Сквозь время

      Ясу помнит его призраком. Назойливым. Насмешливым. Родным. Именно поэтому сейчас видеть Баджи живым, пускай и с сизым от усталости лицом, слабого и едва отвечающего на вопросы, непривычно. А он улыбается, лицо Ясово разглядывая, скалит острые клыки, которых она так желает коснуться языком или на губах ощутить лёгким прикусом, на коже, чтоб до шрамов, которые она с гордостью носить будет. Ворчит, что от капельниц устал и что задница отстёгивается лежать в одном положении вот уже несколько дней, а потом с историй с посещением его дома смеётся и бульон куриный, матушкой его сваренный, пить отказывается, надоело, мол. А Ясу его по лбу легонько бьёт и снова крышку термоса с дымящимся напитком к сухим губам Баджи подносит настойчиво и терпеливо, как выхаживать остальных пациентов привыкла. Как делала уже множество раз.       А мать у него, когда не кричит у гроба, проклиная всех и вся кругом, оказывается весьма приятной женщиной. Наливает чаю, усаживая за стол низенький и подкошенный с одной стороны, потому что стоит и на объёмном пятнанном ковре неясного цвета, и на паркете холодном, о которых ноги застудить давно пора. Улыбается Ясу и только спрашивает постоянно, как там её оболтус в больнице, порываясь вместе с ней отправиться в реанимацию прямиком, а Ясу ей только поясняет, что рано ещё и вообще не пустят. Но матери Баджи решительно на это наплевать, она и стены снести готова, и медсестёр таких же, как Ясу, настойчивых, на ходу разнести, лишь бы сына увидать. Поэтому Ясу ей видео с Баджи записывает, чтобы после посиделок у постели последнего рвануть на байке в уже знакомый за прошедшую неделю дом, успокоить бедную женщину, что с сыном хорошо всё. А Баджи рукой вяло машет, убеждая в том, что его здесь не обижают, только настойчиво Ясу напаивает всем, чем только можно от компота до бульона того самого. А Кацуми-сан — так мать Баджи представилась в первую встречу — ещё наварит, да столько, что ни в термос, ни в бутылку ещё одну не поместится, а Баджи ныть будет, что хочет вообще-то лапши, а поострее, а не это всё. И, когда его наконец в палату обычную переведут, чуть ли не ночевать там будет вместе с Кацуми-сан, которая ворвётся в отделение сумасшедшим вихрем, всё на своём пути сносящим и пиздюли сыну попутно раздающим. Будет ворчать, ругаться на Баджи, даже подзатыльник отвесит, а потом расплачется, точно дитя, а Баджи её успокаивать терпеливо будет. Любит ведь. А она ему — кашу протёртую будет в рот пихать, есть заставлять, потому что аппетита нет у Баджи совершенно, Ясу на потеху, ведь слушается, слушается беспрекословно, чтобы мать не расстраивать. Такой терпеливый будет, покорный, что смех берёт, ведь Ясу его таким ни разу не видела, и Баджи от осознания этого краснеть будет нещадно, бурчать, возмущаться, но слушаться и рот открывать для ложки пищи очередной.       А у Ясу — счастье. Беспроглядное и беспросветное, потому что позови — отзовётся, улыбнётся губами своими искусанными в корках коричневых и прикоснуться можно будет. И рука сквозь не проходит, когда на пальцы положишь, погладив большой, косточку очертя. Так, что плакать хочется от восторга детского этого, будто лучше ничего не случалось, будто дождалась наконец, дорвалась, и обнять хочется так крепко, что швы разойдутся уже снятые и кости хрустнут слабенькие теперь и застоявшиеся, затёкшие. — Я пойду, — говорит Касуми-сан нехотя, на что Ясу вздрагивает только, от мыслей оторванная и созерцания лица Баджи, такого довольного, спокойного. Живого. — Я позже, посижу ещё. К Баджи мои оболтусы прийти собирались — встретить нужно.       Касуми-сан благодарить Ясу не устаёт совершенно, по многу раз повторяя одни и те же слова, на которые Ясу только растерянно кивает, руки Баджи не отпуская. Потому что для неё это смерти подобно — шершавой кожи под пальцами не ощущать так спокойно и легко, улыбку чужую на лице чувствовать и улыбаться самой наконец так живо и по-настоящему, как не было уже очень давно. Этот непривычный покой выбивает из колеи, однако кажется таким важным, что уходить не хочется даже под ранний для почти-зимы закат, а приходить не с рассветом, когда всё отделение спит и Баджи вместе с ним, чтобы просто рядом быть.       