Они зашли в квартиру, и Леви окутало теплом и спокойствием. Он даже замер на секунду, прищурившись, когда локтем Эрвин включил верхний свет. Услышав его тихий смешок, Леви обернулся и врезался носом в пропахшее снегом и ночным воздухом пальто.
— Ванная слева по коридору, — сказал Эрвин, снимая с Леви шарф. Тот кивнул и, зажав локтем коробку с чаем, помог ему снять верхнюю одежду.
Тёплая вода показалась замёрзшим рукам огненной. В зеркале Леви увидел, что его щёки и кончик носа тоже порозовели, придав лицу вид живого человека. На кухне Эрвин возился с чайником. Судя по тонкому слою пыли на его крышке, Эрвин предпочитал покупать кофе по пути на работу. Конечно, Леви заметил пыль.
Сам он, хоть и жил в мелкой квартирке, каждую неделю драил её так, что хоть сейчас снимай для рекламы клининговой службы. Он ничего не имел против бытовой пыли, всё-таки это жилой дом, а не музей... хотя... у Эрвина всё иначе.
Дома у Эрвина было совсем не так, как во всех домах, где Леви бывал раньше. Светло, просторно. Шкафы с книгами, которых не убавлялось, даже если Эрвин приносил какие-то из них в школу, стояли вместо стен в гостиной, около окна застыл глобус — Леви прислушался, не звякнет ли там нечто подозрительно напоминающее владения директора Пиксиса. На стенах, свободных от книжных полок, висела карта мира — не идиотски бирюзовая, как из школы, а какая-то стилизованная под старинную, Леви не разобрался, настоящая или нет, ещё был подаренный на день рождения кинжал, и какой-то незнакомый, кажется, у Леви назревают некоторые вопросы…
Может, они действительно в музее? Только посмотрите на всё это. Леви усмехнулся и вздрогнул, услышав звон посуды.
— Не старайтесь так, — запротестовал он, поймав покатившуюся по столешнице чашку, — я не хочу вас стеснять.
— Я же вижу, что вы замёрзли, — ответил Эрвин и, забрав из рук Леви чашку, на мгновение сжал его розовые от холода и горячей воды ладони своей большой и тёплой. Леви замолк, слабо убрав свои руки, чтобы не мешать хозяину дома ухаживать за гостем, и отошёл к дверному косяку, осматривая светлое помещение. Что же Эрвин за человек такой: «Я же вижу, что вы замёрзли». Щёки запекло, наверное, быстро согревались после холода.
Сладкого к чаю они не нашли, и на том спасибо, иначе Эрвин разнёс бы своим энтузиазмом всю кухню. Поднос с заварочным чайником и чашками нёс Леви, пока Эрвин торжественно нёс подарочную коробку с фиолетовой лентой.
Дома у Эрвина было по-другому.
Эрвин любил окружать себя вещами, которые хранят тайну, хранят мир, неизвестный ему. Истории о тех мирах, что исчезли в песках времени.
— Отец рассказывал мне о древних цивилизациях, мы собирали журналы и книги. Я ждал каждый месяц, когда же в почтовом ящике появится новая история. Где-то у меня остались старые энциклопедии, я в детстве знал всё, что в них написано, наизусть.
Эрвин любил всё, что ещё неизвестно людям, и стремился найти ответы на вопросы, которые таила вселенная.
Пока Эрвин рассказывал про детство, говорил своим мягким, уверенным голосом, они пили чай. Точнее, пил чай только Леви, потому что в чашке Эрвина давно всё остыло, а Леви не смел его отвлекать и слушал, слушал.
Насыщенный горьковатый вкус растёкся по языку, тонкий аромат завивался бледными барашками над тёмно-карамельным озером. Леви ненадолго прикрыл глаза, расслабляясь в месте, где почувствовал себя уютнее, чем во всём остальном мире. Он не сразу заметил, что Эрвин замолчал, а, открыв глаза, поймал взгляд голубых глаз. Эрвин улыбнулся, рассматривая то, что ему ещё неизвестно.
— Никогда не пил такого вкусного чая, — ответил на неозвученный вопрос Леви. — Спасибо.
— Правда? — Эрвин снова улыбнулся так, что Леви невольно отвёл взгляд, потому что хотелось на этой улыбке задержаться надолго. — Рад, что подарок вам понравился, Леви, — произнёс он и всё-таки взял свою чашку. — Почему вы не отмечаете свой день рождения? Из-за того, что у всех вокруг Рождество?
