Борам

       — Что-то идёт не по плану, мистер Дункан? Уже давно известно, что планы Дункана редко нарушались, конечно, случались непредвиденные обстоятельства, но они никогда не терпели поражения. Бывало, результат оказывался не таким, какой метис ожидал, когда очередной аристократ занижал его заслуги до такой степени, что его имя вовсе не звучало в беседах о проделанной работе. В аристократии нет такого понятия, как справедливость. — Мистер Дункан, — Эмис касается ладонью плеча мужчины, привлекая его внимание, сосредоточенное на чём-то слишком далёком от несчастной карты, лежащей перед его глазами. — Стоит ли мне вмешаться в происходящее? — Моё вмешательство всё и испортило, — вполголоса отвечает Чон, на карте леса Норд пытаясь найти спрятанное дитя. Потому что сам его найти не смог. Их последний разговор показался мужчине больше отчаянным, умоляющим о помощи, чем если бы это была попытка открыть аристократу глаза, назвав его забавой от скуки. «Я играл тобой, никто не согласится на твой союз, даже слушать о нём не будет, и я не давал тебе никакого шанса, просто мне было скучно. Я давал тебе видеть только то, что ты хотел». Чонгук не поверил, но ушёл из леса и возвратился следующим днём. Но Тэхён не пришёл. — Вам не довелось заключить союз мирным путём? — интересуется дама, присаживаясь на край дивана, потому как её работа не заканчивается на содержании работника своего супруга – она должна следить за ходом работы Дункана и вмешаться, если то сочтёт необходимым. — Дело вовсе не в этом, — опровергает Чон, чтобы не возникло необходимости отвергнуть его изначальный план и приступить к более жестокому методу сделки с народом леса. — Появилась непредвиденная проблема. «Перестань, ты делаешь мне больно. Ты предлагаешь помощь, а это делает меня слабым, и это больно». Кто-то пришёл тогда к хранителю, передал вести, из-за которых Тэхёну пришлось уйти и почти прогнать мужчину из леса. И по всей видимости это тоже не входило в планы юноши. Хранитель не явился и на вторые сутки. Чон ждал, блуждая по черте леса, до заката сидел на пороге дома, в который приводил его юноша, выискивал среди деревьев гризли, но даже тот не являлся встретить аристократа. Если бы только Дункан знал, где располагается поселение, но обширные владения Норд слишком хорошо скрывают своё сердце. А лес молчит, скрывает от него истину, не помогает найти дитя. Миссис Эмис более ничего не говорит, рассматривая задумчивый взгляд мужчины, который впервые за всё время пребывания здесь выглядит неуверенно, почти потерянно. Дама переводит взгляд к заметкам карандаша на карте леса, их совсем немного, очерчивают лишь округу, глубже не заводят. Дункан подступается аккуратно, не рискует, стремясь к первоначальной цели забрать эти земли более гуманным способом, а потому к приближению окончания второй недели всё ещё не нашёл расположения поселения. Но нашёл то, что на карте не отмечено – Чонгук хранит путь к дитя начертанным в душе. Стелющийся по полам прохладный утренний ветер третьего дня, в который Чон не поспешил направиться в лес, отдалённо напоминает тот вечер, принося с собой осознание слов юноши – лес действительно предупредил о приближении дождя. Тогда шумели высокие кроны, ветер беспокойством тревожил листву, когда небо было ещё совершенно чистым, устилал травинки и заставил птиц замолкнуть. Лес взаправду способен говорить. А сейчас он призывает Чонгука вернуться. Мужчина потирает переносицу, пытаясь понять, что он должен сделать, если и в этот раз дитя не придёт на встречу, ведь то станет в глазах Фостера Синглтон провалом в работе Дункана. Магнат не станет ждать, когда какой-то дикарь вернётся, спишет со счетов возможность наладить с отрешённым народом союз и отдаст приказ рубить лес. Освобождать его земли. Дункан на кон поставил своё имя, нельзя давать повод для мыслей, что он не справляется со своей работой, а потому он должен отыскать сегодня юношу любой ценой. Лес не покинет, пока не найдёт хранителя. Чон поднимается со стула, впервые за всё время посещения Норд забирая карту с собой, кладёт в карман компас, взглядом рассматривая вещи, которые могут пригодиться ему, если он решит идти искать Тэхёна к поселению, и задерживается на единственной вещи – револьвер. Дункан не помнит, когда последний раз брал его, он перестал быть страховкой, когда Борам стал встречать чужака без доли гнева. Но встретит ли так же его лесной народ? — Почему вас так беспокоит это исчезновение? — миссис Эмис прислоняется плечом к дверному проёму, пытаясь получить хоть долю того внимания, которое мужчина уделяет беспокойству за дикаря. — Разве вам не играет это на руку – теперь вы можете взять своих людей и отправиться на поиски народа, ведь главная помеха, в виде хранителя, более не останавливает вас? Чон прикрывает глаза, делая вдох прежде, чем обернуться от оружия к даме и заметить в её взгляде то, что не успевал или не хотел замечать на протяжении полутора недель – Эмис видит, как колеблется имя Дункана. Если сперва мужчина желал лишь воспользоваться муками совести невинного дитя, чтобы подобраться ближе и обманом встретиться с народом леса, то сейчас становится всё более заметным неподдельное волнение. Как будто ему действительно важно решить вопрос земель леса союзом. — Если рядом не будет хранителя, никто не остановит зверя, — напоминает Чон, — никто не способен подчинить себе Борама так же, как он. Я пробовал не единожды и каждый раз оставался в шаге от неудачи. — Почему вы слепо полагаетесь на юношу, когда в вашем распоряжении есть люди, ружья и огонь? — дама отталкивается от стены, делая несколько решительных шагов до Дункана. — Нет такого зверя, которого не остановила бы пуля, — Эмис смягчается, мягко укладывая ладонь на скулу мужчины. — Нет ничего дурного, если план мирного соглашения провалится. На нашей стороне всё ещё прогресс, заставляющий целые континенты преклонять свои колени. Искоренять целые народы – Чон хорошо осведомлён о завоевании целого материка Америки. И там были многочисленные племена, а здесь – крошечный народ, скрывающийся лишь в одном лесу. — О каком прогрессе может идти речь, если аристократия всё ещё применяет ружья и огонь? — Дункан касается запястья дамы, отстраняя её ладонь от себя. — Срок, данный мне в месяц, ещё не истёк. Я сделал ставку на юношу, несомненно он проведёт меня к народу, потому как другого способа получить союз нет и не будет. Чон обходит миссис Синглтон, оставляя её в лёгком недоумении твёрдости слов, заверяющих в намерении продолжать следовать трудному пути мира, когда есть более лёгкая возможность закончить эти муки, оставляет и револьвер. Он упорным трудом заставил аристократию произносить своё имя вслух, выбирался в средний класс, получил сделку, выполнение которой даст ему высший статус, Дункан не может сейчас отступиться. Таким же трудом он каждый день доказывал свою непоколебимость дитя природы, добивался доверия к себе у хранителя, рисковал собственной жизнью, терпел гонения, и всё это не для того, чтобы прийти на следующий день с огнём и ружьями. В последний раз Чонгук достиг того доверия, которое позволило ему остаться на ночь, тех прикосновений, несущих в себе куда больше простого любопытства, той близости, когда Тэхён почти принял его помощь. Юноша не пытался отстранить руки мужчины от себя. Он хотел, чтобы Чонгук не отпускал его. Но есть что-то, что заставило его засомневаться и прогнать аристократа из леса. Или же уберечь.        