Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Прошло чуть больше недели с тех пор, как на ящике с ножами появился тяжелый навесной замок. Мама теперь целыми днями сидела дома, вместе с ним. Шлатт так и не мог к ней привыкнуть: он пугался каждый раз, когда, спускаясь по ступенькам, находил ее, домашнюю, сидящую, поджав ноги, на стуле, с книгой, название которой Шлатт не мог разобрать. Книга казалась ему классикой: умной, серьезной, с твердой темно-зеленой обложкой. Первые дни мама даже иногда поднималась к нему наверх. Подходила к двери, стучала, спрашивала, надо ли ему что-то. Шлатт открывал ей, всегда, обещал ей, что, если ему что-то понадобится, он спустится и скажет ей; он не болел и не был прикован к кровати. Она кивала, но Шлатту казалось, что мама толком не слышала ни слова из его рта. Как будто он говорил с совершенно чужим человеком. Когда Шлатт шел в душ, мама настаивала на том, чтобы он не запирался, и оставлял маленькую щелочку в двери. «Чтобы ты не навредил себе». Шлатт никогда не хотел вредить себе, и он не мог представить, откуда у его мамы взялась бы такая идея. Шлатту теперь тоже приходилось целыми днями сидеть в своей комнате. Тело не привыкло к неподвижности: он измерял кругами пространство собственной комнаты, пользовался любым предлогом, чтобы спуститься на кухню и подняться наверх. Он проверял возможность сбежать через окно; он бы смог, если бы захотел, но он очень не хотел расстраивать маму. Она ведь так старалась защитить его от себя. Но мама сказала, что выходить ему сейчас не рекомендуется. Он нестабилен, воспален и опасен. Он может сорваться на людей в школе, на людей на улице, на своих друзей. Это все из-за стресса, а стрессу нужно отдыхать. Так сказал доктор. — Какой доктор? — спросил Шлатт. Лицо матери приняло уже привычное ей выражение отчаяния, которое, Шлатту казалось, за последние дни въелось в ее лицо. «Она меня совсем не знает, — думал Шлатт с тревогой, — Она думает, что я сумасшедший». — Доктор. — ответила мама подрагивающим голосом, — Мы ездили в соседний город к доктору, психиатру. Ты рассказывал ему про своих друзей. Ты не помнишь? — А. Да, конечно. — сказал Шлатт, потому что в самом деле вспоминал что-то: салон машины, незнакомый офис, шум человеческих голосов, а затем — тонкая жужжащая тишина, прерываемая чьим-то резким голосом, от каждого слова откуда мать вздрагивала и хваталась за сердце. «Параноидальный шизофреник». — сказал доктор, когда Шлатт пытался объяснить ему, что Вилбур в опасности, действительно в опасности, про сломанные ноги, и пятое ноября. И про реальных, живых людей, не связанных роком судьбы, которые могут навредить ему до этого; про незнакомцев под цветными тряпками, про незнакомцев в деревянных окнах, про мать Вилбура и своего отца. Ему выписали справку, и вроде как — таблетки, горькие кругляшки, которые он закидывал в себя каждое утро. Он бы не сказал, что они особенно помогали, — они только делали его сонным. Но он все еще видел все, что видел раньше. На лице были кошки с перекошенными лицами и собаки с человеческими зубами. Когда он заходил под мост, что-то все еще дышало за его спиной. В продуктовом магазине дежурил мужчина без лица, а в промежутке между его стеной и кроватью искривлялось и сипело странное темное пятно. Зарубки на его кровати, которые он оставлял для подсчета дней, затягивались, как раны. Санта Клаус с его календарика исчез, оставив позади себя только подозрительно пустое пятно и треугольные елки. Его сосед напротив так никогда и не вернулся домой. Его отец все еще не вышел из своей комнаты. Из-за таблеток Шлатт много спал. Когда он бодрствовал, ему в основном было нечем заняться, поэтому его мозг пребывал в полусонном состоянии: фантазировал так сильно, что Шлатт просто смотрел в стену, не слышал и не замечал ничего вокруг себя. Не было ничего в его будущем, до чего он бы хотел доживать. Вместо этого он вспоминал прошлое, перебирал в ладонях разрозненные, оплывшие по краям куски, как тонкие пластинки льда, через которые просвечивали розовые от холода пальцы. Он вспоминал киносеансы, дневные посиделки на тканевых креслах и вечерне-ночные настольные игры. Он вспоминал охоту на вампиров, осеннее равноденствие, тягомотные школьные уроки и короткие яркие перемены, в которые они разминали руки и плечи, и перешучивались шутками, которые переставали иметь смысл на следующий день. Он вспоминал руки Вилбура, смех Купера, наклон головы Теда, темп шагов Чарли, то, как Минкс вцеплялась в вещи, которые были ей важны. Он вспоминал Эдварда, и совсем не мог поверить в то, что он мёртв. Живое и неживое в такие моменты расплывалось между его глаз. Мама привязывала его к кровати. Она сказала, что он кричал по ночам. Она приклеила ремни, которые она купила в магазине, к краям кровати, и застегивала их каждый вечер, когда он ложился спать, как она говорила, чтобы Шлатт не навредил себе. Иногда она забывала их застегивать, и тогда Шлатт застегивал их сам. Однажды что-то острыми когтями глубоко распороло на нем ремни прямо посередине, будто одним движением, разорвав на нем пижамную