— Просто не хочу, — ответил Леви, поставив чашку на блюдце и поглаживая тёплый фарфоровый бочок. — Из семьи у меня только дядя, с которым мы не настолько близки, чтобы устраивать сентиментальные посиделки.
— А друзья? — Эрвин улыбнулся. Подарок от того самого дяди стоял на кухне, всё ещё не открытый, Эрвин даже пакет постеснялся выбросить.
— Да друзья мои тоже не отмечают особо, — Леви помолчал. — Не сказал бы, что мы даже друзья, просто близкие знакомые. Это не особо важно, — он тихо цокнул языком: — Сегодня странно вышло, когда очкастая всем разболтала, Нанаба и Петра смутились.
— Думаю, им хочется, чтобы никто не чувствовал себя обделённым, — Эрвин усмехнулся. — Не берите в голову.
— И не собирался, — Леви хмыкнул, тоже усмехнувшись. — Я вообще не знаю, может, дядя выбрал эту дату случайно, — заговорил он спустя пару минут молчания, пока пил чай и Эрвин не отвлекал его, рассматривая его сведённые брови и дрожащие полуопущенные ресницы.
— Вы не знаете вашу точную дату рождения? — спросил Эрвин. В его голосе не звучало жалости или вежливого сочувствия, в нём не звучало презрения или смущённого удивления. Эрвин спрашивал спокойно, с мягкой улыбкой, и глаза его сияли лёгкой грустью или шампанским, которое они распивали на шестерых в кафе. Спрашивал так, словно пытался разгадать тайну.
— Я не видел дядю до маминых похорон, когда он меня забрал, я был совсем мелкий. Я и маму плохо помню, но какие-то воспоминания есть, — Леви говорил просто, рассматривая аккуратную чашку на миниатюрном блюдце, хрупкую на первый взгляд и достаточно тяжёлую в ладони. — Кенни никогда не мог усидеть на месте, так что постоянного дома у нас не было. Мне было всё равно, в общем, ребёнку всё равно, пока есть еда, тепло и взрослый, который вроде как называет тебя своим родственником. Мы родственники, конечно, я потом выяснил, что он не просто левый мужик, который решил подобрать сироту. У меня не было обычной жизни и почтового ящика, куда приходили бы журналы, — Леви усмехнулся. — Стыдно сказать такое учителю, но я долго не умел читать. Мы перебирались с места на место, но всё в пределах одного района, в школу я ходил, когда придётся.
Знаете, за рекой, где сейчас заброшенные хибары, оставшиеся после деревни? И вокруг, там панельки страшные эти. Вот там жили. Там школы не было, Кенни водил меня в соседнюю, через два квартала, но и то, когда нам обоим захочется.
А ещё Кенни свинья. Мне часто приходилось убираться, потому что хлама хватало и без него, он лишь добавлял. Вообще, Кенни неплохой. Наверное. На день рождения, ну, или на Рождество, он даже однажды притащил торт. Я не ем сладкое, но Кенни старался. Недавно тоже, принёс мне что-то в подарок, я не смотрел, там наверняка очередной мусор.
Я не знаю, что вам сказать, Эрвин, почему так. У меня была другая жизнь. То, что я сейчас могу прийти в гости к кому-то вроде вас уже… круто…
Леви хотел подобрать другое слово, но не смог произнести его вслух. Эрвин улыбнулся, услышав, как спокойная размеренная речь завершилась бормотанием.
— Спасибо, — ещё тише добавил Леви и поставил чашку на стол. Шёл первый час ночи.
— Вам спасибо. Я всегда рад вас видеть, Леви.
Леви хмыкнул тихо, разглядывая карты на стене. Между ними снова повисла тишина, в которой обоим было уютно.
— Хотите, устроим вам праздник? Ханджи и Петре только повод дайте, они справятся, будьте уверены.
— Уверен, поэтому не хочу, — Леви усмехнулся. — Не люблю шумные компании. Ну, ваша не шумная, — Леви поймал насмешливый взгляд Эрвина. — Наша? — уточнил он тише, с блеском в глазах, и Эрвин удовлетворённо кивнул.
— Тогда командуйте: как хотите провести остаток дня рождения? — Эрвин развёл руками, показывая, что вся квартира в их распоряжении.