Ожидание встречи преследует мужчину от черты леса Норд, где кустарники вырастают в деревья, шепчущиеся меж собой, но снова не с Дунканом – им не ведом язык прогресса. Трава не стелется перед гостем, не расступается, тропой ведя к дитя природы, ни одной души в округе не видать. Хранителя вновь нет на месте. Чон идёт знакомой местностью к дому со слабой надеждой найти Тэхёна там, возможно, недовольного появлением аристократа, ведь он пытался заверить, что лишь игрался с ним. Или же вновь получить удар шишкой сверху и увидеть усмешку, после попасть в одну из ловушек, в которую его заводит дитя коварное. Надеется, что сейчас юноша подбежит, возьмёт его за руку и потянет за собой. Но и этим днём дверь открывает перед мужчиной одиночество стен, оставленные собранные часы и ни единого признака пребывания здесь юноши. Почему это так сильно волнует сердце? Откуда там есть место для переживаний за кого-то ещё, помимо собственного имени? Чонгук выходит на порог, окидывая взглядом всё тот же лес – его не должен волновать этот юноша, дикарь, ведь в конечном итоге тот, кто сделает ему больно своим предательством, и есть Чон. Должен ли он пойти искать его дальше, нарушив данное слово не пытаться найти путь к поселению? Обстоятельства изменились, если сейчас Дункан не продолжит воплощать свой план, Фостер не даст второго шанса, а потому необходимо найти юношу, даже если его поиски нарушат договорённость. Чонгук надеется, что это и есть истинная причина поисков Тэхёна, потому как внутри полыхают чувства, вовсе не относящиеся к сделке с магнатом. Чон направляется в неизвестном направлении, куда юноша его не водил, где на карте грубым месторасположением начертаны пустоты неизвестности – в одной из них может оказаться поселение. Чонгук готов рискнуть, даже если проблемы, возникшие в тот вечер, были из-за его присутствия в лесу. Тэхён не виноват в данном аристократу шансе, ведь он был непреклонен перед отказами, настаивал, почти умолял поверить ему. Если кто и должен отвечать за приход мужчины в лес, то только он сам. Ветер силой хватается за пряди тёмных волос, пытается остановить мужчину, упорно продолжающего идти вперёд, пока он не замечает шорох, принадлежащий не листьям. Чон оборачивается, присматриваясь к движениям леса, и видит его. — Борам, — с облегчённым выдохом, Чонгук взглядом пытается найти следующего за зверем хранителя, — где Тэхён? Гризли не спешит приближаться, отзываясь на знакомый голос, встряхивает ухом, молчит, чернеющим взглядом, полным равнодушия и непреклонности, смотря на аристократа. Чонгук делает шаг к зверю, хочет подойти, но Борам тут же разворачивается и направляется от мужчины прочь. Неужели он действительно был лишь игрушкой в руках заскучавшего хранителя? Негромкий рёв заставляет Чона вновь поднять взгляд к гризли, остановившемуся и обернувшемуся к мужчине, тот смотрит выжидающе, не уходит, вновь ревёт. Зовёт его за собой. Внутри возрождается необъяснимое чувство, далёкое от невообразимой победы доверия к себе, но заставляющее сердце предаться волнению, потому как Чонгук не может найти объяснения тому, что могло произойти, раз сам Борам пришёл за ним и ведёт его в запретную часть леса. Чон не приближается к гризли, который более не оборачивается, слыша за собой шаги, грузно ступает по траве, жмурясь от яркости солнца, когда то выбирается из-за деревьев. Чонгук слышит журчание реки, куда они не единожды приходили, но в этот раз здесь нет открытой поляны и чистого небесного простора – вокруг плотный лес, выступающие камни у берега и глубина куда больше, чем видел мужчина. Борам ревёт, оповещает о своём присутствии, отходит в сторону и открывает вид на хранителя, восседающего на краю убегающих вод. Его золотистые волосы влагой питают накинутую рубаху, собранные в высокий хвост их не распускали перед купанием, а движения юноши, натягивающего сапоги, невероятно слабые, медленные, будто ему взаправду тяжело это делать. — Ты пришёл, — с хрипотой проговаривает Тэхён, привычным жестом ладони хлопая по земле рядом, чтобы позвать зверя к себе. На этой руке виднеются растёкшиеся кровоподтёки, до ужаса тёмные, до страха огромные, уходящие за ткань светлой, мятой рубахи. Подойдя ближе, Чон замечает такой же на ноге, пропадающий за вторым сапогом, натянутым со всей приложенной силой дрожащими от слабости руками. Тэхён оборачивается, даже не хмурясь от отсутствия Борама рядом, лишь поднимает взгляд к мужчине и открывает то, что так старательно пытался скрыть. Юноша совсем бледен, у него разбита губа и рассечена бровь, раны уже покрылись корочкой, которую он ещё не успел смыть, а на груди за распахнутой рубахой, виднеется ещё большее увечье, охватывающее целую сторону рёбер. — Что это? Тэхён запоздало пытается скрыть пороки от чужих глаз, хватается за края одежды и натягивает её, отводит взгляд, не верит, что позволил найти себя. Позволил вообще показаться на глаза. Теперь не скрыться, никуда не сбежать, да если бы он и хотел, то не смог бы, потому что Чон встаёт перед ним и присаживается, оказываясь со юношей на одном уровне взглядом. — Тэхён, — мужчина не притрагивается, требовательно смотрит лишь в глаза, сдерживается, когда хочется немедленно получить ответ, — кто это сделал? Внутри разливается обжигающая ярость, должно быть, такую ощущает каждый раз Борам, когда недруги вступают на его земли. Движимый долгом защиты, зверь буйствует, гонит чужаков, не позволяет навредить следующему за ним юноше, потому как прежде видел его боль, знает, как долго заживают раны, гневом своим оберегает от новых. Сейчас сберечь не смог, потому привёл того, кто должен помочь. — Я упал, — Тэхён ведёт почти онемевшими пальцами к пуговицам, пытаясь спрятаться хотя бы так, — у меня опасная работа… — И сколько раз ты падал?! — не сдерживается Чон, повышает голос, заставляя юношу вздрогнуть, поднять взгляд и обнажить остатки своей души – ему больно. Невозможно упрямый, глупый, самонадеянный. Чонгук поверить не может, что Тэхён действительно думает, будто сможет уверовать его в простом падении, но узнаёт эту черту, присущую ему с самого начала – юноша до последнего не станет доверять аристократу. Чон больше не попросит. Мужчина касается его ладоней, убирая их от пуговиц, слышит болезненное шипение, попытку подавить в себе ноющую боль, и Тэхён не успевает оказать сопротивления, когда его рубаху распахивают полностью, являя лесу растёкшееся чернеющее пятно. Грудная клетка еле поднимается, но то, что Тэхён вообще дошёл сюда заверяет, что это хотя бы не перелом. У Чонгука напрягаются скулы, мышцы лица твердеют от увиденного, на шумном выдохе он отводит взгляд и смотрит на гризли – хранитель помощи просить не стал, об этом просит Борам. — Тебя нельзя здесь оставлять, — Чон начинает застёгивать пуговицы, пытаясь придумать, как довезти в таком состоянии юношу до резиденции Синглтон. — Я вывезу тебя из леса, тут необходим осмотр врача… — Нет! — Тэхён слабо сопротивляется, отталкивая от себя руки мужчины. — Борам последует за мной, ему нельзя покидать лес! — Тогда веди меня к поселению. Ясные глаза заливаются безысходностью, блестят, как поверхность бегущих вод реки на солнце, только от мужчины сбежать не получится. — У тебя нет выбора, если покидать лес нельзя, — твердит Чонгук, снимая с себя пальто, — а я вообще ничем не смогу помочь, если ты намеревался отлежаться в своей хижине, — накидывает на плечи, пытаясь придумать, как наименее болезненно поднять юношу. — Значит остаётся лишь возвратиться к твоему народу. Тебя не должно это пугать, если всё это из-за простого падения. Тэхён упрямо молчит, осознаёт, что слова мужчины не более, чем рассудительная правда, а не просто попытка поставить его в безысходное положение, чтобы найти сердце леса, поджимает губы, не спешит давать своё согласие. Ведь дитя покинул своё поселение, чтобы его таким не увидели. — Сейчас я подниму