Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Ему стоило догадаться, что Вилбур скажет нет. Но он всё равно попытался. Он пообещал, что когда они сбегут, они уедут к морю, в какой-нибудь теплый город, где их никогда не найдут, и будут смотреть за кругом, который описывает солнце каждый день. Он пообещал, что у них будет много вкусной еды, и большая собака, такая, какую он хочет, и Вилбур сам её назовёт. Он сказал, что ему скоро восемнадцать, и они смогут сами зарабатывать деньги, и может, они будут грузить ящики на корабли, отплывающие с пристани, или продавать билеты детям в парке развлечений. Или может, они поселятся в огромном городе, от которого до моря всего несколько трамвайных остановок; таком большом, что они затеряются в его бесконечных толпах, где ни мать, ни бог, никто их никогда не найдёт. Но Вилбур отказался. Чего и следовало ожидать. Эти слова были поразительно сухими для того, как сильно Шлатт старался. — Послушай, Шлатт. — сказал Вилбур, — Было бы прекрасно жить с тобой вместе. Шлатт затаил дыхание, хотя внутри у него скребли кошки. — Но дело не в тебе. Его сердце с далёким, тяжёлым звоном упало ему в пятки. — Дай-ка я покажу тебе кое-что. Вилбур расстегнул внутренний карман своей куртки и бережно извлек из него чуть смятую на углах фотокарточку. Это была открытка, явно старая: ламинирование на ее уголках потрескалось и сползло. Это была сувенирная открытка Холивуда: Шлатт никогда не видел таких. Шлатт не знал, что открытки Холивуда вообще существуют. На неё уместился шпиль церкви, их низкие домики, их гаражи, и даже Озеро, далеко, за тёмно-зелёными ёлками — Шлатт мог почувствовать его удушливую, мокрую массу, ощутить его тусклый блеск. — Он прекрасен. — сказал Вилбур голосом влюбленным и отрешенным, поглаживая пальцами края. Он казался утонувшим в этой картинке, — Я люблю его больше жизни. Своей рукой он развернул ладонь Шлатта и вложил фотокарточку в неё. Сердце Шлатта треснуло. — Мне здесь хорошо. Тебе здесь хорошо. Ты ведь тоже это чувствуешь, я знаю. — Вилбур почти шептал, как колыбельную напевая свои слова, — В этом городе ты всегда замечен и услышан, ты всегда спрятан и приласкан. Ни одно место не обратит на тебя внимание так, как Холивуд. Ни один другой город не заменит тебе его неспящего взгляда. — Этот город, — сказал Шлатт, — почти утопил тебя за то, что ты не следуешь его правилам. — Любовь построена на соблюдении правил. И наказании за несоблюдение. — ответил Вилбур холодно, — Ты бы не любил меня, если бы я не делал то, что ты хочешь. — Ты сказал мне «нет» уже трижды. И это разбивало мне сердце каждый раз. Сегодня ты сказал мне «нет» ещё раз. — Шлатт вдохнул, — И я всё ещё здесь. — Это временно. — Нет. — сказал Шлатт. Вилбур не сказал ничего в ответ. — Тебе же плохо здесь. — попробовал Шлатт, — Я же вижу. Я… я знаю, что тебе больно, и я хочу это прекратить. — О чём ты? — спросил Вилбур, хмурясь. Шлатт вздохнул. Слова прожигали дыру в его черепе. Сейчас или никогда. — Я знаю. — сказал Шлатт, — Про тебя. И моего отца. В этот раз Вилбура удалось застать врасплох. Он весь сжался, как от удара; его плечи поднялись, его руки дернулись, прижимаясь к телу. — Как давно? — отрывисто и отчаянно спросил он. — Чуть больше недели. Как давно это продолжается? — Неважно. — быстро сказал Вилбур. — Скажи мне. — потребовал Шлатт. — Почти с момента, когда вы приехали. Шлатт потерял все силы на злость. Ему вдруг стало так беспомощно жалко Вилбура, что он совсем не смог продолжать допрос. — Так долго? — простонал он. — Неважно. — сказал Вилбур, — Это ничего. Я перетерплю. Тут Шлатта как будто с цепи сорвало. — Хватит терпеть, Вилбур! — он почти кричал; он хотел схватить его за плечи и потрясти, но в то же время хотел его не касаться, — Хватит терпеть! — Это ничего. — сказал Вилбур, как будто разговаривая не с ним; как молитву, он проговаривал набор заученных фраз, — Это даже не жертва. Это даже не очень больно… — «Не очень больно»? — всхлипнул Шлатт в ужасе, — Вилбур, что ты такое говоришь? — Все было не так плохо. Он даже разрешал мне смотреть телевизор. Ужасающая картина прорвала себе путь сквозь сознание Шлатта: Вилбур, на их грязном диване, его любопытное, пустое лицо под тусклым светом от телевизора, цвета ползают по его лицу, отражаются от его кожи. Он не двигается: его глаза прикованы к экрану, его тело, податливое и немое, его разум где-то далеко, отрезанный от тела. Не было боли, которая смогла бы перевесить эмоциональную боль от этой картины. Шлатт хотел сломать себе руку напополам. Он догадывался, что что-то случилось с его лицом, что заставило Вилбура сморщиться, как от щипка. — Прекрати, Шлатт. Просто дай мне жить мою жизнь. — Это не жизнь, это… это пытка! — Шлатта колотило, как в лихорадке, он хотел разбить себе голову так, чтобы она треснула, — Ты ведь даже не живешь! Ты просто существуешь и терпишь, ты разве не хотел бы перестать существовать и терпеть? Вилбур пытался