We'll still be there when your war is over

Фредди только начал приходить в сознание, когда услышал, как глубоко скрипнули половицы за дверью его комнаты. Он свернулся калачиком в своём плотном коконе из одеял, поверх которого была наброшена куртка. Малейший ветерок, проникавший в его тепло, был достаточно силён, чтобы заставить его вздрогнуть и полностью проснуться. Быстро моргая, он приспособил своё затуманенное зрение к тёмному виду старого комода на другой стороне спальни и сосредоточился на нём, пытаясь сориентироваться. Раздался ещё один глубокий скрип, донёсшийся за пределами комнаты. Американец почти забыл, где находится, пока не услышал бормотание голоса Анатолия, а затем громкий и недовольный смешок, когда хлопнула дверь. Стены были на удивление тонкими, малейшее движение ног или самый тихий вздох могли послать звук рикошетом, возможно, на пять комнат. Он даже остро почувствовал приближающиеся к комнате шаги Анатолия. Вскоре дверь открылась; сначала с небольшой щелью, а потом полностью распахнулась, и Сергиевский вошёл внутрь. — Доброе утро, — сказал он, на его вкус, слишком бодро. — Мне включить свет? Фредди слабо застонал в ответ, очевидное «нет» застряло у него в горле. Анатолий, которого не слишком заботил ответ, щёлкнул выключателем, и комнату залил ослепительный свет. Он подошёл к кровати и наклонился, чтобы крепко встряхнуть его. — У нас впереди напряжённый день, — произнёс он следом. — Я попросил Юлию Александровну сварить тебе кофе, так как сомневаюсь, что ты протерпишь без него. Фредди снова застонал, хотя уже не так раздражённо и с большим желанием подняться. — У тебя есть кофе? — пробормотал он почти бессвязно, садясь на край кровати. — Есть. Юлия приберегает его только для особых случаев. Что может быть более особенным, чем сейчас? У меня есть для тебя кое-что ещё. Захвати и свои вещи, нам придётся уйти сразу после того, как ты поешь. Поторопись, — крикнул он, выходя из комнаты. Потребовалось ещё одно огромное усилие, чтобы поставить ноги на пол, всё ещё уютно устроившись в своих слоях одеял. Он потащил себя и свою сумку в главную комнату, ещё не полностью открыв глаза. Анатолий вернулся с кухни с чем-то в руках и быстро проинструктировал его: — Сними одеяла…и вот немного хлеба и кофе на столе. Возьми его, пока он не остыл. Посиди пока что. Трампер неохотно сбросил одеяла на спинку дивана, снова содрогнувшись всем телом. Он потянулся за своей едой — тем же чёрствым хлебом, что и вчера. Фредди решил последовать примеру Анатолия — обмакнул хлеб в кофе и съел его в таком виде. Это было не особо приятно — просто размокший хлеб со слабым привкусом кофе, но кофе был всё ещё тёплым и даже немного сладковатым. После нескольких укусов он не был против размокшего в кофе хлеба. — Кофе хорош, правда? — спросил русский и повязал шарф себе на шею. — Однажды она приготовила мне его, чтобы я попробовал, когда я впервые переехал сюда из Москвы. Хотя я довольно часто с ней спорю, но при этом она замечательная женщина, и она более чем счастлива пристроить тебя. — Боюсь, однако, что я лишний здесь, — с некоторым трудом признался Трампер, поднимая взгляд, когда Анатолий встал с дивана и направился к двери, чтобы проверить коридор. — Ты и так много делаешь — слишком много — для меня. Я бы подумал, что тебе будет трудно не отставать от самого себя. — В каком-то смысле, возможно. Ah, zamechatel'no! — он приоткрыл дверь пошире и пригласил Юлию Александровну пройти. Она вошла внутрь, перекинув через руку длинное пальто, а затем уверенно положила его на диван, повернулась к Сергиевскому и что-то прямо сказала. Тот же, в своей преувеличенной манере, кивнул и попросил её уйти. — Мы все требуем облегчения, да, это правда, — сказал Анатолий, поднимая пальто и отряхивая с него пыль. — Даже я боюсь сегодняшнего дня…но более того, мы можем предложить облегчение и другим. То, что у меня может быть, может понадобиться кому-то ещё. Встань и примерь это, хорошо? Юлия Александровна только что подлатала мне его — моё старое пальто, которое я больше не ношу. Само пальто было длинным, доходившим чуть выше колен, с внутренней стороны подбитым густым мехом, что делало его слегка обременительным, дабы нести в руках. Было очевидно, что оно было сильно поношено, но в остальном удобно облегало тело. Русский