тебя, — предупреждает Чонгук, перемещаясь на другую сторону от повреждённой стороны ребёр. Юноша даже не пытается остановить его, снова заявить, что сам всё сделает, потому что в этот раз всё иначе – никто не узнает, как ему вообще хватило сил прийти сюда в таком состоянии. Чонгук подхватывает вначале за спину, притягивает к себе, заставляя Тэхёна опереться на свою грудь, после берёт под коленями и наклоняется назад, чтобы полностью поднять на руки. Из груди вырывается сдавленный стон боли, Тэхён жмурится, пытаясь удержать под ресницами слёзы, хватается за одежду Чона, не может сделать вдох. Все его тело будто швами трещит, Чонгук это чувствует, пытаясь не прижимать к себе близко юношу и хоть немного облегчить эти муки, не двигается с места, даёт время привыкнуть. Что вообще могло привести к такому? Кто способен поступить так с дитя невинным? Нет ни одной причины, чтобы довести его до такого состояния, и, если истина окажется в догадках Чона, он забудет собственное имя и сам обернётся чудовищем леса Норд. Чужое пальто пропитывается влагой реки, слезами, несдерживаемыми всей силой духа, не помогает уберечь от давящей боли, не укрывает от несправедливости этого мира. Чонгук ждёт, когда дыхание юноши снова станет ровным и винит себя в том, что позволил ему тогда уйти. Больше такого не повторится. — Не расскажешь мне правду? — делает последнюю попытку мужчина вместе с первым шагом к истоку реки, где и должно располагаться поселение. — Не расскажешь, — понимает Чон, оглядываясь на идущего рядом Борама. — Это из-за моего присутствия в лесу? В любом случае тебе придётся всё рассказать, если не мне, то своему народу, а из того, как меня сейчас встретят, я всё пойму без твоих слов. — Это тебя не касается, — непокорно повторяет Тэхён. — Как зовут причину, из-за которой ты не хотел возвращаться в ту ночь? — мужчина игнорирует попытку отстранения от вопросов, следуя за гризли, свернувшего в сторону. — Сюда кто-то ещё приходит, помимо меня? Я знаю, что сюда ходят, Тэхён, по крайней мере пекарь из ближней деревни, и если он знает о народе, то знают и другие. — Ты тоже знал, но разве смог пройти? Чонгук выдыхает, не ощущая тяжести тела юноши, усмиряет ярость, заставляет себя подавить это отвратительное чувство чужой боли, собственной слабости, и просто следует за Борамом, который ревёт в призыве перестать истязать душу дитя. Он пропадал почти трое суток, и если в таком состоянии смог дойти до реки, то в каком был изначально? Где он мог побывать? Если это и правда падение, то точно не на землю, что-то каменное, но не острое, потому как открытые раны лишь на лице и не существенно серьёзные. — Пойми вот что, Тэхён, — Чон более не будет принимать попыток выведать правду, — ты можешь солгать о падении своему народу сейчас, но пытаться убедить в этом меня бесполезно просто потому, что я знаю, как выглядят следы от ударов. Я помню, как они выглядят, как долго болят, каким цветом меняются свежие на старые. Бесполезно лгать мне. Потому что когда-то Чонгук был в низшем классе. А там падают все. Юноша совсем мрачнеет, не желает принимать эту помощь, может быть, потом поблагодарит, но сейчас будет ненавидеть мужчину за его действия и слова, ненавидеть себя за то, что не позволил довериться тогда ему. Лес стихает вместе с его хранителем, слабым ветром бережно высушивает пшеничные волосы, гладит разбитые черты лица, пока трава расступается перед чужаком, тропою уводя его в сердце. Мышцы рук заметно начинают тянуть, но эта тяжесть не сравнится с тем, что делал Дункан всю свою жизнь, а потому продолжает идти, изредка опуская взгляд к бледноте лица юноши. Глупый, ещё совсем юный, но уже имеет множество шрамов. Под ногами появляются белые цветы, жужжание пчёл напоминает об ужаленных руках, которые зажили достаточно быстро после тех трав, наложенных Тэхёном, и сейчас очередь Чона залечить его. Густота леса не отходит, ни единого признака жизни поблизости, да и от реки они отошли достаточно, но всё ещё продолжают идти. Чонгук даже не пытается восстановить ориентиры – он здесь вовсе не для каких-то целей, оставленных во внешнем мире. Борам впереди о чём-то пытается сказать, поворачивается, отрывисто ревёт, как всегда, когда разговаривает с дитя, но мужчина его не понимает. Чон начинает осознавать смысл, когда слышит ещё совсем детские голоса, звонко выкрикивающие имя Борама, видит, как гризли окружают дети, некоторые из них отстают в беге ввиду своего юного возраста, другие же обхватывают лапы гризли, виснут на нём, словно он и не является диким зверем. Кукольные глаза выискивают хранителя, останавливаются на чужаке, и смех в миг затихает. Чонгуку что-то говорят, заинтересованно склоняя голову на бок, они ещё не понимают, кого он принёс на руках, оттого не спешат доложить старшим о приходе мужчины. — Вы можете… — Чон делает лишь шаг, а юнцы с криками разбегаются, рассыпаясь по разным сторонам и растворяясь в деревьях. Они услышали аристократическую речь. Чонгук забыл своё удивление при встрече с юношей, когда тот заговорил с ним на его языке, и настолько привык, что позабыл, другие его не поймут, но всё равно двигается дальше, осознавая их приближение к поселению. Дункан много раз представлял, при каких обстоятельствах он попадёт в сердце леса Норд, сколько времени и усилий ему для этого понадобится, продумывал возможную ложь, хотел использовать чувства юноши к себе, но ни одна мысль не содержала возможность безысходности, с которой Тэхён позволяет аристократу пройти. Борам впереди пропадает за листвой сковавших деревья вьюна, стеной отделяющего дом народа Норд, и Чон поворачивается спиной, проходя через листву, за которой яркий свет тут же врезается в глаза, заставляет остановиться и увидеть перед собой наконечники копий, направленных на него. Никаких револьверов и напыщенных костюмов с высокими колпаками, лишь те же недоверчивые взгляды и та же неприязнь к аристократии. Чонгук не сдвигается с места, когда один из мужчин замечает в его руках юношу, что-то выкрикивает остальным и те пытаются сказать чужаку немедленно отпустить дитя природы. — Тэхён, — Чон понимает, что всё это выглядит так, будто виной ужасного состояния юноши служит он, пытается воззвать к ослабшему созданию, делает шаг назад. — Тэхён, тебе надо прийти в себя… Ситуация выходит из-под контроля, когда к ним выходят другие, Чонгук оказывается окружён, а Борам не спешит подать и знака, что аристократ не несёт опасности – зверь лишь воспользовался им, чтобы вернуть хранителя домой. Но внезапно голоса затихают, когда из-под пальто показывается ладонь Тэхёна, тянущаяся к мужчине, яркий взгляд открывается лишь на секунду, когда юноша обхватывает Чонгука за затылок и притягивает к себе, касаясь его лба своим. Жест, незнакомый аристократу, но понятный своему народу. Чон ощущает тепло, беззвучное заверение, что его не тронут, оно растекается по всему телу, заставляя забыть о постороннем, и исчезает вместе с ладонью, упавшей в полном бессилии. Наконечники оружия опускаются, взгляды перестают иметь искру враждебности, но всё ещё в них остаётся недоверие, подозрение к мужчине, чей взгляд выражает неподдельное волнение. — Ты, должно быть, Чонгук, — знакомая речь заставляет мужчины взглядом зацепиться за старца, находящего свою опору в трости ветви старого дерева. — Следуй за мной. Остальные расступаются перед старцем, точно главой этого народа, взглядами провожают мужчину, пытаются понять, что происходит. И Чон вспоминает, как Тэхёна предупреждали, что он сделает ему больно – дитя рассказывал о пришествии аристократа. Они его знают со слов юноши. Аристократа ведут к поселению, что осело близ гористой местности, там, где