Напоследок оставив поцелуй, от которого Баджи поморщится, на его лбу, Касуми-сан уходит, ещё несколько раз обернувшись на приотворённую дверь палаты, а Ясу немного сонно промаргивается, принимаясь колупать и теребить бинты на руке, которая сейчас гнётся с большим трудом и болью. Тяжело думать о том, как её придётся разрабатывать, чтобы суметь банально писать и ставить системы пациентам, а ведь с больничного слететь хочется как можно скорее, потому что и деньги заканчиваются, и скука эта беспросветная начинает постепенно доканывать окончательно. Баджи хлопает Ясу по пальцам: — Не ковыряй, а то рука отвалится. — Ага, а то чем же мне дрочить на ваш светлый образ, — фыркает Ясу, лишь после осознавая сказанное, когда Баджи затыкается и поджимает губы, отчаянно стараясь не краснеть. Для него это почти как признание, так важно и дорого знать, что не только он один этим занимается и, даже если в шутку, понимает, что в каждой их них есть доля правды. А Ясу просто отвыкла от того, что к подобным вещам Кейске непривычен, как и раньше, очень давно, ведь её мёртвый Баджи только фыркнул бы и спросил, что она бормочет, когда дрочит или что-то в этом роде.       Разрушая повисшую неловкую тишину, издалека ещё доносятся голоса переругивающихся Майки и Дракена, после чего юноши вдвоём одновременно пытаются зайти в палату, но из-за узости прохода и ширины плеч Ясова брата, появляются сложности. Девушка хохочет громко и заливисто, ещё не привыкшая до конца к тому, что всё может быть хорошо. Наконец парни, порядком застрявшие в дверном проёме, вываливаются наружу и ещё несколько минут в попытке злобной галантности уступают друг другу дорогу. — После вас, — рычит Кен. — Нет-нет, сударь, только после вас, — отзывается Майки и низко кланяется, указывая ладонью на дверь. Когда у Ясу начинают течь слёзы от смеха над этими двумя идиотами, она подскакивает на ноги и пытается раздать лещей обоим, после буквально впинывая их в крохотную палату на одного. — Придурки, — фырчит она беззлобно, усаживаясь обратно на неудобный и шаткий стульчик подле койки, который притащила из коридора, пока никто не видел. — И тебе не кашлять, — и под недовольные восклицания сестры, Дракен треплет её по волосам, напрочь разрушая и так с трудом сделанный хвостик. — Ну что, суицидник, как жизнь молодая? Обижают тебя здесь? — Ага. Она, — и на Ясу пальцем указывает, на что получает шквал негодования и попытки ударить себя пяткой в грудь с криками «Да я!..» и дальше по списку, перечисляя все собственные заслуги, мол, терпела Баджи, получила травму «на производстве», пёрла никакущее тело в приёмный покой, изляпалась в крови и уже полторы недели терпит выебоны Баджи на тему «Не хочу — не буду». — …опездол, — и тирада на несколько минут, с которой улыбки появились на лицах всех юношей, заканчивается ёмким словом.       Парни о чём-то общаются, иногда переходя на повышенные тона и, кажется, даже тему возвращения Казуторы на землю обетованную обсуждают, но Ясу не слышит. Она просто смотрит на всех троих то по очереди, то вместе, и старается не дать душащим слезам пролиться. Она не верит, что всё может быть та хорошо, что все живы и даже почти здоровы, что больше нет этого ада, что постепенно убивал Ясу.       Она до сих пор помнит их лица в гробах.       Майки больше не плачет, ведь нет причин, только хихикает и тащит у Баджи уже второй апельсин к ряду, которые ему вообще-то нельзя, но которые зачем-то припёрла его матушка ещё в первый день. Видимо, чтобы у сына был больший стимул выздороветь скорее, ведь Баджи на них облизывался не первый день и периодически пытался впарить входящим медсестричкам. Те, кстати, от Баджи в восторге были неописуемом, а Кама даже глазки строила, видимо, поняв, что Ясу на него не претендует. А Ясу претендовала, причём ещё как, только внешне никому не показывала, обозначая себя подругой и не более, что Баджи в глубине души обижало очень, но при каждом взгляде на эти блестящие чёрные глаза Ясу любое сомнение подходило к концу. Не может человек без