести своей мамы и других взрослых, и, может, других детей пытаться находить общий язык (русская семья плохо знала английский, его семья не знала ни слова по-русски), и вместо этого проводил всё время с Полканом. Они с Полканом отлично понимали друг друга. Полкан любил бегать с ним под песку, громко хлебать воду из металлической миски, в полуденную жару дремать под капотом машины и выпрашивать вкусняшки за ужином, тыкаясь мокрым носом в колени, а ещё скуляще и клыкасто зевать. Когда они расставались, Вилбур сжал его большую, тёплую голову в руках, и сказал ему, что постарается не плакать, если Полкан пообещает приходить к нему, Вилбуру, во снах. Он иногда приходил, и Вилбур всегда был так рад его видеть, но всегда просыпался с мокрой подушкой и щеками после этих снов. И Вилбур говорил и говорил, пока не забеспокоился, что он, наверное, говорит слишком много, и всё про себя. — Никогда не затыкайся. — тогда сказал ему Шлатт. Это был один из хороших дней.