наблюдал за ним с того места, где стоял. — Это не выглядит слишком неуместно…ладно, тогда нам лучше идти. Сначала мы должны заглянуть на кухню. Принеси и поднос тоже. А теперь посмотрим…я выброшу это по дороге, — он схватил газету и, свернув её, сунул в карман. — Ничего интересного? — спросил Фредди, следуя за ним к двери. — Едва ли! Напротив, на самом деле, есть только обычное. Видишь ли, в наши дни это, как правило, довольно посредственно. Мы настолько привыкли к тому, что происходит сейчас, что трудно не прийти к состоянию посредственности и даже принятия. Он подражал бурному энтузиазму Анатолия, перешагивая по несколько ступенек за раз, когда спускался вниз по лестнице, не роняя поднос из рук. Журналист даже нашёл некоторый прилив возбуждения в этой утренней суете. — Ты принял это? — В отличие от чего? Я не могу отвергнуть это. Нет, я не вольнодумец в этом смысле, и не думаю, что у меня хватит на это сил. Напротив, я был бы сумасшедшим. Ты не можешь противостоять политике. Ты, конечно, можешь попробовать, но как далеко это тебя заведёт? И я не говорю о революциях…я не революционер. Может быть, раньше был…нет, я говорю о таких вещах, как это. Ты и я, здесь, в центре всего этого, через четыре, пять лет после проклятого краха. Ужасный урожай и ужасная зима унесут ещё больше жизней — таков порядок вещей! Как противостоять этому, отвергать? Я знаю, ты видишь во мне труса, Фредди, но тебе легко, потому что тебе нужно пробыть здесь всего три дня, прежде чем ты уедешь. Таков порядок вещей… Он пришёл к резкому завершению и молча повёл Трампера по узкому коридору, пока они не пришли на кухню. Этим утром Анатолий был полон жизни, спокойно заметил Фредерик. На кухне, как и в сауне, было тепло. Вход внутрь был окутан обилием запахов. Единственным облегчением была задняя дверь, которая была открыта ровно настолько, чтобы выпустить воздух. Пока американец осматривал просторную кухню, Анатолий разговаривал с Юлией Александровной. Они поговорили пару минут, и последний порхал вокруг, пока она не собрала всё в полиэтиленовый пакет и не передала ему. Затем она целеустремлённым тоном ещё раз перечислила список вещей, которые Сергиевский раздражённо повторил ей в ответ. Шахматист повернулся к Фредди и указал глазами на дверь. — Сюда, — произнёс он. Снаружи небо всё ещё было тёмным, вдоль улиц стояли уличные фонари. Американец вздрогнул от сильного ветра, который встретил их, почти перехватив дыхание у себя в груди. Он уткнулся носом в шарф и покосился на Анатолия, протянувшего руку. — Я буду идти медленно, — пообещал он. Фредерик схватил его за руку и остался рядом с ним, когда они начали идти шаг в шаг в одном направлении. — Как далеко нам идти? — поинтересовался Фредди. — Довольно далеко, — ответил он. — На полпути туда мы должны зайти в бар. Мы можем немного отдохнуть там, если хочешь. Я тоже знаю кое-кого на рынке, кто, без сомнения, будет ждать нас. Я рассказал ему о тебе. Мы познакомились в шахматном клубе, когда были ещё молоды. Он сын ковровщика и всё такое прочее, очень искусный. Тогда он был сильным соперником, сам слетал на несколько международных турниров. Он свободно говорит, так что вряд ли у вас возникнут какие-либо трудности в разговоре с ним, а ещё не сомневаюсь, что ему будет о чём поговорить с тобой. — Надеюсь, о шахматах, — сказал Трампер. — Я не знаком с…изготовлением ковров. Анатолий мысленно усмехнулся. — Познакомишься, как только вы двое закончите разговор, я уверяю тебя. Весёлое настроение русского не поколебалось даже здесь, когда его голова уткнулась в плечи, а другой рукой он пытался обернуть воротник пальто вокруг себя, но не получилось. Это было не то пальто, которое могло бы подходить для такого ветра, но он не поднимал из-за этого шума, а в его глазах не было никакого скрытого презрения. Он терпел озноб и рисковал заболеть, что, по предположению журналиста, и произошло много лет назад в истории с ваучерами. — Ты должен взять шарф, — сказал Фредди после нескольких шагов, сопровождавшихся молчанием. — Тут недалеко, в этом нет необходимости. — Это твой шарф, и ты выглядишь так, будто мёрзнешь. Я действительно не могу допустить, чтобы ты заболел, когда я проделал весь этот путь. Над воротником Фредди увидел, как уголки губ Сергиевского скривились в беззаботной усмешке, но