Уборкой школу не испортишь

Если честно, он и не знал, что в их маленьком городе есть музей. Даже не музей, а Музей, потому что тамошние выставки были посвящены не только истории родного края, но и, на минуточку, европейской живописи и архитектуре каких-то давних веков. Что итальянское барокко семнадцатого века, что немецкое возрождение пятнадцатого, что академизм, что импрессионизм — Леви мог отличить разве статую от картины. Термины он, допустим, где-то и слышал, а вот на практике применять знания ему не доводилось. Ему в принципе в районе Музея бывать не доводилось. До сегодняшнего дня. Леви с почтением рассматривал колонны высокого белого здания. По обе стороны от главного входа спускались плакаты с картинами, изображающими романтический английский пейзаж, и надписями красивым шрифтом в нечитаемом курсиве: «Романтизм английского пейзажа». Мимо прошла пара: мужчина в выглаженных брюках и пиджаке и женщина в длинной юбке, Леви проводил глазами её шляпку с ленточкой. Покосился на свою кожанку и джинсы с художественными дырами на коленках. Позорно сбежать от первого в жизни похода в приличное общество не дал Эрвин. Учитель Смит подошёл со стороны площади, где на фоне бледно-голубого неба под утренним солнцем сверкала мокрая изогнутая крыша храма. Леви прищурился. От Эрвина небо засияло ещё ярче. — Доброе утро, Леви! Прекрасно выглядите, — он улыбнулся, и Леви захотел надеть шлем обратно. Солнце ещё яркое, светит как в середине лета, будто и не было двух недель сумасшедшей дождливой погоды. — Для музея даже сногсшибательно, — Леви скользнул взглядом по бежевому костюму-тройке и ещё раз — по своим узким джинсам. — Боитесь, что вас не пустят? Не волнуйтесь, там... — начал Эрвин ободряюще, но Леви его перебил: — Пусть только попробуют. Билеты уже куплены, — он фыркнул, слезая с байка. Эрвин, на мгновение засмотревшись, рассмеялся. — Я рад, что вы в боевом расположении духа. Для искусства самое то. — Собираюсь взять агрессией, если не получится знаниями. — Пощадите английскую природу! — Ей бы лучше меня не разочаровывать. Ещё до зала с выставкой Леви успел набрать новых впечатлений на пару недель вперёд. Высокие потолки и окна, через которые проникал свет, узоры по стенам, лепнина (слово подсказал Эрвин, пока Леви, задрав голову, задумчиво рассматривал гипсовые цветочки) и... скользкие полы. Леви пару раз чуть не навернулся, в последний едва не врезался носом в спину Эрвина. Чертыхнулся совершенно не изящно, а они мимо библиотеки проходили (в музее ещё и библиотека, да вы издеваетесь), и на него зашипело сразу несколько тётечек. — Да кто ж так полы моет... шею сломать можно. — Может, дадите советы, как улучшить им свою работу? — Нет уж, пусть учатся на своих ошибках. Или сломанных шеях. В каждом пейзаже что-то скрыто. Подойдёшь, посмотришь — ну, облака, деревья, коровы вон на пастбище, домики с крышами, покрытые мхом... А начнёшь присматриваться к деталям — сверкающий под утренним солнцем пик церкви, торговки на дороге к деревне смеются, собачка бегает по полю... Да не, всё просто. Обыкновенный пейзаж. — Как вам эта картина? Они остановились перед большим полотном. Снова церковь (почитав описания холстов, Леви понял, что на всех художник изображал родную деревню). Кривое дерево, поваленное, вероятно, грозой. Брод реки, через него пробирается телега с лошадьми. Чёрные тучи. И радуга — удивительно живая, точно блик пробился через окно музея и попал на холст. — Красивая, — Леви уважительно кивнул, не найдя слова получше. Что он мог сказать? Ну... — Хороший пейзаж. Такую природу я никогда не видел, — добавил он, пряча возникшую паузу. Облака на нарисованном небе шевелились, совсем как живые. Эрвин подошёл близко, встав с левой стороны со спины, положил на плечо ладонь и слегка наклонился. Его шёпот коснулся уха. — Что- вы очень близко, — Леви дёрнулся, оборачиваясь, заметил подсвеченные приглушённым, особым светом музея голубые глаза и