северные ветра загораживают скалы, из которых берёт своё начало река, рождённая водопадом. Его шум далёк, отсюда так просто не увидеть, Чонгук и не пытается – он не осматривает народ, любопытно оглядывающий его, не пытается выяснить, в какой части леса расположено сердце, лишь следует за главой, открывающим перед ним дверь низкого дома. Этот не принадлежит Тэхёну, потому как здесь нет никаких найденных вещей, слишком чисто и мало места – Борама сюда не затащишь, а Чон уверен, что юноша спит только с гризли. — Он будет гневаться за то, что ты видел его таким, — седые брови сдвигают складочки на лбу, образовывая смятение и сожаление от увиденного состояния юноши, — и возвратил сюда. Чонгука не волнует, что будет после того, как Тэхён снова придёт в себя и восстановится, ему важно, чтобы сейчас ему помогли и избавили от боли, поэтому аккуратно укладывает его в постель, вынимая из-под спины своё пальто, которое в глазах главы народа оказывается знакомым. Сюда дитя его приносил. — Это происходит не в первый раз? — Чонгук оборачивается, ощущая скапливающуюся тяжесть в руках, но даже это не заботит его так, как тот факт, что глава народа знает истину. — Почему он в таком состоянии? — Если тебе об этом неизвестно, значит так и должно быть. Чон позволяет себе наглости неприкрыто усмехнуться этим словам, провести ладонью сквозь волосы и ощутить на затылке остаточное тепло руки, что притянула к себе в жесте, позволившим принять его, как гостя. Что скрывает в своей потрескавшейся душе дитя, заставляющее его так упорно молчать? Чонгук наблюдает за прибывшим лекарем лесного народа, не глядя принимает от юной девы протянутый ему кувшин с водой и опустошает его, небрежно стирая рукавом влагу с губ – следит за тем, как рассматривают повреждённые места, запоминает, где они находятся, пытается анализировать, как и чем ему наносили удары. Вне всяких сомнений эти раны не от простого падения, и, если ему не скажут, от кого они, Дункан это выяснит сам. Незнакомый язык не вносит ясности в то, что думает его народ об этой ситуации, навряд ли они откроют остальным положение юноши, скорее всего спрячут его от других, как тот сам того желает. Тэхён вообще ушёл, чтобы его не видели, а аристократ вернул, открыв страшную правду. К тому моменту, когда лекарь завершает свою работу, спрятав раны за мазями и тканями, глава народа зовёт Чона за собой на улицу, приглашая жестом пройти первым, оборачивается и видит поднятый из-под отяжелевших век взгляд – Тэхён смотрит на уходящего мужчину лишь тогда, когда он этого не видит. Это на него совсем непохоже. — Вас совсем не беспокоит то, что с ним происходит? — Чонгук оборачивается к мужчине, не понимая, почему этому позволяют случиться. — Вы хоть как-то… решаете эту проблему? Где он был все эти три дня, если вы увидели его в таком виде только сейчас? — Он не позволит помочь себе… — Тогда не надо его спрашивать, а просто взять и решить его проблемы. Возможно, это действительно впервые, когда Тэхёна видят таким, потому что прежде ему удавалось скрываться, как он пытался сделать это сегодня. Покидал дом, уходил в лес и какое-то время просто находился вдали, не позволяя никому помочь себе. Это больше похоже на истину, чем то, что глава народа каждый раз просто позволяет подобному происходить. И сейчас, замечая в старых глазах боль беспокойства, Чон смягчается, понимая, что в этот раз юноше не позволят больше молчать. — Я допустил это, — признаётся Чонгук, потому как видел желание Тэхёна остаться с ним, просьбу, заключённую в хватке, не отпускать его, но отпустил. — Поэтому я позабочусь, чтобы решить эту проблему. Старец на это решение лишь качает головой, но не от маловерия в мужчину, в глазах которого виден истинный страх за юношу. — Это, — глава касается груди мужчины, указывая на сердце, — способно ему помочь, но это, — поднимает руку выше, указательным пальцем слегка постукивая по голове, — сделает ему больно. «Ты всё равно сделаешь мне больно». Так сказали Тэхёну, так он думает и всё равно позволяет аристократу подбираться ближе, чтобы совершить эту ошибку. Чонгук вновь не понимает и не из-за слабого знания главой народа его языка, а потому, что не видит простых истин так же, как свободные жители леса. Это не важно, сейчас не важно. Чон должен дождаться, когда юноша вновь почувствует себя лучше, и тогда… Он внезапно поднимает взгляд к народу, осознавая, что достиг своей цели – Дункан в сердце Норд. Он должен договориться с главой народа о целях аристократии использовать земли леса для строительства, а если не сделает этого, то объявить о более жестоком методе сделки. Он обязан выдать месторасположение поселения. Это его работа, последняя отделяющая от статуса аристократа. Тогда, что Чонгук вообще сейчас здесь делает? Чон проводит ладонями по лицу, пытаясь взять себя в руки, вернуться к первоначальному плану, но перед закрытыми глазами сидящий у реки юноша, несломленный чужой жестокостью, противостоящий собственной боли и упрямо надеющийся лишь на себя. В мыслях бесконечность вопросов, ни одного ответа, и среди этого вихря где-то отдалённо напоминает о себе сделка с Синглтон и срок в месяц, до конца которого остаётся совсем немного. Возможно, всё не так осложнилось, как может показаться с первого взгляда – этот поступок, совершённый Дунканом по отношению к юноше, уже расценен этим народом и его главой, как благородный, а избавив дитя от проблем, он заполучит уважение, с помощью которого сможет перейти к сделке. Это даже не похоже на обман. Только ощущения от этих мыслей не приносит мужчине того предвкушения, кое всегда его сопровождало перед удачной сделкой. И Чон впервые намеревается ничего не предпринимать. Пусть время всё расставит по своим местам.               Лунный свет дорожкой расстилается по тихой земле, не тревожа отошедшие ко сну души, крадётся среди теней, заглядывает в распахнутые окна и укутывает блеском шерсть зверя, охраняющего в этот час не границы леса, а хранителя. Тэхён просыпается среди полной тишины, отдалённо приносящей ветром песнь ночных птиц, касается глаз, потирая веки, чтобы согнать пелену сна, и ощущает шершавость тканей. Его рука перебинтована в нескольких местах, оттуда по краям заметно выступают размельчённые листья, такие же вытягивают из тела боль под рёбрами. Весь поломанный, таким стыдно живым душам показываться, а его принесли к народу. Юноша с нескольких неторопливых попыток поднимается, ощущая куда меньше стягивающей боли – останься он вдали, на восстановление потребовалось бы значительно больше времени – и направляется к выходу, где в такой час не должен повстречать никого из поселения. Прохлада ночи ласково приветствует истерзанную душу, убирает пшеничные волосы назад, пока взгляд золотых глаз окидывает местность в надежде, что его увидят лишь одиночно горящие факелы и никто более. — И куда ты намерен уйти в этот раз? Тэхён не пугается внезапной аристократической речи, но шумно выдыхает и оборачивается, замечая у стены сидящего мужчину, ожидающего всё это время его пробуждения. — Я же сказал, что тебя это не касается, — Тэхён упрямо отворачивается, не собираясь позволять снова решать всё за него. — Просто забудь и возвращайся в своё общество, а то спина заболит на земле спать. Чонгук быстро поднимается с пола и спрыгивает с небольшого крыльца, оказываясь перед юношей и заграждая ему путь, за что получает всё тот же хмурый взгляд и ни капли смягчения после сделанного. Как и сказал глава – Тэхён злится на этот поступок, злится, что аристократ принёс его сюда. — Странный способ выразить свою благодарность, не находишь? — намекает Чон, складывая руки. — И что ты хочешь от меня? Вот поэтому