на самом деле он был смертельно серьёзен, и он, должно быть, знал это и пытался обратить всё в шутку. — Анатолий, — строго сказал Фредерик. — Нет, всё в порядке…может быть, ты думаешь о том времени, когда я был слишком болен, чтобы есть. Ну, это было летом, когда жара была почти такой же невыносимой, как и зимой холод. Должно быть, я заболел из-за постоянного раздражения. Я типичный, понимаешь? Я бы предпочёл стоять голым во время метели, чем терпеть даже пятиминутную жару. — Я думаю, ты сумасшедший, — ответил Фредди дрожащим от холода голоса. Раздался ещё один смешок, унесённый ветром. Вскоре они подошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. В баре под землёй было холоднее, интерьер светлый и оживлённый. Несколько человек сидели без дела, бездельничая со своими напитками, и все слушали, как мужчина в углу играет на своём трёхструнном инструменте весёлую, быструю мелодию с такой интенсивностью, что Трампер на мгновение остановился, дабы понаблюдать за мужчиной, прежде чем догнать Анатолия у стойки. Пожилой мужчина подошёл к прилавку. Его прищуренные глаза, похожие на щёлочки, посмотрели на Сергиевского, ставящего сумку на пол, а после он сказал шахматисту хриплым голосом: — Так вы пришли не один, Анатолий Вадимович. — Не будьте таким серьёзным. Фредди, это Григорий Иванович. Он человек, который управляет этим местом. Про вас, Григорий Иванович, ходит очень известный слух, что вы раньше были агентом КГБ. Иногда вы жестоки, правда. На днях вышвырнули человека за шиворот, как будто он какое-то бедное животное, — и всё же же, услышав это, он рассмеялся. — И вы знаете слишком много языков для человека, который якобы прожил здесь всю свою жизнь…но это только слухи. Старик смиренно усмехнулся и, начиная говорить, обратился к Трамперу: — Параноидальный молодой человек, он и все остальные из вас. И какое нападение на мой разум! А теперь давайте посмотрим, что у вас есть… Сергиевский открыл сумку и достал один из свёртков, взвесив его на ладони, как будто это могло что-то сказать. — Голубцы, — пояснил Анатолий. — Юлия Александровна делает их партиями за раз. Я был бы признателен за бутылку водки или колбасу, если она у вас есть. — Колбасы у меня нет, товарищ, — сказал он и полез под прилавок, доставая бутылку водки, как и просили. — Ни говядины, ни свинины — ответ на твой вопрос, прежде чем ты спросишь Анатолий тяжело вздохнул. — Тогда сигареты есть? У меня осталось всего несколько штук. — Это будет стоить вам ещё одного. Он позволил ему взять ещё один свёрток. Григорий исчез в подсобке за сигаретами, а Сергиевский положил бутылку в сумку. — Юлия сама выращивает капусту? — спросил американец. — Я никогда не мог представить, что бы эта шпионка когда-нибудь вырастила что-нибудь своё, — поддразнивал он. — Но у неё есть друзья — супружеская пара с ребёнком — которые выращивают капусту и картофель прямо у себя на балконе. Юлия Александровна рассказывала мне это. Они покрыли весь пол защитным листом и засыпали балкон почвой. Можешь себе представить? — На их балконе? — спросил Фредерик, удивлённо приподняв брови. — Прямо там? — Прямо там, — убеждённо воскликнул он. — Они действительно находчивы. Юлия, взамен на овощи, готовит из них полноценные блюда, использует их на полную катушку и делится ими со всеми. Дело в том, что просто нужно знать нужных людей. Эх, Григорий Иванович, хороший человек… Спасибо. Пачка скользнула на прилавок и тут же была убрана в карман. — Куда вы, Анатолий Вадимович? — спросил тогда Григорий. — Вы двое не хотите остаться еще ненадолго, чтобы выпить или что-нибудь ещё? Не за счёт заведения, конечно. Анатолий мельком взглянул на журналиста, затем вернулся к мужчине, слегка покачав головой. — Нет, он не пьет, и я тоже этим утром. Я приму ваше предложение позже, когда у меня будет время. Пойдём, Фредди. Выходя вслед за Сергиевским на улицу, американец в последний раз взглянул на одинокого мужчину, всё ещё бренчащего на своём инструменте, но на этот раз другую песню. Опустив голову, он пел со слезами на глазах, почти бормоча себе под нос, не обращая внимания на тех немногих людей, которые слушали его игру. В этом не было ничего особенно важного. Это был всего лишь человек, поющий под медленные мелодии, которые он сам играл, но это захватило сердце Фредерика в