We'll still be there when your war is over

Тесная каморка создавала тревожное чувство опасности. Была она около десяти шагов в длину, если измерять от пятки до носка. Тёмно-оранжевые обои — или коричневые, если угодно — приглушали существующие источники света в комнате и делали стены почти чёрными. Фредди был всего лишь среднего роста, но потолок, казалось, обвалился, когда он переступил порог. Суровая зима последовала за ним и Анатолием внутрь. Обогреватель, висевший на стене рядом с входной дверью, был там только для украшения. Сама мебель была мрачной и унылой. Тусклой, почти серой. Диван, прижатый к стене, занимал приличную половину комнаты. С его подлокотника свисало потрёпанное бежевое одеяло. Большое углубление в диване означало то, что он служил кроватью. Фредди балансировал в узком пространстве между стеной и низким столиком, разглядывая пыльные книги и уйму письм, заметок, беспорядочно приколотых к стене над внушительным диваном. Он повернулся, дабы посмотреть на Анатолия, который занял смиренную позу у одной из других стен, слегка наклонив голову вниз и отведя взгляд в сторону, как бы глядя в пол. — Чтобы попасть сюда, мне нужно было разобрать уйму бумажной волокиты, — сказал Трампер. Было что-то очень холодное в том, как Анатолий взглянул на него из-под ресниц. Он не выглядел довольным своим комментарием, но не сделал никакого выговора. — Мх... — это прозвучало как полусаркастический смех, лишённый какой-либо радости, лишённый попытки скрыть свою горечь. — Ну, так было всегда, — произнёс он хрипло. — И, возможно, так и должно остаться. Анатолий резко развернулся на каблуках, а затем потянулся за пыльными книгами, лежавшими на низком столике. После, он снял старое одеяло с подлокотника дивана, как будто он забыл его убрать, прежде чем пригласить сюда гостя, несмотря на то, что знал он о его приезде несколько дней. Его движения были механическими, вплоть до того, как он стряхивал пыль с рук. — Я полагаю, — он собирался уступить, но Анатолий сделал всего несколько больших шагов, прежде чем исчезнуть в смежной комнате слева от него. Он наклонил голову в дверной проём. Один взгляд вокруг —  и это была целая кухня, примерно такая же узкая и переполненная, как гостиная. Анатолий развернулся, разпахивая дверцы шкафа и так же громко захлопывая их. — Люди просто любопытны от природы, — произнёс он. — Они хотят знать все входы и выходы — почему всё это вообще произошло. — Почему? — сухо спросил Анатолий. — Разве недостаточно очевидно, что произошло? Как будто никто не мог предвидеть, что это произойдет...нет, мы это предвидели. Или, по крайней мере, мы знали, что это не могло продолжаться долго. Слушай, хочешь чаю? У Юлии Александровны может быть немного. У меня самого его нет. Ты...нет, я еще не познакомил тебя с Юлей. Я полагаю, у нее тоже есть хлеб. Фредди отодвинулся в сторону, когда Анатолий быстро вышел из кухни, бормоча что-то себе под нос всю дорогу до входной двери. Он пошёл за ним, но Анатолий неопределенным жестом велел ему оставаться на месте. — Нет, ты останешься. Нам обоим не нужно идти. Я только на минуту. Дом Сергиевского был Фредерику так же незнаком, как и весь Санкт-Петербург, и был почти таким же пугающим. Теперь стало больше пространства, когда два тела не были постоянно на грани столкновения друг с другом. Теперь он больше понимал, как Анатолий мог жить в маленьком месте. Он прошёл на кухню и окинул всё это взглядом. Всё это было очень...