— Он уже прошёл, Эрвин, — Леви откинулся на спинку кресла и, почти утонув в нём, улыбнулся краем губ. Хмуро сведённые брови наконец-то стали разглаживаться.
— Пока ночь не закончилась, всё ещё ваш день, Леви.
— Вы, конечно… — Леви не выдержал и тихо рассмеялся, проведя по лицу ладонями.
— Что? — Эрвин улыбнулся шире.
— Как всегда, — неопределённо ответил Леви. — Неудивительно, что ученики вас любят.
— Почему? — Эрвин не отставал.
— Потому что вы такой, — Леви махнул рукой, показывая на то, какой Эрвин. Тот с интересом осмотрел себя, сидящего в кресле напротив него, и перевёл лукавый взгляд на Леви. — Я не умею говорить хорошо, вы же знаете.
— Вы хорошо говорите, не притворяйтесь. Я учитель литературы, я наслышан всякой речи.
— Да ну? Значит, в ступор впал другой учитель литературы, когда в подсобке на вас упало ведро и я обругал его последними словами?
— Не знаю, о ком вы говорите, Леви, но тот учитель литературы был поражён вашим искусным ораторским мастерством. Лаконичность и экспрессия во всей красе.
— Ага, рассказывайте.
— Вы хотели сказать иначе?
— Не скажу же я вам так, как принято говорить в трущобах.
— Пожалуйста, продем… промон… продемонстрируйте снова вашу экспрессивную и лаконичную манеру речи.
— Вы кое-как это слово выговорили, профессор, боюсь, в вашем состоянии моя лаконичность и (как вы сказали?) вас добьёт.
— Яркость красок, эмоциональная составляющая, экспрессия.
— Ага, короче, боюсь, вы охуеете ещё больше.
— Господь бог… вас бы на уроки современной поэзии…
— Тогда по школе будут ходить седые дети.
По комнате разливался тихий смех, наполненный вкусом чёрного чая. Фиолетовая лента струилась по тёмно-зелёному картону коробки, рядом на столе лежали книги, бумаги, разбросаны ручки и карандаши, и, чуть в отдалении от беспорядка, лежала в футляре ручка, подаренная на день рождения. Остывал на плите чайник.
Как только они зашли в гостиную и Леви заварил чай, только что ему подаренный, Эрвин включил музыку. Конечно, на проигрывателе для пластинок. Этот человек всё делал вот так, не как другие, всё иначе, чем привык Леви. И совершенно очевидно, что у него есть коллекция разных — необязательно старых — пластинок и слушает он всегда музыку только на проигрывателе. Раньше Леви бы хмыкнул над таким пижонством, если бы его спросили, он бы охарактеризовал подобное поведение именно так. Но сейчас он лишь мог тихо восхищаться, сам не понимая, чему.
И книжки все эти, Леви даже не слышал о большей части всех этих писателей и поэтов, а Эрвин, наверняка, всё прочитал.
Похоже, Леви был пьян всем солнечным светом, что сегодня на него пролился, хоть днём небо и заполнили молочно-серые облака.
— Что будете делать с подарком Ханджи?
— Смеётесь, что ли? Выброшу. Или настучу им очкастой по голове.
— Боюсь, смертельны будут оба варианта. Ханджи наверняка пришлось потратить всю зарплату.
— Никто и не просил. Зачем мне микроскоп?
— Ханджи хотелось сделать вам приятно.
— А потом просить у меня денег на булочки из школьной столовой.
— Вот такой Ханджи человек.
— Да, с душком.
Эрвин рассмеялся, наслаждаясь тем, как Леви говорил серьёзно, хоть в тёмных его глазах и блестели смешинки. Он с Эрвином становился немного иным. В коридорах школы, отчитывая учеников, он был грозным, при общении с учителями — сдержанным, когда готовил очередную пакость учителю Йегеру — даже злым.
(Конечно, Эрвин знал, что все напасти, свалившиеся на учителя экономики и права, были делом рук одного уборщика, ведь заместитель директора обязан знать обо всём. Это не мешало ему заговорить до самого звонка Леви, когда они не впустили Зика в подсобку, и спрашивать про все моющие средства, какие попадались ему на глаза, чтобы отвлечь Леви от поиска салфеток. Леви и сам не спешил их искать).