неком вихре мучений, сопровождавшем странное и внезапно меланхоличное утро. Ветер снова встретил их снаружи, но на этот раз с лёгким оттенком милосердия. Больше они не обменялись ни словом ещё минут десять или около того, пока не добрались до открытого рынка. Суровая погода никого не пугала. Прилавки выставлены рядами, большинство продавцов уже выставили свою продукцию для прохожих, которые искали всё, что им было нужно. Все стремились сегодня получить хорошую прибыль. Они прошли в самый дальний угол среди всех палаток. Чем ближе они подходили, тем больше Трампер видел ковровщика, о котором русский говорил раньше. — О боги! — воскликнул громкий голос, за которым последовал пронзительный, неконтролируемый смех. — Анатолий Вадимович! Анатолий Сергиевский, ты полный идиот! Ты месяц не показывал своего уродливого лица, а теперь ты здесь, даже не сказав ни слова. Мужчина перед ними был примерно того же возраста, что и Анатолий, если не чуть старше. Энергия его оставалась молодой; он даже тихо посмеивался про себя, размышляя о твёрдом взгляде Сергиевского, в котором ещё не появилось никакого радостного выражения. Он повернулся к Фредди с не меньшим весельем на лице, как будто сделал это только для того, чтобы ещё больше помучить русского. — Нет, это не совсем то, что он написал мне о вас, но я и так уже кое-что знаю о вас. Я Артём. А теперь, Толя, — строго обратился он к нему, — уйди прочь. Кыш. И не смотри на меня так уродливо, ты чёрт, а твой друг в моих надёжных руках. А теперь я принесу вам стул. Он выдвинул и развернул стул, поставив его рядом со своим. — Вы с Анатолием, — медленно произнёс американец, садясь на своё место, — друзья? — он действительно спросил это только потому, что ни один из них, казалось, действительно не хотел быть в компании другого. Сергиевский, казалось, испытал облегчение, избавившись от его присутствия. — Это он сказал вам, что мы друзья? — довольно насмешливо спросил Артём. — Нет. Просто он сказал, что знает кого-то, и я предположил, что вы друзья. Значит, вы просто знакомые? Ковровщик рассмеялся. Его улыбка, хоть и была широкой и очаровательной, также намекала на какую-то злобу. — Да, это правда. Мы просто знаем друг друга. Знакомые, да. Если он когда-нибудь говорил вам, что мы друзья, то это потому, что я друг Светланы — этой замечательной женщины — и поэтому он имеет полное право думать, что я тоже был его другом, хотя мы всегда были знакомыми. Вы её знаете? Светлану-то. — Да, я иногда с ней вижусь. Артем наклонил голову. — Даже так? Как там она? А дети? Я сомневаюсь, что они меня помнят, но как они в принципе поживают? — Счастливо, — ответил Фредерик с лёгкой улыбкой. — У них хорошая память, так что я уверен, что они помнят вас. — Хе! Наверное, так и есть, — Артём перевёл взгляд на проходящую толпу, заламывая руки, пока говорил. — Я познакомился с Сергиевским в комсомоле, но всё равно мы не были друзьями ни в то время, ни когда-либо. — Я думал, что в шахматном клубе. Он говорил, что там. — Нет, это было позже…или, возможно, дело в том, что я знал его тогда, когда он не знал меня. Но в любом случае, когда это было — не имеет значения. Позже он познакомил меня со Светланой, и мы гораздо лучше поладили. Просто она была более приятнее. Приятнее, да? По сравнению с ней, Сергиевский таким не был, особенно тогда. Я сказал Анатолию — и это, именно это я ему тогда сказал! — Я сказал ему: тебе повезло, что она у тебя есть, а не наоборот, так что не пропадай из-за своей гордости! Иначе ты навсегда останешься для меня негодяем! Трампер тоже смотрел на людей. Их глаза бегали по сторонам, тихонько принимая решения. Впервые он остро осознал, что окружён какофонией языка, которого не понимает. Рассматривая этих людей с определённого расстояния, в нём вспыхнула некоторая признательность за выразительное повествование Артёма. — Что означает слово, которое вы употребили ранее? — сросил журналист. — Когда вы сказали, что впервые встретили его. — Что за слово? А, я понял…так мы называли нашу Коммунистическую лигу молодёжи. Нелепый вопрос мелькнул в голове Фредди: — Он когда-нибудь был коммунистом? — спросил он, несмотря ни на что. Артём рассмеялся, потому что знал, что это тоже смешно, однако он не сразу ответил на этот вопрос. Молчание затянулось, и Фредерик понял, что