странно. Фредди подошел и встал под дверью между кухней и гостиной. Он чувствовал, что почти выделяется на фоне старого декора, в то время как Анатолий так органично вписался в него. Это было не совсем печально, но и не то, к чему он привык. Дверь снова открылась, но на этот раз более мягко. Он столкнулся лицом к лицу с женщиной с неглубокими морщинками вокруг глаз и рта, и её суровость почти сразу охватила его. Женщина удостоила его лишь вторым долгим взглядом. В руках она держала поднос с двумя чашками, вазочкой с сахаром и разорванной пополам буханкой хлеба. Она поставила поднос на стол и, пройдя мимо Анатолия, встала под дверью, чтобы освободить больше места. — Это Юлия Александровна, — сказал он, нерешительно жестикулируя. — Yulia Alexandrovna, 'eto Frederick Trumper. Юлия Александровна вытерла руки о фартук, окинув Фредди одним резким взглядом, как будто только что узнала всё о его жизни с одного взгляда. Она повернулась к Анатолию, чтобы сделать то же самое наблюдение, а затем сразу установила связь между ними. — Amerikanec? — спросила она. Фредди пытался выучить русский давным-давно — ещё тогда, когда ему нужен был припрятанный трюк в рукаве, чтобы подслушать, что русский говорит о нём на турнирах, но за это время ему так и не удалось выучить ничего полезного. Единственное слово, которое он мог понять, было "американец", так что он мог с уверенностью предположить, что они говорили о нем. — Bud' ostorozhen, — сказала Юлия. — Ya sli'shala, chto na proshloi' nedele amerikanskogo turista stolknuli s lestnici'. Prishlos' gospitalizirovat'. — Da, da, spasibo, horoshego dnya! — пренебрежительно воскликнул Анатолий, выпроваживая её в коридор и закрывая дверь. — Она невероятно тусклая…внизу, в вестибюле, есть кухня. Это в основном то место, где ты можешь её найти. Я почти уверен, что она слышит оттуда, снизу. Ну что? Садись. Ты здесь не просто так. — Она кажется милой, — сказал Трампер. Диван прогнулся ниже под его весом, заставляя его чувствовать себя невероятно маленьким. Он находил это более удобным, чем стоять с постоянным страхом наткнуться на что-нибудь. — Что она говорила? — На прошлой неделе был американец, которого столкнули с лестницы или что-то в этом роде, — ответил русский, перешагивая через стол, чтобы добраться до дивана. Он сел не сразу. Выглядел Сергиевский так, словно передумал. — Есть...обида, так сказать, но если ты не демонстрируешь свою чуждость, то это не имеет большого значения. Ты не против, если я покурю? — Нет, — сразу же ответил собеседник. — Ты...чувствуешь обиду? Анатолий занял место у окна, слегка приоткрыв его. — Не на тебя, если ты это имеешь в виду. — Я имею в виду американцев в целом. Впервые за все время он усмехнулся. Это было всё ещё очень мрачно, но на его лице появилось больше улыбки, прежде чем он отвернулся, дабы зажечь сигарету. — Я ни к кому не испытываю обиды, — сказал он. — В чём смысл? Ни в одной вселенной мы не смогли бы полностью изменить капитализм, демократию или что-то ещё и добиться успеха, будь то американцы или нет. Нет, обиды нет...но я не согласен с эксплуатацией условий нашей повседневной жизни ради собственной выгоды. Если бы ты был кем-то другим, я бы отменил твоё предложение. Фредди довольно смущённо улыбнулся. — Тогда в чем главная разница между мной и другим репортером? Анатолий остановился, чтобы мельком взглянуть на него. Он пожал плечами. — Я доверяю твоему суждению, вот к чему всё сводится. Я буду говорить с тобой свободно, но я надеюсь, что не всё, что я скажу, войдет в твою статью ради конфиденциальности. Я не хочу, чтобы упоминалось моё имя, я не хочу, чтобы упоминалось имя Юлии Александровны, я совершенно точно не хочу читать ничего из того, что ты написал, хорошего или плохого. Я говорю это тебе как друг. — Я тебе обещаю, — произнёс Фредди. — Как друг. — Хорошо, — он отошел от окна, сигарета все еще свисала изо рта. Шахматист сел рядом с Фредериком и потянулся за хлебом. Крошки посыпались на поднос, когда он поднял его и макнул в чай. — Тогда продолжай. Ты хотел интервью? — Да. Дай мне секунду... — он полез в свою сумку, а затем вытащил магнитофон и небольшой блокнот. — Это только для проверки. Я буду делать заметки, но я не хочу пропустить ничего важного, понимаешь? И, ну, ты можешь пропустить любые вопросы, если хочешь. Итак, ты...был чемпионом в течение нескольких лет. — Да, — ответил Сергиевский довольно сухо. — Я лично знаю, что ты можешь заработать…знаешь, приличную сумму. Анатолий снова пожал плечами. — Учитывая все обстоятельства, конечно, это было...прилично. — Учитывая все обстоятельства, — повторил он. — Куда исчезли все эти деньги? Куда уходят...