Сквозь время

      Эти слова — набатом в черепе. А лицо её не похоронах — такое светлое, что даже плакать забываешь, что не хочется даже в мыслях допустить, что Эма не спит. Вот, сейчас её за плечо потормошить и снова вернётся, подскочит на постели, точно птичка, будет глазами сонно моргать и спрашивать, не проспала ли занятия. Но она — молчит, она — не встанет больше.       Никогда. И это убивает.       Ясу себя ненавидит, но ещё больше — только Поднебесье. К ним бы в штаб ворваться с арматурой или телескопкой Рановой, чтобы перебить ублюдков, затравить по одному, однако Ясу только губу кусает так, что припухает та, а во рту трепещет привкус крови, и целует покойницу в лоб. Осторожно, алые разводы потом с лица бледного стирая, не плача уже, потому что делать это она давно разучилась. Но винит себя, смертельно винит, что какое-то идиотское совершенно собрание выбрала, а не подругу, которой жизненно необходима была; ведь, отзовись Ясу тогда, быть может, Эма жива была. Так же лежала, посапывая тихонько под боком, но могла на ноги подняться слабые и бледные, могла бы улыбнуться в жизни ещё хоть раз.       Ясу себе говорит, что она убийца и погубила ещё одного человека. С церемонии в церкви сбегает, чтобы на байк заскочить и гнать, гнать, гнать, прекрасно зная, куда, ведь номер Кисаки забит в телефоне, и ему ебальник сломать надо в первую очередь. Гнев пополам со скорбью и болью кипит в глотке, и Ясу думает, что хуже уже явно не будет.       Как всегда ошибается.       Она терпеть не может похороны и всегда сбегает раньше окончания, потому что боится увидеть обвинение в чужих глазах, как это было с Баджи. Его мать на Ясу кидалась, кричала, волосы на себе рвала, спрашивая, почему именно он, а не кто-то другой, почему выжила Ясу, а не её сын, а Ясу не знала. А что сказать в такой ситуации? Не уберегла, не спасла, а значит, почти убила.       С Эмой то же самое. — Ты не виновата, — шёпотом в подкорок. — Идти на Поднебесье в одиночку — чистой воды самоубийство, Ясу. Ясу, ты слышишь меня вообще? — Исчезни! — выкрикивает она, на Баджи даже не оборачиваясь. Ненавидит своё имя на его устах, ненавидит себя. — Уходи, Баджи. Сбегай к своему Богу, с ним попизди, а мне нотации не читай. Даже если сдохну — не будет ли так лучше? Я несу одно разрушение, я тебя ненавижу. Уходи, я сказала! Баджи, проваливай!       И он исчезает с видом побитого пса, а Ясу понимает, что потом будет очень горько об этом сожалеть, однако сейчас она не хочет, чтобы Баджи видел, как она решительно и разрушительно проигрывает в битве сто на одного, как разваливается по частям и жизнь, возможно, как вытечет из неё ко всем чертям. Так даже проще будет, не так ли? Единение, пустота, чистота и спокойствие, когда ты не можешь ничего исправить, когда боль затапливает такая призрачная и эфемерная, что её будто бы и не вовсе. Все чувства — разбавленная щедро водой акварель, такая же мутная и лёгкая, а не концентрат, что изнутри разъедает хлеще кислоты.       Увы, Кисаки её ждал. В алой, точно кровью измаранной, форме, такой дерзкий и статный, с этим взглядом прожигающим из-под новых очков взамен тем, что Ясу о его лицо разбила, с пластырем кровавым на переносице — она оставила — и руками в карманах. А Ясу на его фоне кажется маленькой девчушкой, такой несуразной и нескладной — всклокоченная, потерянная, а чувствах растрёпанных и медленно убивающих изнутри. — Ясу-Ясу-Ясу, как же я рад видеть тебя, — жеманно тянет Кисаки, на что девушка сплёвывает себе под ноги, не скрывая брезгливости. — Не скажу того же самого. Ты, мразь, что с Эмой сделал? Я тебя убью на месте, сука, — рычит Ясу, стискивая в кармане флягу на манер кастета. Сейчас — уже серьёзно всё, не просто детские игры и выяснения отношений на уровне районов Токио. Сейчас на кону — и Ясова жизнь тоже. Точно тучи, тьмой кругом сгущаются члены Поднебесья, на что девушка только ёжится, оглядываясь воровато. — Писькожуев своих отгони. Ссышь со мной наедине перетереть? — фырчит Ясу. Шаг, ещё один — и ближе, пока расстояние между ней и Кисаки совершенно не кончится. Пальцем провести по чужой щеке, пока его глаза водянистые и цепкие по лицу Ясу скачут, будто в агонии. Так уверен, что будет в целости, что даже не боится, только напряжён, как струна, ведь удар Ясу выдержать тяжело. — Конечно, я же тебя с говном сожру, блядина ты этакая. Рассказывай, что сделал с Эмой, а потом я тебя убью. Ты у меня кровью плакать будешь. — Парни, — повышая голос, обращается Кисаки к соратникам. — Покажем ей, что мы сделали с её любимой шлюшкой?       Именно этот момент, именно это слово — срыв всех тормозов, и Ясу теряет остатки контроля, прописывая Кисаки в нос своим лбом. И плевать, что кожа разошлась из-за металла очков, ведь сам Тетта отшатывается назад, чуть на жопу не падая от боли и неожиданности. Ясу с криком рвётся в бой и получает его, потому что внезапно со всех сторон на неё наваливаются десятки членов Поднебесья, и она в бою — вихрь бешенства, она неутомима и неостановима.       