его собеседник никогда не ответит, если американец не спросит ещё раз. — Значит не был? Он пожал плечами. — Я не уверен, что кто-то из нас когда-либо был им. Мы делали это, потому что это была традиция, а традиция гораздо важнее того, что мы о ней думали. В теории мы были, а на практике? Я не могу говорить за всех нас, но большинство, вероятно, не были. И мы тоже не были. Мы были всего лишь простыми людьми, живущими в то время…скажите мне, Фредди, честно, потому что я могу сказать, что вы честный человек, — и он поёрзал на своём стуле так, чтобы смотреть на него, положив при этом руку на спинку стула; его черты были скрыты густой тенью, — вы капиталист? Истинный, то есть такой, который регулярно придерживается принципов капитализма? Он моргнул, почти ничего не замечая. — Я не…не думаю, что я такой. — А вы антикапиталист? — Я не обязательно могу быть одним из них, — ответил он. Артём склонил голову набок, сделав свою точку зрения очевидной. — Мы редко бываем чёрно-белыми, и любой, кто думает иначе — недалёкий шут. Но нас расстраивает, не так ли, когда кто-то сложен до полного непонимания? Мы хотим, чтобы люди были теми, кем, по-нашему мнению, они должны быть, а если нет, то что тогда?..Трудно, скажу я, любить людей такими, какие они есть. Полностью, то есть так же, как Светлана не смогла полюбить саморазрушительную страсть Анатолия, и как Анатолий не мог понять условного способа привязанности Светланы. Понятно ли что-нибудь из того, что я говорю? Но он не стал дожидаться даже того же кивка и продолжил. — Я скажу ещё кое-что, Фредерик: этот человек наказывает себя совершенно ни за что. Он впитывает своё мученичество неосознанно, но искренне верит, что заслуживает этого. Спросите его сами, если вы мне не верите. Однажды я сказал ему пойти и помолиться, даже исповедаться, если придётся, просто чтобы облегчить его мучения. По итогу всё, что он сделал — это посмеялся надо мной и сказал, что это не сработает. Что ж, эта сволочь даже не попытался. Но вот то, что я действительно пытаюсь сказать: он должен уехать отсюда и снова увидеть свою семью. Это единственное, что мешает ему прыгнуть в какую-нибудь реку, я тебе это обещаю. Тут Артём замолчал. Он посмотрел на Трампера, но уже без особой радости. — Он слишком упрям, чтобы уйти, — произнёс Фредди. — Знаете, вы правы. Его страсти саморазрушительны, но его единственной страстью были шахматы. А потом, после этого, это был его дом. Я даже не знаю, входит ли его семья в первую пятерку его списка. Он не уйдет ни с кем. — Негодяй, — пробормотал ковровщик, ненадолго отворачиваясь, прежде чем встать и потянуться. — В любом случае, отведите его в церковь от моего имени. Пусть помолится. Заставьте его молча признаться самому себе и позвольте ему страдать, но также позвольте его страданию исцелить его. Это всё. Я устал говорить о нём, я не его хранитель. Извините, не могли бы вы...? — он повернулся и направился к нескольким зрителям, рассматривающим прилавок. Американец закинул ногу на ногу, сложив ладони вместе, дабы согреть их. Он размышлял о том, что узнал об Анатолии больше, чем о Санкт-Петербурге, и почувствовал себя почти вынужденным полностью сменить тему своей статьи. Что стало с бывшим чемпионом мира по шахматам? Он стал ворчливым мужчиной средних лет, который придерживался самого низкого мнения обо всех вокруг и наслаждался этим, как будто хотел быть самым ненавистным человеком в России. И действительно, если подумать, Сергиевский никогда не интересовался своей семьёй. Даже ни разу не изобразил какой-то интерес или беспокойство. Вероятно, он не хотел их вспоминать, потому что он был здесь, а они были так далеко. Ему не нужно было ладить ни с Флоренс, ни со Светланой, но, по крайней мере, он мог попытаться достучаться до собственных детей. Он потёр руки, пальцы всё ещё были окоченевшими, а потом поднёс их ко рту и выдохнул горячий воздух в ладони, бросив быстрый взгляд на ассортимент ковров, развешанных на вешалке. Когда он снова посмотрел на Артёма, ему показалось, что он занимается не столько продажей, сколько непринуждённой беседой. — Как вы зарабатываете на жизнь? — спросил Фредди, когда ковровщик вернулся на своё место. — Я прихожу сюда каждую неделю, — ответил он. — Не похоже, что вы много зарабатываете. Однако вы знаете многих людей, не