деньги других людей? — Хе! Что, ты думал, что они исчезли? Я и раньше был бережливым человеком, но это не значит, что я вылил его на дачу. Деньги всё ещё там, не пойми меня неправильно, но они будут чего-то стоить только тогда, когда будет решено, что они чего-то стоят! Те, кто работает, работают за просроченные платежи. Тогда над чем именно они работают? И когда они всё-таки получат эти деньги, на что они должны их потратить? ...Нет, послушай: приватизация раньше была незаконной, понимаешь? Теперь это просто... Русский сделал неопределённое движение рукой, отчего в сторону потянулась тонкая струйка дыма. Он покачал головой, усмехаясь. — Несколько лет назад, примерно через год после краха, были предприняты попытки продать активы населению с помощью ваучеров. Видишь ли, они хотели, чтобы предприятия действительно приносили прибыль, но мы все голодали, так что же произошло? Так совпало, что вам нужна твердая валюта для еды; у преступников есть твердая валюта; вы продаете эти ваучеры преступникам в обмен на валюту; вы получаете еду на стол, а эти преступники зачинают олигарха. Взгляд Фредди затуманился в последовавшей за этим мысли. Он вернулся к нему после короткого молчания: — Ты продал свой? — Почему? Ты этого хочешь? Прежде чем он успел начать, Анатолий полез в карман и вытащил сложенный листок бумаги, который явно не видел дневного света в течение многих лет. Он был сильно потерт по краям, но надпись всё ещё была цела. Он передал его Фредди, который с любопытством посмотрел на него. — Приватизационный чек, вот что там написано. — Почему ты его сохранил его? — Я не знаю. Возможно, в какой-то момент я подумывал о том, чтобы продать его...но в том же году меня поразила ужасная лихорадка, и я полностью потерял аппетит. Я ужасно бредил и был раздражителен, так что, скорее всего, я просто забыл. Оставь это себе, если хочешь. Мне это ни к чему. Фредди неохотно положил ваучер в карман. — Как поживаешь? — спросил он. — Расплывчато,  — пробормотал Анатолий, куря сигарету. — Я имею в виду изо дня в день, — промолвил журналист. — Как убедиться, что ты ешь? Как ты переживаешь зимние бури, или, или, ох... Его голос медленно затих, будучи немного смущённым, когда Анатолий быстро доел остатки хлеба и чая, прежде чем встать с дивана. Не говоря ни слова, он кивнул Фредерику, чтобы тот следовал за ним, и вышел за дверь. Фредди собрал свои вещи, схватил со стола магнитофон и бросился догонять его. — Я не смогу показать тебе, как я живу, если мы останемся в таком тесном пространстве. Нам будет не хватать такого чудесного города! Так вот, я покажу тебе, как я и другие люди живут. Анатолий спускался по лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки за раз, в то время как Трампер с отчаянной энергией следовал за ним. — Так... так куда мы идём? — Баня! Она не совсем такая, как другие. Там есть бассейн. А еще лучше — там есть бар. Фредди, как долго ты здесь пробудешь? Я почти уверен, что ты сказал мне об этом в своём письме, но это вылетело у меня из головы. — Что ж, я уезжаю в понедельник. Анатолий остановился у подножия лестницы, поджидая его. — А сегодня... — Пятница, — ответил журналист, тяжело вздохнув на последнем шаге. — Пятница, — задумчиво повторил Анатолий, отводя взгляд от Фредди. Он повернулся на каблуках. — Тогда у нас есть время. Он оставался в раздумьях, когда выходил из старого строительного комплекса. Фредерик, теперь немного поняв его странное и нервное поведение, на этот раз почти не колебался, прежде чем последовать за ним. Дальнейшее молчание Сергиевского подтвердило ему, что ему разрешено продолжать задавать вопросы. — Ты говорил с кем-нибудь раньше? Уолтер...и Виганд, ты знаешь, другие люди? — Вот, — сказал он яростно с оттенком раздражения, — я дам тебе краткое изложение, чтобы ты не задавал никаких связанных с этим вопросов: мне никогда не было дела до Уолтера де Курси; Молоков, вероятно, подкупил каких-то высокопоставленных друзей и наслаждается роскошью дворянина перед лицом повсеместной нищеты, чертов лицемер; а Виганда я не видел...