замер, пригвождённый вопросом: — Что вы видите, Леви? Невидимая большая ладонь взяла его за подбородок и вернула обратно к картине. — Нет ни одного великого художника, который бы писал простые картины. Посмотрите, каждая деталь что-то значит, — Леви следовал за словами, как за светом мигающей звёзды на ночном небе. — Река разлилась и разрушила мост, людям приходится перебираться на телегах и с лошадьми вплавь. Похоже на бурное течение жизни, что так и пытается сбить человека с его пути. Вон там, у собора, дерево разломило грозой, видите? Оно сухое, старое и безжизненное. Чёрные тучи почти на всё небо. Впечатление не очень оптимистичное. Эрвин говорил тихо, в музее не шумят, и потому почти на ухо, так близко, что чудилось его дыхание у волос. Деревья на картине, телега — все детали вспыхивали под каждым его словом. — Но мы видим радугу. Она тусклая. Вместе с мрачным собором весь пейзаж создаёт меланхоличное впечатление, но радуга... Видите? Понимаете, о чём я? — Вижу, — Леви с трудом заставил себя заговорить. Радуга мягко и смущённо сияет: всё ещё впереди, даже если река сносит с ног. Они долго стояли перед картиной. Мимо прошли другие посетители, восторженно вздохнула девушка, зашепталась парочка студенток. — Художник написал этот пейзаж после смерти жены. Он был безутешен, пошли даже слухи, что он потерял рассудок. — Что за идиоты их распускали? Он ведь принял её смерть и смирился. — Вы так думаете? — Вы мне показали. Эрвин улыбнулся. Леви смотрел на его улыбку, а не на картину. — История находится не в учебниках и таблицах с датами, она в живописи, литературе, в быту. Посмотрите, как одеты люди на картинах — они в простой одежде, но как они красивы в своём ежедневном труде. На них держался мир, а они терпеливо и бережно собирали пшеницу. — Эту картину он написал раньше, чем предыдущую? — Подсмотрели подпись? — На ней смеются и бегают дети, собака в пруду купается. А вон там женщина в белом платье, у дома. Похоже, художник был тогда счастлив. Они долго стояли перед каждой картиной, молчали, разговаривали, близко и тихо, чтобы не шуметь. — Там же воры, прячут награбленное и едут в город его сбывать. Эрвин с интересом отвёл взгляд от полотна, где среди высоких дубов ехала по кривой дороге телега и сворачивала у собора, в сторону города. — По-моему, критики считают, что на картине обыкновенные торговцы. С чего вы взяли? — По лицам и позам, — Леви сделал полшага в сторону, позволяя Эрвину рассмотреть ближе. Тот наклонился и через полминуты всё с тем же интересом взглянул на Леви. — Один щурится, другой тянется рукой к мешку, чтобы прикрыть, — объяснил Леви. — К ним же подошёл священник, вроде, вон тот в чёрной одежде священник же? Они прикидываются торговцами, чтобы их не раскрыли. — Лица ведь совсем маленькие на картине, неужели вы разглядели такое? — Чтобы понять, что перед тобой мошенник, приглядываться не надо. Лучше как раз смотреть издалека, отстранённо. Тогда есть шанс не попасться на обман. Эрвин выпрямился, не мешая Леви пройти к следующей картине. — Расскажете, о чём эта картина? Он спрашивал обо всём, чаще — взглядом, иногда — поворотом головы или тихим хмыканьем, сам говорил, но будто нехотя, будто больше хотел — слушать, приоткрыв рот. Взгляд его скользил по штрихам и бликам, он следил за каждой мыслью так внимательно, что Эрвину хотелось рассказать ему всё, что он знает. И вместе с тем — услышать, что же таит за молчаливым, внешне равнодушным видом этот человек. Леви интуитивно понимал, что стоит за людьми на картинах, он казался тем, кто сталкивался в жизни с событиями, незнакомыми Эрвину. Эрвин хотел узнать больше. — Люди всегда остаются людьми, — тонкие пальцы берут чашку сверху, фарфор едва ли светлее бледной ладони с голубоватыми линиями вен. — Что пытаются соврать про долг, что скрыть награбленное, что — несделанную домашку. Сразу видно по преувеличенно хорошему поведению. — Хм, похоже на ученика, который в