не смотреть на него, но Шлатт понимал, что стены между ними, которую пытался выстроить Вилбур, не существовало. Взгляд Вилбура скользил по его окружениям, не замечая ничего. Вилбур коротко вздохнул. — Я не делаю это ради моей матери, или… кого-то еще. Я остаюсь здесь ради Холивуда. Он защищает и укрывает меня от невзгод. Здесь я чувствую себя любимым и счастливым. А я… люблю его в ответ. — В этом никак не замешан город! Просто у тебя есть самые лучшие на свете друзья! — И что они, эти друзья? — Вилбур обнял себя руками. От его отрешенности ничего не осталось, он был грустным, таким грустным и таким безнадежно усталым, — Разве они будут рады, если я… уеду отсюда? — Они будут счастливы. — твёрдо ответил Шлатт. — Даже несмотря на то, что я брошу их? — Они будут счастливы, Вилбур. Я был бы счастлив, если бы кто-то из нас вырвался. Потому что я люблю их, и я хочу, чтобы они были счастливы. Вилбур тогда ничего не сказал. Но Шлатту показалось, что он слушал. Не было в нём этой холодной отрешённости, когда Шлатт мог физически видеть, как его слова просто отскакивают от его непробиваемого щита. Поэтому Шлатт продолжил. — Ты чувствуешь себя здесь любимым и счастливым, благодаря пятерым людям, которых этот город мучает просто за то, что мы остаемся здесь. Он забрал у Минкс и Купера ребенка, и ты знаешь это, как ты можешь думать, что здесь хорошо? — Не говори так. — ответил Вилбур и закусил губу. Его голос дрожал. Теперь он не поправлял — он умолял его, — Пожалуйста, Шлатт. Я не могу потерять его поддержку. Он — единственное, что у меня осталось. Видимо, Вилбур его всё-таки не услышал. Шлатт представил, как выглядели бы лица Купера, Минкс, Чарли и Теда, если бы они услышали такие слова. Его сердце разбилось за всех них разом. — И ты хочешь прожить здесь — как долго? — ядовито дёрнул он, — Пока не состаришься? Ты что, хочешь умереть здесь? Вилбур вскинул голову так, словно тот, с кем ему нужно было сейчас бороться — это Шлатт. — Что, если я и хочу? И у Шлатта вот так, в одночасье, закончились все силы. — Вот и всё, значит. — сказал он, глядя в пол. Ему стоило знать заранее. И поэтому он сделал всё, что мог — он смял эту гребанную открытку и швырнул её Вилбуру в лицо. Наступила тишина. Вилбур поднял открытку с земли, стряхнул песок. Разгладил её складки. — Х-хорошо. — сказал Вилбур будто себе, срывающимся, ломанным голосом. Точно Шлатт уже отвернулся и уже ушёл, — Ес-сли ты хочешь угрожать мне… Тем, что больше не заговоришь со мной, то знай, что это не сработает! Его голос почти — почти! — сорвался на крик. Шлатт посмотрел на него, а потом впервые вгляделся в него. Мир понёсся у него перед глазами, быстрее, быстрее, быстрее. Быстрый, как искры, как карусель. Через озеро, через лес, через костер, через кинотеатр, через кладбище, через вагончик на одной окраине Холивуда и дешёвый домик на другой. Запахом чеснока, воплями птиц, мушиным жужжанием, скрежетом зубов, Вилбур — Вилбур был виноват в том, кем Шлатт стал. — Это ведь был ты. — выговорил Шлатт, и это были его слова, это были полностью его слова, впервые за год полностью его слова, — Тот, кто сказал мне жертвовать. Что без жертв нет любви. Да? Вилбур застыл. Бледный, без слез. Силуэт, полое пространство. В качающемся, пустом ужасе. — Шлатт, я… Я не помню. — выговорил он едва на своих закоченелых губах. И Шлатт почувствовал, как что-то распороло его надвое. Он был горячим и кровавым, болящим так сильно, что хотелось закричать. Каждый, каждый поступок. Всё, что он делал. Все места, где он себя ломал. Все места, которые не срастались. Проклятие, висящее на его шее камнем, чешущиеся укусы, кровь на его руках — всё это только потому, что Вилбур сказал ему, что это — хорошо. Шлатту никогда не было «хорошо». — Всё нормально. — сказал Шлатт, не веря в это ни на грош. Но он утешал Вилбура, потому что, как выяснилось, это было всё, что он умел, — Всё в порядке. Но боже, как мне, блять, больно. Вилбур молчал. Его ссутуленные плечи, его длинные руки висели неподвижно. — Я сейчас пойду, хорошо? — выговорил Шлатт сквозь стиснутые зубы. Вилбур вскинулся: — Нет! — сказал он, — Нет. Пожалуйста, не уходи, Шлатт, пожалуйста, не уходи! — Я пойду сейчас. — повторил Шлатт. — Я люблю тебя. — попробовал Вилбур, таким ломанным языком, что Шлатт понял, что он говорил это в первый раз за очень, очень долгое время. Но Шлатт зажмурился. Обида и боль полыхали в его груди зелёным пламенем. Пламя жглось. — Я пойду. — настойчиво повторил он. Лицо Вилбура искривилось в обиде. Не обвиняющей, но обиде. А потом Шлатт отвернулся и пошёл, всё дальше и дальше, не оглядываясь назад. Шлатт не хотел его видеть, но он чувствовал взгляд Вилбура на себе, когда перешёл мост, пока шёл до дома, и у себя дома, когда лёг на кровать и уставился в потолок. Он не был уверен, от чего именно, но его трясло. — Солнышко, это ты? — спросила его мама с первого этажа. Шлатт не хотел ничего отвечать, и он ничего не ответил.