возможно с 1985 года. Он преподавал в шахматной школе или что-то в этом роде в Москве. Я видел его однажды, да…мы не разговаривали. Слава Богу, мы даже не смотрели друг другу в глаза. Фредди покрутил ручку в руке. Он уставился на острый профиль Анатолия, его взгляд был прикован к тропинке перед ними, сигарета торчала между его замерзшими пальцами, когда он стряхивал пепел на снежную кучу. Было что-то потустороннее в бесстрастном взгляде Анатолия, уверенно равнодушного ко всем, кроме него самого. Он не удосужился упомянуть Флоренс или Светлану и не удосужился спросить его, чем он занимался с тех пор, как они в последний раз видели друг друга. Для него, возможно, они были просто ещё одной частью его прошлого, которую нужно было похоронить. — Ты не скучаешь, да? Уголки губ Анатолия растянулись в понимающей улыбке. Он остановился, сделал последнюю затяжку, прежде чем затушить сигарету о каблук. Он потянулся вперёд, распахнул дверь в сауну и просунул голову внутрь. — Если бы у меня был выбор — вернуться или остаться здесь, — сказал он, следуя вплотную за Фредди и стряхивая скованность в конечностях, — я бы предпочел повеситься.

***

Жар сауны была далёк от жестокого холода. Фредерик почувствовал, как все мышцы в его теле сейчас сами собой расслабляются. Он сидел на краю бассейна, болтая ногами в воде. — Красиво, да? — Сергиевский появился в поле зрения, держа в руках два стакана. Он протянул ему один. — Это водка. — Ох, я не— — А, — он обошел бассейн с другой стороны, а затем перелил жидкость из одного стакана в другой. — В моей квартире нет обогревателя, ты мог заметить. Ну, есть один, но он был сломан задолго до того, как я переехал. Я часто бываю здесь днём, просто чтобы сбежать из того ужасного места. — Как там ночью? — спросил Фредди. Анатолий развязал халат и отбросил его в сторону, окунувшись в теплую воду. Он вздохнул, погружаясь в бассейн до подбородка. — Я должен использовать свою печь, чтобы обогреть это место. Даже тогда это всё ещё совершенно невыносимо. — Тоже немного опасно, не так ли? — Чёрт возьми, если я знаю, — пробормотал он за своим стаканом, прежде чем сделать большой глоток. Русский допил напиток одним плавным движением и отодвинул стакан в сторону, а после закрыл глаза и ещё немного погрузился в воду, по самый нос. Для него это был кусочек счастья. Он чувствовал себя виноватым за то, что нарушил этот покой, даже если раньше не возражал против его присутствия. Трампер прочистил горло, словно собираясь что-то сказать, но ему пришло в голову, что за пределами структурированного разговора и их деловых отношений он понятия не имел, с какой стороны подойти к Анатолию. Он медленно открыл глаза, снова поднимаясь над водой. — Я видел, как ты попал в кандидаты в 86-ом, — сказал он. — Подстановочный знак, да? Журналист выдавил слабый смешок. В конечном счёте они возвращались к тому самому, что свело их вместе в первую очередь. — Конечно, что-то в этом роде. — И всё же, — протянул он с самодовольной, но вовсе не злобной улыбкой, — ты до конца останешься одним из самых могущественных сицилийских игроков. — Ты следил за играми? — спросил Фредди почти нетерпеливо. — Как я мог не? — ответил Сергиевский. — Если уж на то пошло, я думаю, что ты единственная причина, по которой я вообще взял ещё один шахматный журнал. Твои пьесы просто потрясающие....ты экстраполируешь смутные идеи, на которые я, вероятно, даже не обратил бы внимания. Это правда, я дразню тебя за то, что ты "подстановочный знак", когда играешь сицилийца — очень консервативно, заметь, но именно твои идеи непредсказуемы. Идеальный баланс между идеализмом и реализмом. Фредерик сжал свой блокнот и повёл плечами, чувствуя, как в его животе нарастает жар. Что-то в его похвале внезапно сделало его взгляд совершенно невыносимым. Он был смущён и, возможно, даже считал это небольшим преувеличением. Американец уже знал, что он хороший игрок — каждому человеку его уровня в тот или иной момент говорят об этом — но Анатолий каким-то образом зашёл дальше и сказал больше, чем просто комплимент, который он слышал сотни раз прежде. — Я думаю, ты говоришь это просто для того, чтобы поцеловать меня в задницу, — сказал Фредди, чтобы избавиться от трепета. — Ты, вероятно, даже не знал половины имён других кандидатов. Анатолий улыбнулся, и ужасное трепетание вернулось в десятикратном размере. — Это тоже правда. Я не знаю ничьих имён, кроме твоего и нынешнего чемпиона, но какое это имеет значение? Ну и что с того, что я предвзят? Я думаю, мне позволено быть тем, кто сейчас наблюдает издалека — тем, кто столкнулся с тобой на пике твоего худшего...и лучшего, плюс-минус. Фредди закатил глаза, и на его лице расплылась неоспоримая улыбка. — Как скажешь, целующий задницу. — он бездумно говорил, чтобы сосредоточиться на чём-то другом, а не на том, как Анатолий смотрел на него с другого конца бассейна. — Ты сказал, что я был единственной причиной, по которой ты взял шахматный журнал. Значит, ты не играешь? Больше нет? — Я, как у вас говорят, на пенсии. — Ты даже не играешь случайно? — Я никогда не играл случайно, за исключением, может быть, моей юности, но это редкость. Как только ты проявишь признаки нереализованного таланта, они сформируют тебя так же легко, как глину в своих руках. Отказавшись от своего титула, я пообещал себе, что больше никогда не прикоснусь ни к одной шахматной доске. Он был не совсем согласен с этим, но о чём тут было спорить? Он не был согласен со своим решением уйти в отставку, хотя с самого начала это был не его выбор. Он не мог избавиться от этой жадности, которая поддерживала надежду на возвращение Анатолия в шахматы. Он мог бы полностью упасть — превратиться в худшего игрока века — он всё равно считал бы его великим. — Что ты делаешь, когда тебе скучно? — спросил Фредди. — Если не шахматы? — Скучно? Кому может быть скучно, когда мы живём в золотом веке? — А теперь серьёзно, — ответил он. — А какого ты ещё ответа от меня ожидаешь? Что мне ещё остаётся делать? Я пью, как и все остальные, я помогаю Юлии Александровне с продуктами, читаю газеты и задаюсь вопросом, сколько ещё это будет продолжаться. Анатолий оттолкнулся вперёд и неторопливо поплыл к другой части бассейна. Он оперся руками о выступ, наклонив голову к Трамперу. — Вот кое-что для твоего размышления, хотя я думаю, что все это уже в какой-то степени знают: когда эта страна рухнула, мы все стали свидетелями "Лебединого озера" по телевизору — верный признак того, что что-то заканчивается, а на горизонте появляется что-то новое. Но всё, что я помню — это ощущение, будто я умер, хотя, знаешь, я уже слишком хорошо знал это чувство. Мы все знали, что он умрёт ещё до того, как его не стало, и всё же мы скорбим о том, что, как мы знаем, уже ускользнуло от нас. Анатолий посмотрел на него сверху вниз с молчаливым любопытством. Ничто из того, что он говорил, не имело для журналиста никакого смысла. Он поднял взгляд, когда Сергиевский вылез из бассейна, разбрызгивая повсюду воду. — Ты знал, что Советский Союз рухнет раньше, чем это произойдёт? — спросил Фредди. — Я знал, что это не будет длиться вечно, — промолвил он. — Пойдем, мы не можем оставаться слишком долго, да и тем более я хочу показать тебе кое-что важное. Когда они покидали своё тепловое убежище, в голове Фредди крутилась неуместная мысль. Анатолий не говорил о своих привычках в еде или о чём-то подобном, но, несмотря на пар, он посмотрел на свою спину и обрисовал выступающую грудную клетку и каждый позвонок до самого низа. Ему не пришло в голову спросить, но было удивительно видеть, как он вообще стоит прямо. Они вытерлись в раздевалке. Русский потянулся за своим пальто и засунул руку в один из карманов, возбуждённо выискивая что-то. Он вытащил сложенный лист бумаги, развернул его и наклонился к Фредди, чтобы показать ему страницу. — Возможно, ты знаешь о реформах по обеспечению прозрачности правительства в конце 80-х годов: перестройке и гласности. Это действительно буквально изменило мою жизнь. То, чего никогда