причин, без планов, без чувств смотреть вот так. Словно видит в Баджи целую вселенную (которой он для Ясу и был), словно весь мир положит к ногам (если уже не), словно лично со Смертью драться будет за его душу (а она уже). — Мне лично глубочайше насрать, будет Казутора в Тосве или нет, — доносится до Ясу, и она начинает прислушиваться к словам Баджи повнимательнее. — Я его уебу разочек и успокоюсь. — А мне уебать дадут? — подаёт голос Ясу, выступая в качестве добровольца в опиздюлении Торы. — Да руку сначала вылечи, уёбыватель великий, — толкает плечом сестру Дракен. — А если ногой? — после второго толчка она чуть не падает со стула и успокаивается. — Ты уже обрадовал Такемучи, что он теперь заправляет первым отрядом? Я тебе раза три по телефону это повторил, Майки. Только не говори, что забыл, — напоминает Баджи. — А ты тогда что делать будешь? — Пиздить Кисаки, — совсем просто оповещает Баджи, чуть прищуривая глаза, словно что-то задумал. И Ясу хотела бы знать его план, но тот в свои мысли никого не пускает, никому ничего не рассказывает и, видимо, решает самостоятельно со всем справиться. Как всегда берёт на себя слишком много и совершенно не думает о последствиях. Ясу ставит себе цель не выпускать этого чересчур активного юношу из вида, всюду решив следовать за ним на случай, если потребуется помощь.       На вопрос о том, почему все так ненавидят Кисаки, Баджи не отвечает, только многозначительно поджимает губы, изрекая что-то о том, что Майки сейчас доказывать что-либо совершенно бессмысленно, так что юноша сам поймёт всё рано или поздно. Ясу с подобным решением соглашается, потому что для того, чтобы убедить лидера Тосвы в том, что кто-то накосячил, причём конкретно, причём Кисаки, которого сейчас Майки готов чуть ли не в жопу расцеловать, нужно время и более весомые доказательства. Пропуская мимо ушей добрую часть разговора, Ясу прикидывает то, что до Рождества осталось всего ничего, один только Эмов день Рождения и пара недель после него, так что Майки в своём лидере одного из отрядов разочаруется сам. Надо только немного подождать. Ясу с благоговейным трепетом ждёт того самого дня, когда должна будет погибнуть Эма, про себя дни считая, готовясь к тому, чтобы изничтожить Кисаки до костяного остова, убить даже возможно, что идёт вразрез с её убеждениями спасать (или, максимум, бить) людей, но Тетту она за человека не считает, так что проблем с этим решением у неё не возникает.       Тетта Кисаки — крыса и дрянь. А таких надо давить в зародыше.       Их разговор не длится долго — наступает тихий час и всех гостей едва ли не за шкирку выволакивают из отделения, потому что Дракен с Майки пытаются словесно отстоять своё право пообщаться с другом хоть немного дольше. Ясу позволяют остаться, но, видя, как у Баджи слипаются глаза от слабости, она тоже покидает больницу.       На следующей неделе у Эмы день Рождения, и Баджи выписывают аккурат под эту дату и пускай юноше запрещают есть многое, он, разумеется, на запреты плюёт, первым делом покупая себе острую лапшу, и потом очень долго мучается от боли в желудке. Такой эксперимент надолго отбивает у него желание питаться дрянью, — так подобную еду зовёт Касуми-сан — и на праздник девчонки пытаются приготовить что-то, что по крайней мере не убьёт Кейске. Ясу молча потягивает виски из чайной кружки с рисунком порося с крыльями, оставаясь в стороне, потому что её кулинарные способности ограничиваются рисом из рисоварки, который даже там умудряется оказаться либо страшнейшим однородным хрючевом, либо недоваренными зёрнами, либо просто горелой смесью чего-то неупотребимого. — Я могу помочь, — на что Эма только смеётся. — Ты очень помогаешь тем, что уничтожаешь запасы алкоголя и не мешаешь.       А потом приходят гости, и Ясу уже знает, что нужно отпросить Наото и Хину на ночь, так что действует по старому тексту, стараясь всеми силами избавиться от чувства дежавю, убеждая себя в том, что сейчас всё совершенно иначе.       Ясу выходит во двор покурить, где её настигает Баджи. — Карточный долг — это святое, да?       И улыбается ехидно, а Ясу понимает, что ситуация патовая.