мгновение ока становится очень сосредоточенным. Полез за шпаргалкой, значит. — Чай мягко горчит на языке. — А у вас приносят шпаргалки? — прикрытые глаза распахиваются. — Я слышал... в моё время за них могли выставить с экзамена без права на пересдачу. — Ему нравится чай, он моргает чуть дольше, отпивая новый глоток, и делает вид, что не замялся в начале фразы. — Приносят иногда, на какие-нибудь тесты, — Эрвин пожимает плечами. — На экзамены и контрольные нельзя, конечно. Редко, но дети бывают разные, сами понимаете. — Что за неуважение к труду учителя, — цокает языком, хмурясь. — Учитель объяснял, рассказывал, а засранец приносит шпаргалку или списывает у соседа. — Он потратил время и переписал материал в шпаргалку, — Эрвин усмехается. Ловит недовольный блеск в тёмно-синих глазах напротив. — Может, что-то и отложилось. — А если списывает? — Леви не убеждён. — Полное неуважение ко всем. К соседу, мешает ему, к учителю, к себе. В свои собственные силы не верит, надеется на клочок бумажки, что потом не поможет ему сдать экзамены. — Бог с ними, со шпаргалками, я на тестах за ними не слежу, если они списывают имена или даты, — Эрвин кивает на вопросительно изогнутую бровь. — Обиднее, если они приносят переписанные из интернета сочинения, там сразу очевидно — вообще не попытались подумать над заданием. — Может, — кусает губу, отводя взгляд. — Не могут выразить мысль? Не всем дано красиво говорить, как вам. Или не поняли произведение? — Так я им разрешаю, пишите тогда, что именно не поняли! — Эрвин улыбается. — Пусть расскажут мне, какие мысли пришли им в голову. Я был бы счастлив получить настоящий литературоведческий анализ, но им пятнадцать, пусть порассуждают на своём уровне, почему персонаж поступил так и какие последствия его действия вызвали. Даже банальное «мне не понравилось, потому что главный герой отупел из-за любви к женщине, я бы так не сделал» уже хорошо, не высшая отметка, конечно, но гораздо лучше. — Значит, боятся плохих оценок, — хмыкает, делает новый глоток, пряча половину лица чашкой и ладонью. — Было бы чего. — Конечно. Мне ставили плохие оценки иногда, особенно по химии, но отец не ругал. Наоборот, хвалил, говорил, наконец-то ты как подросток себя ведёшь! И потом мы разбирались вместе, что же я там недоучил или недопонял. — Хороший у вас отец. Правильно делал, — на его лице тенью появляется улыбка, её не видно за чашкой. Эрвин почти жалеет, что они зашли в кафе. — А вы, если не секрет, хорошо учились? — Пожалуй, — голос чуть твёрже. — Не сказал бы, что достаточно, исходя из того, кем я сейчас работаю, — он мотает головой, смахивая волосы с глаз. — Ваша профессия чрезвычайно важна! Вы помогаете сохранять порядок. — Я не брезгую, — он всё-таки улыбается. — Мне нравится убираться, у меня хорошо получается, — в его взгляде что-то тихое, маленькое, неловкое. Эрвин почти не дышит: не спугнуть. — Я приношу пользу, это здорово. — Именно, — Эрвин подбирает слова с некоторой осторожностью. — Ученики с вашим появлением и сами стали следить за порядком, видите, как вы хорошо влияете. А говорите — недостаточно. Оценки не всегда показывают настоящий ум и характер человека. — А вы оцениваете на уроках фактические знания или, как вы говорили, размышления ученика? — он переводит тему, недалеко, но заметно. — И то, и то. Первое важно для усвоения материала, экзаменов, профессии, если кто-то выберет эту область. А второе, чтобы ученики действительно научились размышлять. Литература и история — лучшие предметы, чтобы научить детей думать. — Точно, — он прячет посветлевшее лицо за чашкой чая. — Я за сегодня о стольких вещах подумал, о которых никогда не задумывался, благодаря вашим комментариям. — Ценю ваши слова, — Эрвин улыбается. — Они не настолько ценны, как ваши, — Леви смотрит ему прямо в глаза, поставив чашку. В окно бьётся дождь и ветер. Погода резко испортилась, пока они бродили по выставке. В кафе тепло и пахнет чёрным чаем.