не было в газетах и литературных журналах, теперь разрешалось публиковать. Это стихотворение известного поэта Гумилева, написанное в начале 1920-х годов, когда шла революция. Он был — и сам заявлял об этом — монархистом, очень ясно выражавшим свою ненависть к большевикам. Он был убит за это, а все его стихи запретили. Глаза американца скользили по буквам, не в силах понять ни единого слова. Страница была глянцевой, вероятно, вырванной из литературного журнала. — В тот момент я кое-что понял, — сказал Анатолий, теперь более оживлённо двигая руками. Он даже взял Фредерика за плечо с удивительной твердостью, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. — Если сейчас в журналах будут публиковать антикоммунистические стихотворения, то это не продлится долго. Это было очень неожиданное откровение, как будто в моей голове рассеялся туман. Я часами стоял в очереди у киосков только для того, чтобы увидеть, какое стихотворение будет опубликовано следующим, какие разговоры я буду вести с людьми, которые видели тот же самый стих. Он посмотрел на Фредди с мимолетной страстью. По его озадаченному лицу он понял, что нет смысла пытаться объяснять дальше. Шахматист торжественно рассмеялся над этим, дыхание стало заметным, как только они неохотно вышли на улицу. — Может быть, нет никакого способа понять, что я имею в виду…что ж, оставь это себе. Я не могу перевести это слово в слово, не испортив полностью привлекательность, так что, возможно, ты сможешь найти профессионала у себя в стране, который сделает это за тебя. Он понимал, что ему должно быть, было очень одиноко, но он также знал, что он никак не смог бы посочувствовать этому чувству откровения, если бы не был там сам — оказаться в том же месте, где был Анатолий в конце 80-х и поражённый ужасающей идеей, что его дом не будет вечным. Однако он не говорил об этом так, как будто это была ужасающая идея. Теперь у него было время переварить это, как он представлял себе, как он должен был пережить горе, и только говорил об этом с необычным трепетом. — Ты скучаешь по старым временам? — спросил Фредди. — Что ты подразумеваешь под старыми временами? — Ну, знаешь, времена коммунизма...или социализма. Анатолий теребил пуговицу на своём пальто, обдумывая это. — Странно называть это "старыми временами", потому что на самом деле это было не так уж давно, — ответил он, и больше ничего не сказал. Это не особо ответило на вопрос американца, но он знал Анатолия и мысли, которые, возможно, назревали в его голове. Он никогда не склонялся ни в ту, ни в другую сторону — всегда был настороже. Фредди думал, что если бы его собеседник был чуть более решительным, то сказал бы, что скучает по этому ради ностальгии — но всё было не так просто. Он решил перефразировать вопрос: —  Ты бы пережил всё это снова? Всё, что было до этого момента? — Всё? — спросил он, поражённый грандиозностью происходящего. — Всё, — ответил Трампер. — Всё хорошее, и плохое, и даже посредственное. Анатолия было нелегко подловить, и не было простого способа переформулировать вопрос, чтобы добиться от него прямого ответа. Фредди позволил ему обдумывать это всю обратную дорогу домой. В вестибюле Анатолий спросил: — Ты голоден? Я думаю, ты хотел бы чего-то большего, чем просто чёрствый хлеб и чай, да? — Если не трудно, — сказал он. — Нет, не трудно. Я посмотрю, что есть у Юлии Александровны. Подожди меня наверху. Ты помнишь, где моя комната? Хорошо. Я отвечу на твой вопрос, когда вернусь. Ты хороший репортёр…это заставляет меня немного ненавидеть тебя, — дразняще проговорил он и отвернулся как раз перед тем, как Фредерик смог поймать его улыбку. Поднимаясь по лестнице, Фредди посмотрел на часы. Был поздний вечер, быстро близящийся к полночи. Он посмотрел на свои записи и понял, что на самом деле записал не так много, как ему казалось, и не задал много действительно важных вопросов. Он ожидал эту встречу несколько месяцев. Сама по себе тема была не так интересна. Что он мог найти такого, о чём раньше не писал ни один другой журналист? В