так ли? — Что-то в этом плане. В любом случае, кому сейчас вообще нужны ковры? Те немногие, кому они действительно нужны, используют их в качестве утеплителя, вешая на стены и всё такое прочее. Что ж, я согласен стоять здесь до тех пор, пока мне выплачивают справедливую компенсацию, но вряд ли кому-то, кроме этого, нужны ковры. Видите ли, многие, кто только что навестил меня — это люди, с которыми я познакомился в шахматном клубе. Они не дали мне ничего, кроме своего времени и замечательной компании. — Вы толком не ответили на мой вопрос, — сказал Фредерик. — Не знаю, — сказал он прямо. — Мы просто делаем. Вы же не слишком задумываетесь о том, как жить, вы просто делаете то, что должны. Может быть, это любовь — вот из-за чего стоит жить. Во всяком случае, смотрите, идёт Анатолий Вадимович! Жалкий дурак, ты выглядишь несчастным. — Вряд ли, у меня просто замёрзло лицо и болят уши, — произнёс Анатолий. — Я думаю, Юлия Александровна будет этим довольна, — сказал он уже Трамперу, действительно выдавив самую искреннюю улыбку, когда указал на новые сумки, с которыми вернулся. — Тогда, я думаю, ты уже в пути! А теперь подождите минутку, Фредди. Просто подождите минутку, у меня есть кое-что для вас. У меня есть старая шахматная доска, которой сейчас редко пользуются. Чудесное дерево, скажу я вам. Смотрите, — Артём достал из-под прилавка пакет и наполовину вытащил плоскую доску. — Макассар и клён создают самый приятный контраст. Фигуры находятся в другом пакете внутри. Возьмите, мне действительно больше не нужна она. Если бы не холод, щёки журналиста покраснели от смущения, когда он взял пакет. — Я не так много сделал, чтобы принять подарок, — поспешно выговорил он. —Я должен вам заплатить. — Заплатить мне? Нет, нет! О боги, нет, если бы я хотел, чтобы вы мне заплатили, я бы попытался просто продать вам что-нибудь, — воскликнул Артём. Однако Фредди продолжал настаивать на своём. В конце концов, было нехорошо оставлять Артёма с пустыми руками после их разговора, поэтому он полез в задний карман и нащупал бумажник. — Я знаю…ох, я знаю, что твёрдая валюта ценится, верно, Анатолий? Итак, здесь это должно быть около…десяти долларов за штуку. Я не знаю, достаточно ли этого… Артём прервал его громким смехом. Обе его руки крепко сжали руки Фредерика, но он обратился к Анатолию, сказав: — Вот твой человеколюбец, Анатолий Вадимович! Tvoi spasitel', ponimaesh'? Я серьёзно говорю. Поцелуй его тысячу раз, прежде чем он уйдет, встань перед ним колени и поблагодари Бога за него! Ты меня слышишь? Сергиевский ответил с натянутой и кислой улыбкой: — Хватит, ты говоришь глупо. Пойдём, Фредди. Вот, я подержу это за тебя. Прощай, Артём. — Скатертью дорога тебе и только тебе, — сказал ковровщик с внезапной ненавистью, складывая купюры и засовывая их в карман. — И до свидания, человеколюбец. Передайте Светлане, что я нежно обнимаю её и детей. Небо всё ещё было тёмным, когда они вышли с рынка, но вдоль линии горизонта мелькнул проблеск света. Американец время от времени поглядывал на сумку, одна сторона доски выглядывала из-за её края. Затем он взглянул на Анатолия, который, вероятно, воспринял это не более, чем деликатный подарок. Он посмотрел вперёд на их путь и сказал: — Теперь я начинаю это видеть. — Что видеть? — спросил Сергиевский. — То, что ты действительно двигаешься дальше. — Ты не…? — Я имею в виду от своей семьи, — ответил Трампер. — Тебе на них наплевать, потому что иначе ты бы поехал в Англию и попытался хотя бы восстановить связь хотя бы с Натальей и Николаем *, или попытался написать им письмо, или даже просто позвонить, дабы сообщить, что ты жив. Они твоей собственной крови, если уж на то пошло. Ранее ты сказал, что я видел в тебе труса — не видел, но теперь вижу. Анатолий пристально посмотрел на него. Он ничего не сказал, говорить было почти нечего. — Знаешь, они бы тебя приняли, — сказал Фредди. — Флоренс и Светлана приняли бы тебя, даже если бы ты только попытался. Я не знаю, что ты о них думаешь, но они добрые люди. Сергиевский глубоко вздохнул, отводя взгляд. — Нет, — произнёс он, его дыхание вырвалось одним словом. — Я знаю, что они добрые, но дело не в этом. Они не приняли бы меня. И даже если бы они это сделали, то из простой доброты; воздух был бы невыносим настолько, что я скорее подвергну