с аристократией мы сделки не заключаем, — юноша почти повышает голос, но заставляет себя утихнуть, чтобы не потревожить лес. — Тебя никто не просил возвращать меня сюда, но ты это сделал и теперь что-то просишь за это. Почему я должен быть обязан, если не просил твоей помощи? — Уверен, что не просил? В тот вечер было слишком много сомнений, много мыслей, и одна из них была порывом побуждения и правда довериться мужчине. И там, у реки, до которой каждый шаг давался с пульсирующей болью, Тэхён ждал, когда за ним придёт Борам, не мог надеяться на присутствие Чонгука, но думал, что бы произошло, если бы аристократ нашёл его? Возможно, сидя там и натягивая на ноющее тело одежду, юноша хотел увидеть его. — Я тебе ничего не скажу, — говорит Тэхён своё последнее слово, ясно давая понять, что и помощи он просить не будет, слишком поздно. — Мне и не надо ничего говорить, — заверяет Чонгук, — ты ничем мне не обязан, а в благодарность я хочу, чтобы ты перестал делать всё в одиночку. Пусть это буду не я, а кто-то из твоего народа, но перестань возлагать то, что не можешь осилить, на одного себя. — Однажды мне предлагали помощь, и в итоге я оказался здесь. Здесь? В лесу? В поселении? Или же в таком состоянии, в котором Чон вернул его сюда? Между этими двумя смыслами есть середина, о которой юноша в привычной себе манере умалчивает, обходит упрямо мужчину и следует куда-то по тропе меж поселения. Кто-то предлагал ему помощь, с этого всё началось, кто-то из внешнего мира, кто обучил его языку аристократии, обманул, предал доверие и оставил шрам. Это уже не является для Чонгука секретом, ни раз это было подтверждено самим юношей, в порыве чувств раскрывающего правду. Тогда, что должно было случиться, чтобы Тэхён оказался здесь? — Ты идёшь? — внезапно спрашивает Тэхён, обернувшись к мужчине. Сам хранитель зовёт за собой. — Ничего не выдумывай себе, — предупреждает юноша, — на рассвете я попрошу отправить тебя обратно, а пока я выражу свою благодарность и не позволю твоей спине болеть. — Пустишь в свою постель? — Дальше постели не пущу. Чонгук обнажает улыбку, когда Тэхён отворачивается, ощущает покой в душе не от того, что для юноши это выражение не имеет никакого скрытого смысла, а потому, что он вновь ведёт себя как прежде. Его боль начинает отступать. Мужчина убирает руки в карманы свободных брюк и следует за Тэхёном, не замечая, как всё это время за ними следил глава народа, от взора которого истины не сокрыть – дитя леса пустил аристократа не из-за собственного любопытства. Во взгляде юноши хрупкая надежда всё исправить, именно поэтому он доверился этому мужчине с того самого момента, когда простил обман с компасом. Он верит, что та стрелка указывает вовсе не на юг.        Следующим утром, когда просыпаются первые из лесного народа, Чонгук застаёт Тэхёна за разговором с главой в тени высокого дуба и видит в его уведённом в сторону взгляде непокорность, явное упрямство на попытку узнать о произошедшем и подтверждение слов старца, что юноша не позволит себе помочь. И, заметив пробудившегося аристократа, Тэхён находит причину избежать беседы, прерывает её и уходит в намерении возвратить аристократии человека, творящего прогресс. Как нарочно по пути их замечает слишком много любопытных глаз, те, что помладше, что-то кричат вдогонку, Тэхён на это лишь закатывает глаза и ничего не отвечает, говоря, что это они аристократа гонят. И хотя Чон не понимает ни слова, он уверен, что это вовсе не так, потому как в этих взглядах блестит точно не вражда. Как только они приближаются к местности, хорошо знакомой мужчине, Чон останавливается, говорит, что сам выйдет и просит Тэхёна вернуться к своим, не оставаться одному в чаще леса, на что юноша лишь молча разворачивается и уходит, нарочно громко обращаясь к Бораму с требованиям больше не провожать аристократа к ним домой. Юноша уверен, что Чонгук не запомнил пути, а потому об этом можно не беспокоиться и заняться собственными проблемами. Только, вернувшись обратно, среди привычной обстановки и заправленной после сна постели, Тэхён находит чужую вещь. Аристократ свою карту забыл. На ней отмечено немногое количество внешних ловушек и ни одного места, которое мужчина хорошо знает, будто нарочно не позволяет другим понимать, как далеко он успел пройти. Юноша начинает сворачивать её, как замечает на обратной стороне пометки карандашом, оборачивает бумагу и застывает, находя на странице собственные очертания – Дункан не путь к сердцу леса рисовал, а его хранителя. В его присутствии всё ещё сложно смотреть на деревья.

𓆱𓍊𓋼𓍊𓋼𓍊𓆱

Рождённым в низшем классе рабочих с юного возраста вбивают в головы покорность и сдержанность, иначе любое пылкое слово возвратит не только в грязь своего происхождения, но и заставит поплатиться за собственный крик души. Дункан познал всё красноречие высшего общества уже очень давно, а потому за годы унижений ему удалось выработать ту самую сдержанность, позволяющую отвечать полным молчанием на любую грубость в его сторону. Увы, эта способность, как оказалось, совершенно не работает так же в сторону других. — Что? — вопрос звучит не столько от того, что Чон не расслышал, сколько для предоставления шанса исправить свои слова. Но, кажется, эту благородную попытку изменить своё грубое высказывание вовсе не замечают присутствующие аристократы, встретившиеся на светском вечере, куда Дункана пригласила в качестве своего сопровождения миссис Синглтон, вынужденная прибыть без занятого делами в столице супруга. — Вам для понимания тонкостей бизнеса ещё работать и работать, мистер Дункан, — нескромно заявляет упитанный своей меркантильностью мужчина, содержащий несколько крупных заводов. — Я говорю, лес и его богатства законно отходят мистеру Фостеру, а дикари, населяющие те места, его вовсе не интересуют, раз вы уже столько времени пытаетесь связаться с ними, дабы иметь мирную договорённость. Стало быть, можете просто передать их мне – на заводах лишние руки никогда не помешают! Миссис Эмис опускает взгляд на бокал, зажатый в ладони Дункана, и вспоминает, как мужчина однажды признался в скверности своего присутствия на светских встречах. Ему трудно терпеть речи о возвышенном от аристократов, когда те не держат за людей низший класс, почти сравнивая их грязью из-под каблуков вышедших по последней моде штиблетов. Что говорить об отрешённом народе, скрывающимся от внешнего мира всё своё существование. — Они же не вещь, чтобы просто… — Чон с усилием держит интонацию ровной, заканчивая чужими словами, — передавать их. Каждый работает по собственной воле, да и в города они не стремятся, раз уж основали своё поселение в лесу. Есть ли смысл тревожить их, если мистеру Фостеру угодна лишь часть леса Норд? — Если бы каждый работал по собственной воле, мир бы так и остался в своём древнем развитии. Иерархия – вот, что движет прогрессом! Аристократия, друг мой, управляет обществом, направляя каждого в нужное ремесло, словно деталь в механизме. Дикарей тоже необходимо приобщить к цивилизованному обществу, — продолжает извещать свои планы мужчина, раскуривая сигару. — Совсем малышей на кухни в пабы, стариков в прислугу, а самых красивых юнцов в публичные дома! Дункан делает глоток, за ним второй обжигает горло, кажется, на это метис и рассчитывает – сжечь себе всё изнутри, чтобы не озвучить собственные неуместные обществу мысли. Он успел забыть, какие темы излюблены аристократами, насколько высокомерны их души, не считающиеся с человеческими чувствами. В Бораме человечности больше, чем у всех присутствующих здесь в этот вечер. — … как он выглядит? — звучит вопрос, начало которого Дункан упускает. — Тот юнец, к которому