А с Эрвином Леви улыбался. Нешироко. Он негромко посмеивался, чаще усмехался. Его брови не хмурились, а глаза светились. Тихим, лунным сиянием, которое не позволяет разглядеть предметы в точных деталях, которое скрывает истинные краски и создаёт обманчивые тени, но всё-таки отражает истинный солнечный свет. Леви был молчалив, но Эрвину нравилось с ним говорить. И смеяться тоже.
Музыка тихо лилась, сопровождая их уютную ночь. Леви слышал песни, звучащие из проигрывателя, раньше, но никогда не дослушивал ни одну из них до конца — случайно заденет краем уха в магазине, услышит в рекламе, заметит, пока кто-то переключает радио... Большинство из них написали и спели, кажется, ещё в прошлом веке, таких песен сейчас не поют, да и не смогут, потому что подобраться к их сдержанному и всё ещё чувственному звучанию всё равно что попытаться долететь на самодельных крыльях до солнца. Леви сам не заметил, как стал покачивать головой в такт какой-то смутно знакомой мелодии.
— Вам нравится? — улыбнулся Эрвин.
— Неплохо, — отозвался Леви, тут же остановившись, и расслабил плечи, проваливаясь в мягкость кресла. Несмотря на крепкий чёрный чай, от тепла и спокойного разговора его вдруг начало клонить в сон. Когда такое в последний раз было, в прошлой жизни? — Расскажите, о чём она. Ничего не понимаю, что поют.
— Хотите вольный перевод от меня?
— А вы не справитесь? Сами сказали, что я могу сделать всё, что хочу.
— Мало просите, Леви.
— Всё-таки я пил сегодня только сок и чай.
— Расскажете потом как-нибудь, почему не пьёте алкоголь?
— Сначала расскажите, про что эта песня.
Эрвин рассмеялся, откинув голову назад, и тут же вынырнул из глубин кресла. Его глаза ясно и весело сияли, обращённые к Леви. Эрвин пытался быстро объяснить, пока не закончилась песня.
Леви улыбнулся краем губ. Значит, про любовь и нетерпение. Неужели так бывает? Когда один человек далеко, вне досягаемости, а другому не терпится оказаться рядом, и он сходит с ума, когда не находится рядом. Так бывает только в песнях.
Леви ничего не сказал, кивнув. Он снова покачивал головой, слушая текст на незнакомом языке, и в глазах его блестело что-то новое. Эрвин улыбнулся.
— Потанцуем?
Леви удивился так сильно, что Эрвин приложил все усилия, лишь бы не рассмеяться в голос. Точь-в-точь чёрный кот, который думал, что в темноте его не видно, а тут вдруг кто-то позвал его и заключил в объятия.
You're out of touch, I'm out of time,
But I'm out of my head when you're not around.
— Да я не умею даже...
— Расслабьтесь, Леви, это даже легче, чем кататься на коньках!
You're out of touch, I'm out of time,
But I'm out of my head when you're not around.
— Почему сломана рука у вас, а как дурак двигаюсь я?
— Не смущайтесь, у вас хорошо получается. Дайте вашу руку!
— Какую из двух неуклюжих?
You're out of touch, I'm out of time,
But I'm out of my head when you're not around.
Они неумело и весело топтались на ковре, Леви всё следил сначала, чтобы Эрвин не дёргал сильно загипсованной рукой, а затем расслабился, смеясь и слыша смех Эрвина. Стрелка часов замедлилась и неспешно подходила к двум часам ночи, тени танцевали по стенам и потолку от тёплого света настольной лампы, и Леви уже не думал о том, как они выглядят оба со стороны. Его рука лежала в руке Эрвина, музыка всё играла и играла, за окном началась метель. Они её не заметили. Они больше не замечали ничего, кроме друг друга в этом уютном, лёгком движении тел под музыку, льющуюся с поскрипывающих пластинок.
В мире осталась небольшая светлая комната. В небольшой светлой комнате танцевало двое. Один улыбался и смеялся, озаряя маленькую комнату солнечным светом. Другой улыбался ему тоже, и в глазах его таилось лунное мерцание. Они слышали музыку и, не таясь друг от друга, двигались вместе в её ритме.
Прошла ночь. Эрвин назвал её ночью Леви, но даже утром Леви не почувствовал, что что-то «его», «его» ночь закончилась. Что-то продолжилось и отныне стало «их».
