Schlatt, Wilbur and Co. meeting the horrors of the World

Вокруг них — темнота. Вокруг них так темно, что даже фонарик стеснялся, бледнел; пятно его света на полу казалось пятном разлитого клея. Вилбур в темноте выглядел жутковато: его глаза были немного слишком темные, его улыбка была немного слишком растянута. Шлатт старался не вглядываться, рассматривал свои смазанные в сумерках руки. — Я когда-то рассказывал тебе историю Холивуда? Вилбур сидел слева от него, но голос, казалось, донесся с правого бока. На это Шлатт тоже не обратил внимания. Темнота сгущалась, распихивалась, устраиваясь поудобнее, колола уголки глаз. — Не помню. — сказал Шлатт, почему-то четко уверенный в том, что этого не было, — Как бы ты поднял этот разговор? — Как сейчас. — Вилбур пожимал плечами, перебирал пальцами. Выше пояса он был раздет. За окном стояла по-ночному сгущенная духота. — Расскажи мне. — попросил Шлатт. Вилбура уговаривать не пришлось. — Когда-то давно, — сказал он, — жил один мужчина. У него не было ни семьи, ни детей, он был один-одинешенек во всем мире. Он жил на отшибе своей деревни, и его никто не любил. Однажды, когда всем перестало хватать еды, его выгнали. И он пошёл. Где-то далеко Шлатт услышал звук. Ему сначала показалось, что это была цикада, но нет. Как будто что-то громко упало. — Он был наполнен обидой. Наполнен злобой. Он нашел никем не занятый клочок земли рядом с лесом, и основал там свое поселение. Дом с огородом да забор — вот и все, чем было поселение сначала. Но потом к нему начали приходить люди, которым тоже не хватало места, и они тоже строили свои дома, огороды, заборы, пока наконец, поселение не разрослось до небольшой деревушки. Мужчина стал главой этой деревни; но он все еще жил на отшибе, у самого леса, стыдился и пугался людей. Однажды, в знак уважения, жители принесли ему в дар молодую девушку. Он взял ее в жены, и родилось у них трое детей. Это не изменило его жгучего, тупого упорства: он говорил, как лаял, общался коротко и отрывисто, и еду им приходилось оставлять у порога: жители боялись, что оголодает молодая мама или детишки. Он старел, старела жена, взрослели дети, которые подрастали и уходили из дома отца, но оставались жить в том же городе. Они вырастали и рассказывали страшилки про своего отца: как у него глаза черные, как смола, во рту алмазный зуб, а вместо одной ноги — свиное копытце. Выросшие, вдали от дома, они сами только смеялись над своими байками. Шлатт поёжился. Ему вдруг показалось, что задувающий в окно ветер как-то вдруг стал особенно холоден. — Но злоба, настоящая злоба, не ушла, злоба все еще была там. Погибла его молодая жена, погибли дети, внуки, правнуки, а он все еще жил, наперекор жизни, наперекор смерти, потому что он был такой злющий, что и жизнь, и смерть боялись его достать. Но наскучило ему жить своей злобной, одинокой жизнью, и поэтому этот старик — морщинистый, с бородой как лопатой, с маленькими, ввалившимися глазами, поднялся на табуретку, накинул веревку на потолочный крюк, и протащил свою шею через петлю. Вилбур оттянул рукой низ своей майки. Он хмурился: точно вспоминать об этом делало ему неприятно. Он сбился; его слова стали звучать проще, менее напевно. Как будто он забыл эту сторону пересказа, и пытался, своими словами, вспомнить. — Кто-то увидел его болтающимся в окне, и позвал людей, чтобы попытаться спасти его. Он все-таки на тот момент был чем-то вроде легенды, вроде как символа города. Но когда люди толпой подбежали к его сараю, в котором он и повесился, прямо у них на глазах сарай вспыхнул, как спичка, и сгорел дотла. Осталась только горстка пепла. Вилбур замолчал. Молчал и Шлатт. Только оконная рама скрипела под напором свистящего ветра. Вилбур пожевывал свою губу, задумчивый, точно собственная история захватила и его. — Странно это, да? — спросил он вдруг как-то по-простому, — То есть, мне кажется, что это странно. Что другие города построены на золоте или угле, а наш — на самоубийстве. Шлатт ничего ему не ответил. Что-то склеило его рот. Дышать было трудно: он заглатывал воздух сквозь трещинки в липкой смоле. Пахло грушей. Что-то острое царапнуло его ногу, но он не оглянулся. — Твой мост сломался. — сказал Вилбур, совершенно случайно сменив тему. Ему не нужно было объяснять, о чём он. — А, да? — Шлатт даже не удивился. Он видел это в кошмарах так много раз, что почти удивился, что это в самом деле произошло. — В него ударила молния. — сказал Вилбур несерьёзно, и тут же добавил, — Шучу! Никто не знает, что с ним случилось. Может, вандализм. А может, сгнил просто. Шлатт не думал, что мост, свежий, крепкий и маленький, мог почему-то развалиться и сгнить, но не стал говорить об этом. А ещё он не думал, что кто-то стал бы ради вандализма ломать этот маленький мостик, такой маленький и такой незаметный, совсем на отшибе. Кому это было бы интересно? И всё же, несмотря на то что он не издал ни звука, его душа откликнулась на эту новость привычным тягучим, ломающим ощущением скорби. Ощущением преданности. Ощущением, что у него опять отняли то, что приносило ему радость. Шлатт не любил ходить в лес. Холивудский лес обладал чертовски крепкими, чертовски удушающими объятиями, глушащими любые звуки; ты мог бы идти по одной и той же