Но раз за разом пропускает всё больше ударов, а после и вовсе получает под рёбра шокером и падает на землю кровавую в судорогах. Шипит от боли и гнева, что обязательно «эту пукалку» засунет в задницу атаковавшему, но на тело обрушивается просто ливень из ударов, не дающих времени и возможности подняться на ноги, чтобы продолжить честный бой. Когда Ясу перестаёт сопротивляться и просто прикрывает голову руками, Кисаки наконец подходит ближе. У него лицо в крови, и Ясу щербато улыбается ему, стоит юноше поднять её лицо, стиснув в кулаке жидкие светлые волосы. — Пиздато выглядишь, Киса. Всё, на что ты способен? Сам-то что делать будешь? Дальше за сучками своими прятаться? — она говорит сбивчиво, с губ то и дело кровяная роса в чужое лицо летит, и под конец Ясу всё же в это лицо плюёт, не скрывая ненависти и отвращения. Кисаки её буквально кидает на бетон обратно, цокая языком. Непрошибаемая. — Привяжите её, — приказ летит в воздух, после чего довольные выкрики раздаются по всему заброшенному зданию, где и собирается вся компания Поднебесья. Вдалеке, пока тащат до какой-то комнаты, Ясу сквозь удары и попытки отбиться, через выкрики пустых угроз, кажется, видит знакомые косички Рана и ворох волос Риндо. Пытаясь убедить себя, что показалось, Ясу изо всех сил не хочет верить в то, что братья Хайтани её бросили наедине с этим чудовищем.       Ясу вяжут за руки и ноги к какому-то поломанному столику, ещё не отмытому от чужой крови, а потом оставляют одну на несколько мгновений, за которые девушка успевает стесать кожу на запястьях в кровь от бешеных попыток высвободиться, однако результатом остаются лишь намокшие от крови грубые верёвки. Ясу трясётся от осознания, что сейчас случится, и она всеми силами старается не выказывать слабости, однако выходит дурно. А потом является осознание — они делали с Эмой то же самое. Когда Кисаки входит в комнату, он кажется немного опасливым, но довольно уверенным. Ясу — наоборот. — Ебать будешь или пиздить? — рычит она в лоб, едва ли не на мостик вставая в попытках высвободиться. — Всего понемногу, — флегматично отзывается Тетта, снимая перчатки и накидку формы Поднебесья. — У тебя ещё есть шанс извиниться. — И что, ты не станешь меня насиловать? — Нет, но мне будет приятно.       Смех рвётся с губ сам собой, и Ясу только отворачивается, желая исчезнуть и быть где-нибудь не здесь, чтобы не переживать болезненное проникновение, чтобы не смотреть и не чувствовать. Кисаки снимает штаны, демонстрируя бледный член, после чего тянется руками загребущими к телу Ясу. В его руках — нож. — Пошёл к чёрту.       Кисаки проводит ладонями по бёдрам Ясу, параллельно взрезая ремень, с которым не хочет возиться, и спускает джинсы девушки прямо до разбитых острых колен. Рука ложится на грудь, до боли стискивая, и Ясу отворачивается с шумным выдохом, будто пытаясь абстрагироваться. Но всё равно всё слышит и всё чувствует. — Тощая, — констатация факта. — И сиськи куда меньше, чем у Эмы. Мне нравится. Знаешь, Ясу, ты — мой типаж внешне, но твоё поведение — сущий пиздец. Девушка должна быть кроткой, но стойкой, она должна быть ласковой и верной… — Как Хина? — рука замирает на рёбрах, вторая, надрачивающая поднимающийся член, останавливается тоже. Нервный смех рвётся с губ Ясу против воли. — Она мне рассказала сама. Бедный, наверное, так больно знать, что она любит не тебя. Поверь, она обязательно узнает, что ты сделал с Эмой и мной, и возненавидит тебя ещё больше. Хотя, казалось бы, куда уже…       Её обрывает чёткий удар в челюсть и остриё ножа у груди. Лезвие проходится по соску, поддевая тот холодом и металлом, а потом упирается в самый кончик, ввинчиваясь, и Ясу шипит от боли, ёрзая и пытаясь уйти от болезненного ощущения. — Ещё хоть слово — отрежу тебе сосок, — и Ясу могла бы на адреналине сказать ещё очень много всего, но затыкается испуганно, губы поджимает, а потом, с первым проникновением, только кричит и тихо заглушено стонет, затихая с каждым толчком. Кажется, всё внутри неё рвётся настолько, что уже никогда не станет цельным, а то, как мерзотно Кисаки кривит губы, как ощущаются его руки на теле буквально всюду — буквально её кошмар на ближайшие несколько месяцев. Как заведённая, Ясу только на грани слышимости тихо выдыхает своё «Хватит», не умоляя и даже не прося, только со свистом выплёвывая слова. Кисаки же стонет, касаясь её лица, груди, бёдер, оставляя уйму синяков, и Ясу искренне не знает, сколько ещё это продлится и сколько времени уже прошло.       Только боль, лишающая рассудка. Только отчаяние, которому нет конца и края. В какой-то момент, совсем незадолго до того, как Кисаки, взревев, кончит, наполняя её горькой и дурно пахнущей спермой, Ясу с улыбкой прикрывает глаза, наконец проваливаясь в долгожданное ничто. Наверное, это равноценная плата за то, что случилось с Эмой. Наверное, это конец.       Она приходит в себя, изрезанная, измаранная, избитая и неспособная банально встать, с закатом. Помещение пронзительно пусто, рядом с Ясу только чья-то куртка, которую та повязывает на талии, чтобы скрыть вырванную с корнем пуговицу джинсов, а потом измученно усаживается на байк. Каждая клеточка тела кричит от боли, и всё, о чём мечтает девушка — горячая ванна и алкоголь.       И одиночество.