ты ходишь, — любезно конкретизируют для хмельного сознания. — Красивый же, иначе отчего ты медлишь столько времени. Как же отвратительно звучит признание Чонгука из чужих уст. — Небось сам забавляешься, имея в запасе срок в месяц, — смеётся аристократ, не скрыто подмигивая метису, — я бы тоже сперва насладился дарами природы. Этих юнцов лишь вымыть да приодеть, и они от такой роскоши сами на колени встанут… В зале раздаётся громкий звон лопнувшего стекла, заставляющий мерзкий гогот утихнуть, а крошечные в огромной туши глазки чуть ли не вывалиться от увиденных осколков в ладони Дункана. Недопитый коньяк растекается закатным солнцем на белой ткани скатерти, разбавляя золотистый цвет красными вкраплениями разрезанной ладони. Пачкает своей грязной кровью среднего класса чистый вечер аристократии. — Прошу меня простить, — Дункан поднимается, скрепя ножками стула не сильнее собственных сжатых зубов. Последний звон выпадающих из ладони осколков завершает разговор, Дункан уходит, не обременяя своим присутствием высшее общество, скрывается за дверьми уборной, где включает отрезвляющую ледяную воду и смывает своё происхождение. Перед глазами собственное отражение большого зеркала, Чон туда не смотрит, кропотливо вынимает осколки, чувствуя отвращение к самому себе в этом костюме Фостера, любезно одолженным миссис Эмис. Он всю свою жизнь стремился попасть сюда, переступал через свою гордость, позволял аристократии вытирать о свою душу ноги и терпел всяческие унижения, отвечая на это лишь снисходительной улыбкой. Теперь Чон понимает ответ Тэхёна на вопрос «это того стоит?». После того дня, когда он побывал в сердце леса, Чонгук более не спрашивал, кто является причиной увечий юноши, но спросил, стоило ли это таких жертв, на что Тэхён отвёл взгляд и кивнул: «надеюсь». Они оба не чувствуют никакого облегчения, но надеются, что их жертвы будут оправданы. Лёгкое прикосновение отвлекает, возвращает в ту же реальность, где за дверью иерархия диктует свои законы. Дама, последовавшая за метисом, подхватывает мужскую ладонь, бережно осматривая на наличие мелких осколков и не разделяя тех же убеждений, что прозвучали временем ранее – её взгляд так же мрачен. — Я испортил вам вечер, — склоняет голову Дункан, принося свои искренние извинения миссис Синглтон, — после такого за мной закрепятся не самые лучшие слухи. — Напротив, — заверяет дама, накладывая на рану свой платок. — Думаю, вы изрядно их напугали – о вас не скажут дурного слова. Боль на огрубевших от жизни руках вовсе не ощущается, Чон с равнодушием смотрит на пропитывающийся кровью платок и наслаждается этими отдалёнными минутами спокойствия, не спеша возвращаться за стол. Там нет воздуха, он почти задыхается среди дыма сигар и едкого алкоголя, его душа рядом чернеет, как серебро в окружении яда, невыносимо слушать эти речи. Аристократом не становятся. Им нужно родиться без души и чести. — Езжайте, мистер Дункан, — Эмис укладывает ладонь на грудь мужчине, позволяя себе интимный жест в месте, скрытом от глаз общественности. — Вам здесь не место, я должна была это предугадать. — Деликатно вы спасаете аристократию, — принимает это освобождение Дункан, в благодарность оставляя поцелуй на руке миссис Синглтон. — Я спасаю сервиз Шефердов, — улыбается дама, — иначе при следующих беседах вы разорите их. Чон покидает зал, не обременяя себя любезностями прощаний, потому как его присутствие здесь не особо важно, чтобы отнимать столько драгоценного внимания к себе, и выходит на улицу, где закатный диск уходит за дома ближнего к пустым землям города. Там, за далёкими верстами, его ждут, смотрят на такой же пустой горизонт, и Чонгук жалеет, что потратил это время в обществе аристократии. Это того не стоит. Навряд ли миссис Эмис предполагала, что Дункан, вместо резиденции, прямиком отправится в лес Норд в достаточно хмельном состоянии, не позволяющим его походке быть ровной. Метиса довозит на телеге какой-то житель из той самой ближайшей деревни, пекаря из которой Чон повстречал не так давно в лесу – они обмениваются дарами природы с лесным народом. С зажатой в перебинтованной ладони бутылкой дешёвого виски и небрежно накинутым пиджаком на плече, Чонгук пешком идёт до черты леса, пытается выбросить из головы противное эхо аристократских усмешек и сделок, чтобы прийти к хранителю без грязи внешнего мира. Тэхён научил передвигаться в темноте леса по карте, которую не обязательно держать при себе, поэтому, найдя в небе нужные звёзды, Чон определяет сторону, куда ему нужно идти, и делает последние глотки виски, оставляя бутылку у корней дерева – юноше это пойло пробовать ради своего любопытства не стоит. Приятная, уже привычная прохлада леса приветствует гостя хранителя, шелестом сопровождает по тропе, дорогой свечения небес освещает путь. Следующим днём берёт начало третья неделя, как Дункан знакомится с лесом Норд. Тэхён больше не пропадал, следы его попытки решить проблемы в одиночку сменились на еле заметные, почти все сошли, остался лишь один на рёбрах. Юноша умело скрывает своё состояние от незнающего народа, улыбается, поднимает на руки детей, словно не ощущает боли, находясь в сердце Норд. Он вновь приводил мужчину в свой дом, только дорогу запоминать не позволял, водил разными тропами, но Чон и не пытался – его взгляд всегда направлен на юношу. Чонгук всё ещё не узнал, какой работой занимается хранитель, оттого не нашёл и виновника увечий, но что-то выяснить всё же удалось. Впереди сверкает звезда, намеренно оставленная Тэхёном на земле, мужчина её через черноту леса замечает и направляется к ней. Из-за приходов аристократа в сумерках, юноша решил оставлять ориентир своего местонахождения в виде горящего фонарика, а потому им более не нужно искать друг друга. Услышав знакомые шаги, Тэхён спускается с нижней ветви дерева и наклоняется, выключая фонарь, возвращает лесу покой и встречается взглядом с аристократом, непривычно одетым в ровные брюки и нарядную рубаху. Но улыбка от встречи начинает меркнуть, на шаг мужчины, Тэхён делает шаг назад, заставляя Чона остановиться в непонимании происходящего. Дитя встречает его незнакомым страхом. — Ты пьян? — Тебя это пугает? Пугает, Чонгук видит и понимает, что юноше знакомо хмельное состояние, превращающее даже самых благородных людей в нечто низкое, без контроля следить за своими поступками, а потому сам делает шаг назад, оставаясь от дитя на расстоянии. Как выглядит тот, к кому приходит Дункан? Как искусство, которое никогда не постичь ни одному художнику. Как ветер, которого не догонит ни одна из самых быстрых лошадей. Как звёзды, до которых не коснуться. Чонгука более не пугают собственные мысли, они никогда не содержали в себе неприличий, а потому мужчина позволял им вечерами возвращать его к хранителю, слышать во снах смех, ощущать мнимое тепло яркого взгляда. Изредка, когда юноша смеётся, Чонгук позволял себе немного эгоизма, наслаждался чужим счастьем, тем, что позволяют видеть только ему. — Ты веришь мне? — Чон убирает руки в карманы, ждёт ответа, который и без слов отражается в глазах напротив – верит, давно. Мужчина делает первый шаг ближе, второй, сокращает между ними расстояние, наклоняется, узнавая непоколебимость духа юноши, не двинувшегося с места, и шёпотом лесу признаётся: — Я тебя от всего мира спрячу. Никому не позволит тронуть дитя леса, ни одним грязным аристократическим рукам не достать до истинного сокровища Норд. Тэхён ощущает жар без единого касания к себе, обжигающий шёпот мурашками забирается под одежду, а сердце, беспокойно бьющееся о стенки души, повторяет чужое признание, не находя в нём лжи. От всего мира спрячет. Юноша внезапно касается