рубашку. Мама быстро смяла рубашку и выбросила ее, и больше никогда с ним об этом не говорила. Ей приходилось сидеть с ним дома, но они все еще почти не разговаривали. Обменивались короткими, сжатыми в пружину отточенными репликами. «Как дела? Хорошо», «Что делаешь? Уроки», «Как себя чувствуешь? Нормально, мам». Иногда он спрашивал её в ответ: «Как работа?» «Как всегда, дел невпроворот, эта контора держится на моих плечах»; «Не скучаешь тут?» «Нет, что туда и мне полезен свежий воздух и покой. От такого кожа улучшается», «Ты бы хотела, чтобы я никогда не рождался?» «Нет… Конечно нет, дорогой, с чего ты взял?». Но ей было скучно. Свежий воздух и покой делал ее раздражительной и плаксивой; она старалась выходить на улицу, но возвращалась только более недовольной. Шлатту было стыдно, что у нее такой скучный ребенок; но он помнил лицо, которое она сделала, когда он рассказывал доктору про Озеро, и теперь он боялся сказать ей что-то не то. Ему лучше было быть скучным, чем сумасшедшим и пугающим свою маму. Так что чаще всего она ела что-то из хрустящего, но невкусно хрустящего пакета с надписью «пониженные калории», читала, или перебирала свои документы и делала пометки в них своей тонкой синей ручкой. Раз в неделю Шлатт заходил в школу, чтобы забрать домашнюю работу из кабинета: его мама «позвонила и уладила все», и он постарался не вдумываться в то, что это значило. Возможно, он никогда не вернется в школу. Возможно, этим он спасал кого-то от себя. Он никогда бы не догадался. Их ужины с мамой проходили в компании сухих готовых обедов, в пустом холодном звяканье вилок, нагретом микроволновкой пластике и тишине. Прошло около недели, когда его мать вновь собрала свой портфель. Извиняющимся тоном она рассказала ему о том, как она отпросилась с работы только на недельку, и как кто-то в этой семье должен зарабатывать деньги, и как ему нужно просто поглубже дышать, и побольше улыбаться, и все будет в порядке, и Шлатт кивал, пока у него уставала шея, и сказал ей о том, что конечно, езжай, все в порядке, все хорошо. Она наклонилась и обняла его, и Шлатту казалось, что вышло солнце, и запели птицы, и что его больная голова не болела больше, и он прижался к ней крепче, но она уже вывернулась из его рук. — Вот видишь. — сказала она довольно, — Ты уже совсем вылечился. Мама уехала в понедельник, и Шлатт опять остался один. Он был не против. Он считал, что и сам неплохо над собой надзирал. Он вошел в свой привычный режим разрозненной еды, разрозненного сна и долгих прогулок, из которых он не помнил бОльшую часть. Странно, но когда он ел тогда, когда захочется, он чувствовал себя куда сытнее, чем когда они с мамой старались есть регулярно, или хотя бы точно есть раз в день. Насчёт отца всё в его голове было смутно: он помнил, что что-то плохое почти случилось, но не помнил, что именно, или как он стал этому свидетелем. Может, отец собрал вещи и съехал, когда мама сказала, что он спал в одном доме с психопатом. Если так, то это наверняка было к лучшему. Это ощущалось хорошо, на подкожном уровне, который Шлатт мог признать, потому что он был один. Было хорошо принять, что с ним было что-то не так, и услышать, что к этому есть решение. Жертвовать собой во благо других опять, как бы он ни старался, всё ещё ощущалось хорошо. Он понял и принял, что его жизнь никогда не станет полностью прежней. Он все еще не искал контакта со своими друзьями. Он все еще забирал домашние задания после уроков, и умывал лицо в раковине, в которой раньше плескалась тина и цвела грязь. Доктор сказал — и Шлатт это запомнил, поэтому, возможно, ему в самом деле становилось лучше, — чтобы Шлатт делал что-то неожиданное и физически активное, чтобы взбодрить его мозг, чтобы запоминать шаги, которые он проходил за день — такие как закрыл ли он дверь, поел ли он. Стоя перед открытой? закрытой? открытой-закрытой дверью холодильника, Шлатт ударил себя ладонью по щеке. Это ощущалось плохо, несмотря на то что доктор говорил, что многие подростки делают себе больно, чтобы себя успокоить. Шлатт не успокаивался. Боль не ощущалась хорошо. Боль даже не сработала бы как напоминалка, потому что он бы думал о том, как больно и обидно было получать по щеке от себя самого, и совсем не запомнил, съел ли он что-то на ужин или нет. О чем только они думали? Шлатт почти не думал ни о чем. Скорее старался, конечно. Он старался пропускать воспоминания через себя, не отвлекаясь, не пытаясь распутать, засовывать пальцы сразу в гущу ниток — красных, зеленых, серебристых, — старался даже не касаться текущей мимо него ткани времени. Пусть она текла бы без него. Что он мог сделать с судьбой, с предрешенностью, с целым городом, и с чем-то еще страшнее, еще древнее, еще больше? Он всего лишь пацан. Засыпая, Шлатт положил поверх себя половинки ремней на его кровати, чтобы вспомнить, как мама неделями раньше укладывала его спать. Казалось бы, он был уже совсем взрослый, но мама побыла с ним какую-то неделю, и теперь он опять по ней скучал. Он не мог удержать с собой рядом даже собственную маму. Какой же он жалкий, горький, скучный идиот.