себя ещё одной лихорадке, чем буду терпеть это. Я откровенен с тобой — они пожалели бы, что потратили свою доброту на такого человека, как я, у которого было много шансов решиться. Я полностью ненавижу себя, но я не ненавижу это так сильно, как тот факт, что они мне сочувствуют. Фредерик не мог понять своего отвращения к возможной идее, что никто больше не сомневается в нём. С тех пор прошло более десяти лет, но Анатолий всё-таки решил страдать по-другому, где его многочисленным мучениям никогда не будет конца. Он наказал себя, но почему он это сделал — тоже было непонятно. — Наталья и Николай скучают по тебе, — начал Фредди. — Я вижу их всего несколько раз в год. Ты бы видел, как быстро они выросли. Это заставляет меня чувствовать себя старым, — пробормотал он себе под нос. — Я думаю, что они были более взволнованы этой поездкой, чем я. Наталья позвонила мне перед тем, как я сел на свой рейс. Для неё было рано, но она всё равно решила позвонить и сказала мне, как сильно по тебе скучает. Она всё ещё думает о тебе. Она рассказывала мне о тех всех разах, когда ты учил её шахматам…чёрт, теперь она может довольно стабильно меня побеждать. Наталья даже попросила меня быть в её команде на чемпионате. Она сделала это, понимаешь? И… Русский медленно остановился, и Фредерик тоже. Его голос дрожал от слёз, упорно затуманивающих зрение. Фредди яростно посмотрел на него, крепко сжав челюсти. — Ты страдаешь ради себя, — еле-еле сумел выдавить американец, поспешно вытирая слёзы, текущие по его щекам, — но ты забываешь, что другие люди всё ещё страдают из-за тебя. Ты забываешь, как сильно люди любят тебя, и не имеет значения, как сильно тебе это не нравится — они не остановятся. Ты эгоист, Анатолий. И, может быть, ты тоже боишься…но что с того? Ты предпочёл бы вечно бояться, чем позволить себе хотя бы на мгновение стать уязвимым. Анатолий ненадолго отвернулся, ничего не сказав за всё это время. Он переложил пакеты в руке, посмотрел вниз на тротуар, а затем на небо. Он больше не смотрел ему в глаза. — Я часто думаю о том, что уже слишком поздно, — быстро пробормотал шахматист. — Я почти не был там в годы их становления. Какая разница, что будет, если я окажусь там сейчас? — Какая разница? — воскликнул Фредди. — Это завершение! Ради бога, знаешь ли ты, как сильно я бы убил за один шанс — хотя бы только один, Анатолий, запомни это — хотя бы поговорить, поговорить с родной матерью! Потому что я хотел, чтобы она любила меня. Я так сильно хотел, чтобы она обняла меня, сказала, что сожалеет хотя бы об одном, — его дыхание стало неровным, переходя на рыдания. Он потянулся к руке Сергиевского и резко дернул её, чтобы тот повернулся. — Люби их, чёрт возьми. Люби Наталью и Николая, будь рядом с ними, прежде чем ты умрёшь и прежде чем они всю оставшуюся жизнь будут удивляться, почему ты никогда не заботился о том, чтобы хотя бы написать. Анатолий медленно и осторожно подошёл ближе к Фредерику и провёл онемевшей рукой по его лицу, вытирая слёзы. — Давай…обсудим это позже. Мы можем поговорить об этом, когда вернёмся домой…всё, что я действительно могу сказать прямо сейчас, это то, что мне жаль. Возможно, это мало что значит, но это так. Остальная часть прогулки прошла в тишине, воздух между ними сгустился. Фредди как бы отставал, всё ещё цепляясь за руку Анатолия. Он хотел знать, о чём тот думает — может быть, он начал менять своё мнение, а может и нет. К тому времени, когда они вернулись, глаза американца были слегка воспалёнными, покрасневшими. Он поднялся впереди русского, который пошёл передать кое-какие вещи Юле. Фредди продолжал вытирать ладонями лицо. Глубоко вздохнув, он упал на диван. Он почти пожалел обо всём, что сказал тогда, хотя бы потому, что выплеснул это на него так резко, даже не предупредив. Журналист подпёр щёку рукой, тупо глядя на стол. «Но он это заслужил», — быстро пронеслось в мыслях у него. Кто бы ещё мог сказать ему? Фредерик надеялся, что Анатолий не был бы таким, что он не полностью изувечил себя от своей семьи и даже от самого себя. Он так мало изменился за большой промежуток времени, но при этом он так же сильно. Трампер поднял голову, когда Сергиевский вошёл в комнату, быстро закрыв за собой дверь, при этом сжимая в одной руке небольшой конверт. Он поставил сумку, подаренную