груди мужчины, отталкивает его, заставляя слегка пошатнуться, и хмурится, пытаясь сделать вдох – там, внутри, коснулись ран, но от них совершенно не исходит боли. И это пугает. — Не вздумай говорить таких глупостей в своём высшем обществе! Тэхён отводит взгляд, надеется, что луна скроет его полыхающие щёки, а сердце успокоится, ведь это не может быть признанием. Он надеется, что с ним просто играют ввиду хмельного состояния, но разум не может принять эту надежду за истину, потому как мужчина ни разу не пытался манипулировать его чувствами. — Я собираюсь говорить это только тебе, — пожимает плечами Чонгук, без приглашения обходя юношу и направляясь дальше. — Да ты невероятно пьян, — усмехается Тэхён, разворачиваясь и следуя за аристократом. — Где ты меня прятать собрался? Тэхён останавливается вслед за мужчиной, который делает вдох, взаправду теряя контроль над разумом, и касается ладонью своей груди. — Здесь, — указывает на сердце и улыбается. Эта улыбка измучена годами жизни столицы, в ней нет искренней радости, там скрыта боль и заверение, что юноше он пройти через то же не позволит. Спрячет. Чон пока не знает, как это сделает, ведь у него совсем нет такой власти, как у Фостера, он не сможет просто нарушить планы на вырубку леса – вторжения в Норд не избежать. Но он способен попытаться заверить аристократию в пользе этого народа, уговорить не тревожить их земли, не трогать их самих. Высшему обществу надо лишь доказать, что лесные жители не дикари, а такие же люди, осознающие пользу прогресса, не желающие конфликтов и способные идти на сделки. Хранитель леса должен сам явиться на глаза аристократам. — Что это? — юноша подхватывает ладонь мужчины, развязывая платок и находя глубокий порез. — Почему ничего не сделал с раной, она же долго болеть будет… — Я пришёл к тебе. Чтобы хранитель залечил его раны. — Если ты сейчас продолжишь говорить такие вещи, то я могу неправильно тебя понять, — предупреждает Тэхён, просит остановиться, иначе он в это поверит. — Тогда я подожду, когда моё сознание снова будет трезвым, чтобы ты в этом не сомневался. Тепло чужой ладони ослабевает, когда юноша понимает значение слов, и от этого становится невыносимо, потому что Чон своему слову верен. Мужчина доказал это временем, своими действиями и упорством, неподдельным старанием пытался понять законы леса, внимал словам дитя и ни разу не заговорил о сделке, ради которой пришёл в Норд. Будто она вовсе перестала иметь для него значение. Чонгук хочет прикоснуться, без пошлости, убрать светлые пряди блестящих в свете звёзд волос, провести по рассыпанным на лице веснушкам, ощутить трепет невинного взгляда и вновь убедиться – сердце сходит с ума из-за него. Но вместо этого делает шаг, склоняется и укладывает голову на плечо юноши, закрывая глаза и не ощущая отторжения. Это тяжело, молчать. Не иметь возможности рассказать правду, которая причинит боль, делать выбор между жизнью целого народа и собственной, ради которой были совершены немалые жертвы. Тяжело улыбаться аристократам, в душе презирая их существование, но стремиться стать одним из них, а после приходить в лес и ощущать ту свободу, которую так отчаянно искал. Здесь она долго не продлится, сюда придёт аристократия, а потому Чонгук, словно в бреду, продолжает шептать: — Я тебя спрячу… И Тэхён, неуверенно касаясь ладонями спины мужчины, слабо проводит по натянутой рубахе, пряча сейчас аристократа от его жестокого мира.

𓆱𓍊𓋼𓍊𓋼𓍊𓆱

Слабый скрип половиц привычной мелодией сливается с разговорами народа, шумом от резвых юнцов и приносящим вести ветром, позволяя старцу пребывать в полном покое, нарушаемом лишь присутствием чужака, отвлекающим его народ аристократской речью. Прежде в дневное время хранитель старался не приводить сюда мужчину, не нарушал покой народа, всегда приходил за дозволением пустить в сердце леса гостя, а на сей раз привёл без предупреждения. Покой дня нарушается тихим присутствием невинной души и внезапным вопросом: — Когда он сделает мне больно? Юноша заметно изменился в глазах главы. Смелость всегда сопутствовала любопытной душе, но доверие, которое хранитель не высказывал людям из внешнего мира, всегда оставалось непостижимым. А этот аристократ позволил дитя на время забыть свои прошлые раны. — Ты сказал, что он пришёл сюда ради сделки, — вспоминает глава, оборачиваясь к юноше, — только он ни разу не завёл беседы о делах. — Значит, мне не будет больно? Тэхён пытается понять собранную долгими годами мудрость, не находя никакой другой причины, кроме как той, что рано или поздно аристократ перестанет сюда приходить, вернётся к прежней жизни, ибо его место не здесь. — Нам не дано знать будущего, — отвечает старец, наконец понимая, что намерен сделать аристократ со всеми этими вещами, которые он привёз сюда этим днём, — но это вовсе не значит, что оно не может измениться к лучшему. Дункан принёс в сердце леса прогресс. Чонгук смутно помнит, как оказался этим утром в чужой постели в поселении Норд, должно быть, прошлым вечером он выглядел достаточно жалко для того, чтобы позволить ему вновь попасть сюда и хорошо выспаться, но ясно помнит собственные слова. Наверное, он совсем сошёл с ума, разрываясь меж двух миров, оттого совершенно позабыл о первоначальной цели и сам уверовал в свою ложь. Если она вообще когда-то была ложью. Однако то, что сподвигло его на решительные действия и намерения подарить лесному народу немного прогресса, стали вчерашние слова дитя о том, как хорошо было бы иметь больше звёзд в хмурые ночи. Сегодня Дункан станет Господом для народа. — Держи, — Тэхён протягивает мужчине кувшин воды, а сам рассматривает скрученные провода, половину из которых Чон уже развесил по тропам их поселения. — Кажется, ты хотел предложить главе какую-то сделку, почему тянешь? — присаживается рядом, касаясь одинаковых стеклянных подобий звёзд, и поднимает голову, наблюдая, как Чон опустошает кувшин. — Потому что не успеваешь спрятать меня от всего мира в своём сердце? Чонгук внезапно давится, начиная кашлять и вытирать рукой стекающую воду по подбородку – дитя леса играется, нарочно припоминает слова, которые мужчина обещал повторить при трезвости своего сознания. — У меня есть время на то, чтобы найти правильную сделку для каждой из сторон, — отвечает Чон, избегая конкретной цели своего прихода. — Так и знал, — Тэхён внезапно поднимается и указательным пальцем касается груди мужчины. — Забавно было вчера играться со мной? Где твоё «спрячу тебя»? Где? Просто уходи, — юноша вспыльчиво, но совершенно без гнева пинает сапогом ящик аристократа, — и забирай свой прогресс! И Чонгук понимает, он сделал ошибку. Самую непозволительную, без возможности её исправления. Его сердце более ему не принадлежит. В это тесное, крошечное место, которое Дункан так старательно прятал от высшего общества, проник дитя леса, нахально осел там и уходить не собирается. Смеётся, заставляя сердце замирать, трепетом касается его стенок, согревает взглядом непокорным. Тэхён замечает внезапную улыбку на свои слова гонения, поднимает брови в изумлении, хочет сказать, что он это серьёзно, но ощущает, как его подхватывают за руку, тянут к себе и шёпотом опаляют ухо: — Мне здесь тебе показать? Не заставляющее себя ждать смущение вынуждает юношу резко отступить, коснуться своего уха, отвести взгляд и с наигранным возмущением выдохнуть, поражаясь наглости аристократа. А у самого дыхание перехватывает, мурашки непозволительно спускаются под рёбра, щекочут там и покалывают кончики пальцев. Чонгук дразнит Тэхёна, а изводит лишь себя. Эта ошибка будет стоить ему целой жизни. Юноша ещё совсем немного возмущается, жалуется Бораму, пробудившемуся