какой-то момент, когда он разговаривал со Светланой по телефону, готовя ужин, его осенило, что Анатолий упрямо остался, чтобы увидеть падение своей нации. Светлана даже выразила некоторую горячую ненависть к нему — не совсем незнакомую ни ей, ни ему — и свободно проклинала его за рану, которую он вновь открыл, пока она снова не смирилась с тем фактом, что Анатолий был просто эгоистичным, отталкивающим человеком в глубине души, и даже самая полноценная жизнь не удовлетворила бы его. Несмотря на то, что журналисту представили правду, что он ничего не знал об Анатолии и ещё меньше о том, о чём он говорил большую часть времени, на самом деле, напротив, он был уверен, что знает его больше, чем кто-либо другой когда-либо знал. Это правда, что он был эгоистичным и совершенно, абсолютно отталкивающим; грубый человек, жалкий мошенник, лишённый чувства добродетели и который с течением времени будет забыт. С другой стороны, так же верно было и то, что Фредди считал его самым правдивым. Верен другим? Едва. Но верен ли он себе? Да. Да, он был уверен в этом факте больше, чем в каком-либо другом. Он отошёл от дверного проёма, когда Анатолий безмолвно протиснулся внутрь. Юлия последовала за ним, неся с собой охапку одеял. Она коротко кивнула ему в знак признательности и вошла в комнату справа. — Сегодня ночью будет холодно, — сказал Сергиевский и поставил на стол тарелку и рюмку. — Вот. Это голубцы. Они должны насытить тебя. А это немного водки. Да, ты не пьёшь, но это согреет тебя. Это Юлия Александровна утверждает, так что тебе лучше прислушаться к ней. — Ты много делаешь для меня. — Да, ты же гость. — Мне просто кажется, что я не так уж много сделал для тебя, понимаешь? Анатолий очень долго смотрел на него. Он опустился на диван, подобрав пальто ближе к себе и скрестив ноги, едва избежав удара ногой о стол. — Если бы у меня был выбор пережить всё хорошее, плохое и посредственное, — сказал он, отводя глаза, — я бы не решился принять решение, которое я только что сделал. Я признаю, что многое из того, что произошло, было либо плохим, либо посредственным — и даже тогда я не знаю, что из этого хуже. Очень мало хорошего произошло в моей жизни по моей вине. Однако мой ответ заключается в том, что я бы пережил всё это заново и принял бы те же решения, которые привели бы меня к этому самому моменту. Фредди осторожно сел на противоположную сторону дивана. Он наклонился вперёд и взял тарелку, на которой его ждали голубцы, любезно разрезанные пополам. — Я думаю, что большинство людей назвали бы тебя дураком в этом случае, — ответил он. Он издал слабый смешок. — Большинство людей уже сделали это. Ещё несколько каковы? Нет, но вот почему, — произнёс он и повернул голову к Фредди, — я никогда не смог бы найти кого-то другого, похожего на тебя, в любое другое время. Я бы не променял нашу первую встречу на достойную. Ты довольно много сделал для меня, так что никогда не говори, что ты этого не делал. Я просто плачу за просроченную услугу. Какая-то часть его хотела спросить, искренен ли он, но Анатолий всё равно продолжил. — Я помню, как впервые увидел тебя в твоё худшее время. — Не напоминай, — пробормотал Фредди. Русский беззаботно усмехнулся. — Я немного возненавидел тебя за твою нелепость, потому что я не мог быть таким. Я даже позавидовал, просто увидев твоё безумие по телевизору. Я не мог понять, как ты мог быть настолько не в себе и играть так свободно, как ты это делал. Я не знаю, чего я ожидал. Я, конечно, не хотел копировать тебя, но, возможно, именно твоей уверенности мне не хватало. Журналист потянулся за рюмкой с водкой и не решался её выпить. — Забавно, знаешь ли, потому что после этого ты по максимуму сломал меня. Я полностью вышел из-под контроля, когда вернулся домой, пытаясь справиться со всем, что ты у меня отнял. Это был худший год в моей жизни, и я хотел убить тебя. — Это справедливо, я считаю. — Но, — многозначительно сказал он, быстро проглотив жидкость, прежде чем она успела коснуться его языка, съежившись от жжения, проходящего