Артёмом, у стены. — Дай мне минутку, — пробормотал шахматист, сразу же поворачиваясь в сторону кухни. — Сначала мне нужно заняться этим, — и помахал конвертом. Фредди на мгновение задумался, не сказать ли ему что-то очень важное. Он не знал, что такого важного было в конверте, что могло даже на мгновение отвлечь его внимание, но он понял, что он был озлоблен только ради того, чтобы быть озлобленным, и что у них ещё был остаток дня. Он мог бы уделить ещё несколько минут. — Хорошо, — ответил американец, но, несмотря на это, Анатолий закрылся на кухне. Некоторое время Фредерик наблюдал за дверью. Он наклонился вперёд, мельком увидев щель, которую Сергиевский оставил открытой, повернувшись к нему спиной. Конверт был быстро вскрыт, а лист бумаги торопливо развёрнут. Не было ничего, что он мог бы расшифровать больше, чем мгновение колебания, когда Анатолий поднял голову, а затем положил письмо в карман. Всё это заняло не более пары минут. Русский вернулся в главную комнату и немного постоял в дверях, нервно теребя рукой. — Дело не в том… — он начал, но его голос сразу же дрогнул и полностью затих. Он прошёл в спальню, громко открывая один из ящиков тумбочки. Он бродил там некоторое время. — Я…я думаю о них. Ну как я мог не…? Но я не могу смотреть на них без стыда. Возвращение домой было…я почти не понимал, где нахожусь. Я не знал, какой жизнью я должен был жить. Я никогда не буду достаточно хорошим отцом — или человеком — чтобы быть таким, каким я нужен своим детям, поэтому я полностью прекратил попытки. Фредди поднялся с дивана и встретился с Анатолием в другой комнате. Он стоял на коленях, лихорадочно обыскивая последний ящик. — Я думал о том, чтобы сбежать из страны и… — он остановился на мгновение, отбросив в сторону тяжёлую стопку бумаг, будто руки внезапно подвели его. — Им было бы легче, если бы они не знали, где я нахожусь. По крайней мере, Флоренс добра к ним? Нет, я уже знаю ответ, она добра. Может быть, это единственное подтверждение, за которое я цеплялся — что, по крайней мере, ты и она добры к ним и воспитали их с большей заботой, чем я. — Мы — не ты, — произнёс Фредди. — Они всё ещё интересуются тобой. Ты можешь пойти со мной домой, и они навестят тебя. Ты мог бы выяснить, что делать дальше. Сергиевский долго молчал. Он уставился на устроенный им беспорядок, а затем потянулся вперёд и вытащил толстый конверт. Он заглянул внутрь и, предположительно удовлетворённый, задвинул ящик и снова встал на ноги. — Я не могу сделать это прямо сейчас, — сказал Анатолий. — Есть… ну, на данный момент появилось кое-что ещё. — Что? — в этот момент Фредди почти стал враждебным. — Какого чёрта ты мог отложить это? Ты признал, что был куском дерьма, более или менее, и что теперь? Какую еще дерьмовую вещь ты должен сделать, чтобы заставить их ждать? Анатолий проскользнул мимо него. — У меня всё ещё есть семья здесь… одна, только одна. Видишь ли, моя мать. Она живёт в Москве. Теперь она говорит мне не беспокоиться, — пробормотал он, снова глядя на толстый конверт. — Тогда тебе тоже пойдёт на пользу отправиться в путешествие по Москве. Я покажу тебе окрестности, я там вырос. Она больна, понимаешь? Уже в годах, а её презренный домовладелец…ха! Что ж, я скажу ему пару слов позже. Ты пойдёшь со мной? Враждебность Фредерика тут же испарилась. Его плечи опустились, он нахмурился. —Сейчас? — спросил он. — Сейчас, — ответил Анатолий. — И, надеюсь, это не займет половину дня. В зависимости от того, что произойдет, нам, возможно, придётся сократить твою поездку. Ты понимаешь, конечно. Только надеюсь, что у тебя достаточно информации для твоей статьи. — Господи, — выдохнул американец. — Ладно, ладно. Не беспокойся обо мне. Очевидно, я пойду с тобой, иначе я был бы безнадёжен. Думаю, это тоже хорошо, поскольку мой отель находится в Москве. — Хорошо…хорошо, это хорошо, — сказал он с внезапной поспешностью. — Тогда собирай свои вещи. Я должен рассказать Юлии Александровне. Она поднимет шум и всё такое…ах, неважно. Когда ты спустишься вниз, подожди меня, и тогда мы отправимся. Он не позволил Фредди сказать ни слова. Анатолий ушёл, всё ещё держа в руках толстый конверт. Его страстные шаги удалялись по длинному коридору и затихали внизу. Фредерик собрал свою куртку и подарочный пакет, а затем последовал за ним.