от яркости эмоций хранителя, но утихает, свои чувства пытается от народа скрыть, от себя самого. Тэхён нарочно предлагает свою помощь и, не дожидаясь разрешения, забирает добрую половину проводов и сам начинает развешивать их, повторяя за мужчиной. Ему бы заняться работой, иначе из груди что-то вырвется. После обеда Тэхён уводит аристократа из поселения, ведёт к водопаду, не понимает, для чего Чонгуку туда понадобилось, но поддаётся на собственное любопытство – ему сейчас покажут прогресс. Юноша мало понимает, почему Чон называет воду источником какой-то механической энергии, пытается слушать объяснение его действий, когда он занимается установками у водопада, преобразовывая их водяную мельницу и подключая к ней генератор. Аристократ разговаривает на языке механики, дитя природы его не понимает. Но сознаёт, как трудно было мужчине понять язык леса, а он всё равно упорно приходил и слушал, делал всё, что скажет ему юноша. В какой-то момент Тэхён совсем перестаёт слушать, смотрит на черты лица, не видит в них аристократских кровей, и обнимает себя за колени, сосредотачиваясь на непривычно тёмных глазах. Как такой, как Чонгук, может сделать ему больно? Сейчас это неважно, юноша ждёт, когда ему покажут, как мужчина будет прятать его от всего мира. А Чон показывает силу прогресса, когда заканчивает работу к сумеркам и предлагает вернуться к народу. Тэхён вначале не понимает, что именно делал целый день аристократ, потому как ничего нового он не видит – облик поселения остаётся неизменным. И в один миг, когда мужчина касается одного из протяженных проводов, все тропы меж домов загораются свечением ночных светлячков, вспыхивают огоньками, освещают сердце Норд. Дети восторженно кричат, пытаясь дотянуться до упавших на ветви деревьев звёзд, старшие засматриваются на лампы, лес пытается принять чудо из внешнего мира. А Тэхён молчит, оборачивается к мужчине и находит на себе его взгляд. Они оба смотрят на настоящее чудо. — Останешься? — с надеждой спрашивает юноша, не желая делить его с аристократией. — Останься сегодня со мной, — просит, наверное, потому что ему действительно стало страшно. Свет звёзд должен был впечатлить, заставить восхищаться знаниями, которые используют во внешнем мире, а они его испугали. И Чонгук остаётся, забирая дитя из поселения и возвращаясь туда, где ночь укрывает лес темнотой.        — Ты сказал, что у тебя есть время, чтобы найти правильную сделку, — вспоминает Тэхён, присаживаясь на траву у бегущей реки. — Значит, ты пришёл сюда с неправильной сделкой? — Несправедливой, — поправляет Чон, повторяя за юношей. — О твоём народе ничего не было известно, поэтому у сделки было лишь одно направление, но, из-за того, что я узнал, появилась возможность заключить союз так, чтобы он не принёс никаких неприятностей. — Разве союз заведомо не расположен к взаимной выгоде? — Кто тебе обо всём этом рассказал? Тэхён вначале опускает взгляд, после голову, срывая травинку за травинкой и начиная плести браслет. Эта привычка уже известна Чону – так юноша думает или сомневается, а значит будет молчать. — Ладно, просто расскажи, что значит тот жест, — Чонгук отвлекает от мыслей прошлого, возвращает дитя в настоящее, не позволяя боли ран вновь обрести силу. — Тот, что ты сделал, когда я принёс тебя впервые к народу. — Это жест… — вспоминает Тэхён, отпуская травинки из рук, — ты закрываешь глаза и сливаешься открытыми мыслями с другим, — хочет подобрать слово, но не находит его на языке мужчины. — Ты не следишь за тем, что происходит вокруг, полностью доверяешь себя другому, чувствуешь его и себя, на время вы становитесь едиными. Тэхён вздыхает, впервые имея трудность говорить на другом языке. — Так у нас ещё на венчании делают, но это неважно, — улыбается, поворачиваясь к аристократу. — Я просто показал, что доверяю тебе себя. А у вас так не делают? Чонгук надеется, что юноша не спросит, как это чувство выражают в их мире, потому что у него есть точное название, точное действие, и с другим его не спутать, поэтому коротко отвечает: — Так – нет. — А как? Громкие удары сердца в миг стихают, когда Чон приближается, обхватывая юношу за щёки, и целует в полураскрытые губы. Прохлада оборачивается теплом, мужчина без спешки сминает чужие губы, легко поглаживая большими пальцами скулы, будто успокаивая, не ощущает отказа, и это сводит с ума лишь сильнее. Его должны остановить, а не позволять этому происходить. Внутри горят мысли о желании, трезвом и серьёзном, это не моментная слабость и не порыв, возникший на фоне их уединения – Чон чувствовал, как его тянет вовсе не любопытство, уже давно. Внезапное осознание сделанного заставляет Чонгука отстраниться, убрать свои грязные аристократические руки от невинного и понять, что он натворил. Страшно, они смотрят друг другу в глаза, и в одних разбиваются целые созвездия. — Прости. — Ты извиняешься? — с дрожью в голосе не от ночной прохлады спрашивает юноша, прижимая обе руки к своей груди – защищается. — Я не хотел… — Не хотел, тогда зачем сделал? Тэхён хмурится, подгибает пальцы рук, отстраняется, норовясь убежать. Пусть лучше убежит и больше никогда не вернётся, так их миры останутся целыми. — Нет, я хотел тебя поцеловать, — объясняет Чон, запуская пятерню в волосы, чтобы хоть немного отрезвить себя, — но не хотел, чтобы это было так внезапно, не хотел делать это без твоего согласия… — Я согласен. Их мирам не суждено остаться целыми. Потому что в этот момент звучит признание, открывающее чувства Тэхёна к мужчине, неправильные, сильные, предрекающие их на гибель. Чонгук считает, они из разных миров, когда как юноша верит – они смогут сделать из них один, единый. — Я сделаю тебе больно, — Чон пытается вернуть дитя в реальность, напомнить о предостережениях, которые говорил ему его народ. Тэхён молчит, под глазами что-то сверкает, должно быть, пыль от разбившихся звёзд. Он делает сбитый вдох, не понимает мужчину, пытающегося его сейчас оттолкнуть, когда сам хотел поцелуя, ведь у них так не делают. В лесу всё просто: если ты признался в чувствах, то другого значения твои слова не имеют. У аристократов, оказывается, иначе – их признания ничего не стоят или имеют множества других смыслов. — Мне уже больно, — Тэхён оголяет душу, позволяя мужчине увидеть свои слёзы, всеми силами пытался сдержать их, но сейчас это сделать невозможно. — Будет больнее. В конечном итоге Чонгук предаст его, с какой бы сделкой он не пришёл. У юноши рвутся шрамы прошлых ошибок, он вновь совершил ту же – доверился аристократу. Тэхён поднимается, не злится и не кричит, сам же виноват, пустил мужчину в лес, потом и в своё сердце. Ему хочется убежать, исчезнуть во тьме леса, чтобы его никто не видел, потому что они оказались правы. Не стоило прощать ту ложь со стрелкой компаса. Юноша уходит без единого слова, даже не гонит аристократа прочь, не призывает Борама – снова справляется со своими проблемами в одиночку. Лучше бы он злился, так обида не копилась бы разъедающими душу слезами. Тэхён стирает мокрые дорожки с щёк, вместе с ними тепло чужих ладоней, возвращается по тропе к поселению, к ярким огням подарка, но не достигает его света. Резкая хватка заставляет остановиться и поддаться чужой силе, врезаться в грудь мужчины и почувствовать руку на затылке и касание, говорящее больше, чем любые слова – Чонгук закрывает глаза и лбом опирается о лоб юноши. — Прости, — снова извиняется и будет до конца жизни своей делать это, — но я не позволю тебе уйти, не в этот раз. Не позволит ему больше падать. Тэхён хватается за запястья мужчины, сжимая их в своих ладонях. Просит не отпускать. И Чонгук больше не отпустит.

От всего мира спрячет.