по горлу, — с тех пор я хожу на терапию. Не из-за тебя, но ты был моей последней каплей. Я начал ходить — я всё ещё хожу, и я был вынужден оглянуться назад на многие из этих вещей. И вывод, к которому я пришел в какой-то момент позже, заключался в том, что…я уважаю тебя, глядя на вещи ретроспективно. — Ты всё ещё ненавидел меня тогда? — спросил Анатолий. Фредди на мгновение задумался. — Я думаю…ты начинаешь любить всех соперников, против которых играешь, — ответил он с нежностью, необычной нежностью даже для него самого. — Даже несмотря на то, что я считал тебя врагом…была также частичка любви, которая помогала тебе, когда все остальные желали твоей смерти. Я понимал тебя, поэтому в каком-то смысле любил тебя. Единственный способ, которым я мог это описать, был — почти как если бы ты любил себя; как бы ты ставил себя выше других людей — это была такая любовь. Ты понимаешь? Шахматист задумчиво кивнул. Он поднял взгляд, когда Юлия вышла из спальни, с затем тихо пробормотал "спасибо", и через секунду она исчезла. — Да, я понимаю, — медленно произнёс он, вставая. — Это странный, даже интимный способ выразить это, но я действительно понимаю. Хорошо, что мы обошли это. Он не хотел признавать, что его сердце бешено колотилось. Анатолий выглядел так, словно был на грани того, чтобы что-то сказать, а Фредди молча умолял его сказать хоть что-нибудь. Но он даст этому время. Больше не нужно было спешить, он просто не мог перестать надеяться, что каким-нибудь косым взглядом, каким-нибудь молчаливым, непритязательным взглядом Анатолий скажет ему, что тоже любит его, в любом смысле этого слова. Но по итогу он вообще ничего не сказал и вместо этого жестом пригласил его следовать за собой. Сергиевский провёл его в спальню — помещение размером примерно с главную комнату, но больше по длине. На потёртом каркасе кровати лежал матрац, заваленный одеялами, а над ним было единственное окошко. У стены напротив стоял пыльный комод, а в углу — несколько книг. — Ты не спишь здесь? — спросил американец. — Нет…я нахожу это громоздким. Завтра пойдём на местный рынок. Есть кое-какие поручения, которые нужно выполнить. Мы встанем уже в пять, так что тебе следует закончить и немного отдохнуть. — Разве ты не хочешь хотя бы одеяло потолще? — Спасибо, но я в порядке, — он повернулся на каблуках. — Я предполагаю, что ты хочешь побыть немного в одиночестве, чтобы привыкнуть после долгого перелета и успокоиться. Если тебе что-нибудь понадобится — я снаружи, — Анатолий вышел, на всякий случай оставив дверь приоткрытой. Фредерик, оставшись один, оглядел комнату. Он поставил тарелку на тумбочку и подошёл к комоду, поверхность которого, что следовало ожидать, была пыльной, а следом он провёл рукой по поверхности верхней книги. Обложку можно было сразу узнать, несмотря на нечитаемые надписи. У Фредди тоже была его копия. Это была толстая книга шахматных дебютов как для чёрных, так и для белых, с табуляцией на удивление больше, чем он когда-либо получал с ней. Под этим была книга об эндшпилях, а под ней — коллекция партий от различных великих игроков прошлого. Анатолий уже сказал ему, что больше не играет в шахматы, но, возможно, страсть была просто приглушена, а не полностью погашена. Он повернулся и снова подошёл к кровати, откидывая одеяла в сторону. Он встал коленями на матрац и выглянул в окно. Солнце уже скрылось за соседним зданием, за его краями пробивались ослепительные лучи оранжевого цвета. Тогда ему действительно пришло в голову, что он находится далеко от дома, не в состоянии говорить на этом языке или запоминать названия улиц. Единственной рукой, которая вела его, была рука Анатолия, но даже он, как и все остальные, казалось, блуждали в такой же неуверенности. Трампер пролистал свои записи, зная, что завтра ему придется компенсировать отсутствие работы. Когда в его комнате стало темнее и на него нахлынула более сильная усталость, он доел остатки еды и закутался в толстый слой одеял, наслаждаясь их теплом. Затем он пожелал Санкт-Петербургу спокойной ночи.