Кладбище самолётов

— Вы отчислены за слишком большое количество пропусков, мы не можем спустить это вам с рук. Вас не было на парах ни разу за последние несколько месяцев, — куратор говорила спокойно, но можно было легко распознать пассивную агрессию с её стороны и очень даже активную агрессию в ответ. — Да ебал я всё это! Мне срать на то когда мы были здесь, если нас не было значит у нас не было времени на эту ху-, — его поток мысли и речи прерывает рука Какучо, накрывающая рот Курокавы. — Простите, где мы можем забрать наши документы? — абсолютно ровный тон, совершенно не соответствующий недавнему крику его парня. — Пройдёмте, — куратор цокает куда-то себе под нос и стуча каблуками проводит юношей в кабинет за бумагами. Холодный ветер дул в лицо, от чего весь пепел с кончика сигареты летел туда же. Изана морщится недовольно и бубнит что-то о том "какая же она конченная" и кажется что-то про "так и знал, что надо было в другой поступать". Какучо нервно пьёт остывший от мороза американо и думает о том, что впервые будет рад своим сменам на работе, которые надо будет взять чаще. Старший несколько раз спотыкается об асфальт и материт каждую злосчастную вывеску о вреде курения. До квартиры доходят незаметно, напряжение уже не такое сильное. Оба находятся на грани между накуриться и успокоиться чем-то более законным. Варианты выбора на этом этапе расходятся когда блондин идёт в сторону ящика на кухне, в котором благополучно лежат самокрутки с травой, а Хитто направляется за мольбертом и красками. С другого конца квартиры кричит просьбу сделать чай. Он всегда брал грёбанный эрл-грей, а блондин всегда говорил, что "все чаи с бергамотом на вкус как моральная смерть". Хитто на это всегда молча улыбался и продолжал пить "свою моральную смерть" из пол‐литровой чашки с котом. Ставит мольберт, вешает на него ватман малярным скотчем, чувствует уже давно знакомый запах нелегального отвлечения от проблем. На табуретку рядом кладёт баночки красок, одноразовый стаканчик с водой и пару кистей, палитрой служат свободные от вещей части табуретки и белые штаны из секонда. Изана умащивается на коленях возлюбленного пока тот смотрит в лист планируя абстракции. Наблюдает за движениями кисти и появлением тёмных полос на бумаге. С каждой тягой расслабляет всё больше. Когда начинает клонить в сон, то решается начать разговор. Сначала просто снова начинает вести увлекательный монолог пропитанный ненавистью к куратору и универу, а потом замолкает на несколько минут, после чего выдаёт, тяжело вздыхая: — А что дальше? — звучит даже немного напуганно, как для человека, который пару часов назад орал матом на куратора. Какуче опускает взгляд вниз, что бы встретиться с фиалковыми глазами. Успокаивает одним лишь зрительным контактом. — Всё будет хорошо, Иза', я возьму смены чаще. Это хорошая возможность,— улыбается нежно и поправляет серебряную прядь волос с лица любимого. Видит невозможное чувство вины себе навстречу и от этого становится тяжело. — А я? У меня ведь мало заказов, как я смогу помочь тебе? — Какуче бы искренне хотел когда-то услышать "нам" заместо "тебе" в этой отчаянной фразе. — Мне достаточно твоего присутствия, просто поверь в это,— переходит на полушёпот, помнит, что так Изана легче верит его словам когда находится под веществами. Лучше будет говорить с ним как с маленьким ребёнком и тот уснёт на его коленях, а не будет позже рыдать в ванной от грызущей совесть собственной бесполезности. Старший смотрит с надеждой, с искрами во взгляде и верит каждому слову. Утыкается лицом в живот возлюбленного, обнимая бока руками. Поджимает ближе коленки и уже плохо получается бороться со сном когда слышит тихие монотонные слова Хитто о том, что у них всё будет хорошо. Брюнет продолжает рисовать уже под тихое сопение под рукой и старается как можно меньше дёргаться во время резких штрихов. Любуется спящим лицом любимого, радуется от того, что не видит в нём тревог. За окном начинается дождь, а рисунок уже закончен и юноша откидывается на спину, мягко поглаживая светлую макушку.