тропе, но выйти к совершенно иному месту. Но Шлатт любил сидеть рядом с ним, рядом с этим мостом, потягивать газировку из банки, смотреть на кудрявые макушки деревьев, покачивающихся на ветру, или просто вдыхать воздух, который рядом с мостом казался ему особенно свежим. Точно весь Холивуд был накрыт тяжёлым металлическим колпаком туманного неба, а Шлатт подбирался к его краю, и сидел, жадно вдыхая настоящий воздух, поступающий из далекого, притягательного «снаружи». Манящего «Не Холивуда». Рядом с мостом его отпускала клаустрофобия запертости — в этом месте, с этими людьми, с этим будущим. Неизменным и неумолимым, как смерть. Шлатт подумал, что когда школа закончится, он даже этого не поймет. Просто заметит в какой-то момент, что сейчас осень, а ни он, ни его друзья никуда не пошли. Он будет смутно поражён тем, что не поступал в университет и не отправлял писем, что его мама не толкала его и не напоминала ему; потому что это что-то, о чём он всегда слышал, как о нормальной версии жизни. Если он спросит у мамы прямо, та только закатит глаза и неискренне проворкует: «Милый, ты не в себе в последнее время. Я подумала, что тебе лучше отдохнуть». Шлатт подумал, что это из-за города. Не будет никакого университета: он будет жить, пока деньги не закончатся, а когда закончатся, он устроится плотником, или сторожем, или продавцом кассет. Он будет жить в Холивуде и умрет в Холивуде; настоящий потомок тех, кто жили и умирали в Холивуде, а потом вешались на потолочных балках присыпанных соломой и гноем сараев, пытаясь сделать своей хотя бы собственную смерть. И как не вешаться? Ещё один путь наружу был отрезан. — И ещё вот что интересно. — Вилбур сложил руки на колено, и из-за темноты Шлатт не мог понять, смотрел на него Вилбур или нет, — Ты же знаешь, что мы… в Европе? Уголки губ Шлатта дёрнулись вниз. — Конечно. — сказал он недовольно, — Что за идиотский вопрос. — Просто спросил. — ответил Вилбур легко, — Я иногда забываю, где я. В общем, ты же знаешь про Голливуд? Американский большой город. — Шлатт кивнул, потому что ему стало немного интересно, что Вилбур хотел ему объяснить, — Ты знаешь, что когда Америка только открывалась, многие города назывались в честь городов с других концов света, в особенности из Европы и Англии? Понимаешь, о чем я? — Шлатт кивнул ещё раз. Он не мог сложить это в строчку, но он понимал, — Есть возможность, что наш, маленький Холивуд был прежде. Такой маленький, но все еще стоит на своем месте. Мне страшно даже представить, сколько ему лет. Холодная дрожь тлела в глубине Шлаттовского желудка. Вилбур наклонил на него голову: темный, глазастый, улыбающийся одним ртом. — Я слышу, что ты думаешь. — сказал он почти певуче, — «Страшно». Интересное слово ты выбрал. Что-то не так было с его голосом, со стенами, со Шлаттовскими размытыми пальцами. Что-то не так было с этим местом. Что-то не так было с этим сном. — Почему ты знаешь, что я думаю? — спросил он, пытаясь задавить волнение силой, точно голыми руками удерживая змею, — Почему ты вообще постоянно всё знаешь? Лицо Вилбура менялось сильнее. Он не улыбался теперь: его единственный глаз был сощурен, глядел на Шлатта с любопытством осы; его рот — покосившийся, сползший, точно наклейка. Всё было ненастоящее. — Потому что я видел это всё своими глазами. — голос у Вилбура — все еще Вилбуровский, все еще настоящий, рассыпающийся высокими подпрыгивающими нотами, проскальзывающий ласковыми нижними полутонами, — Я был там. Я бы в сарае, я был на Озере. Я был везде. — он складывал руки, он переплетал руки, точно они не имели суставов, как лапша, скользили между пальцами, — Я — часть всего. Я — часть тебя. — на фоне возник какой-то шум, отвлекающий, царапающий ухо, словно лопасти гигантского пропеллера, набирающего взлет, — Я — лабиринт переходов. Я — твоё солнце. Я — всё. Я — везде. Он засмеялся. Это не был страшный смех, но Шлатт внезапно понял, что он во сне. «Я вынимаю из тебя всё страшное и злое, что в тебе есть.» — говорил Вилбур гулко, монотонно, точно в жестяную водосточную трубу. Конца его рукам не было видно. Его единственный глаз расползся по стене, — «Оно кусается и царапается, но я не разжимаю рук.» Мир завалился на бок. Шлатт съезжал с него, как с диска, цеплялся за комод, за пол, за грязь между половицами; его развернуло и подкинуло, точно нелюбимую игрушку, пока с резким, тяжёлым вздохом он наконец не открыл глаза. Он стоял на табуретке. Мутная, серая луна светила в окно коридора. В его руках — веревка. Вокруг его шеи — петля. Вокруг петли — сумрак. Шлатту потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что он в безопасности. Он проснулся вовремя, на какие-то несколько бесценных секунд, чтобы избежать неизбежного. Чтобы не стать жертвой гниения, или вандализма, или еще чего-то, к чему припишут его смерть. Его ноги стояли крепко. Его руки всё ещё сжимали верёвку. Пока что — пока что, — он был в безопасности. Онемевшими от страха руками Шлатт снял с шеи петлю. Стараясь не делать лишних движений, он сошёл с табуретки и сделал несколько шагов от нее, пока не упёрся в стену. И только тогда он позволил себе сделать первый, отчаянный, хрипящий вздох. Точно подталкиваемая невидимой силой, табуретка упала, сама по себе, за его спиной.