Бархатный сезон

      Из всех человеческих поселений, которые странник успел увидеть за свою недолгую жизнь, шахтёрско-ремесленнический посёлок в Татарасуне пока что его любимый. И дело не в том, что тут живёт красивый и добрый Кацураги — хотя и это тоже имеет решающее значение, — и даже не в том, что виданные поселения можно по пальцам одной руки посчитать.       Обычные деревни строились на земле, чтобы удобно было выращивать еду, и напоминают гниющие нарывы на теле природы. Татарасуна, отстроенная на большом дырявом парящем камне, больше всего напоминает место, где полагается жить людям. Мастерские расположены на нижних ярусах, жилые дома и административные помещения — на высоких, а спиральные лестницы, объединяющие одно с другим, напоминают о цикличности времени.       Если забраться на самую высокую крышу ночью, то у горизонта на востоке можно рассмотреть пёстрые, жёлто-красно-фиолетовые, огни неспящей столицы. Как бы странник ни старался, вспомнить, какова была Иназума, у него не получается. Точно не как деревня и не как Татарасуна.       Под серо-фиолетовой черепицей нередко отдыхают крупные рогатые жуки — оникабуто. По какой-то причине маленькие люди из плоского города на Каннадзуке очень любят их и охотно меняют на перламутровые камни из внутренностей ракушек, которые достают со дна моря. Перламутровые камни нравятся Кацураги, особенно ровненькие, белые, фиолетовые и чёрные; самые красивые он уносит на работу, а те, что неудачные — оставляет себе и с помощью густого металла превращает в разные функциональные структуры, чтобы можно было закалывать волосы или, например, одежду. Структуры очень красивые. На них даже смотреть больно. Наверно, поэтому Кацураги постоянно закрывает глаза большими стёклами — чтобы не ослепнуть.       Вернувшись из Каннадзуки с новой добычей, странник первым делом заходит домой — но Кацураги там нет, и, судя по тому, что все вещи остались на своих утренних местах, не возвращался.       Мияги, огромный тревожный человек, работающий в кузнице, вроде бы видел, как Кацураги отправился к инспектору Микоси, и говорит, что беспокоить их не стоит. Когда странник срывается с места, Мияги дёргается, как испуганная птица, но ничего не произносит вслух. Что, если вспомнить, довольно часто с ним происходит.       Парадная дверь на первом этаже заперта, но на последнем горит фиолетовая лампа. Странно, думает странник. По привычке забравшись в здание администрации через окно, он пытается вспомнить, где тут был кабинет инспектора Микоси Нагамасы. Был он там раньше всего раз: когда Кацураги знакомил его с высоким начальством. Нагамаса был черноволос, огромен в плечах, внушительно красно-рогат и неразговорчив. Всё, чего удостоился от него гость — непрямого травянистого взгляда и ёмкого вердикта “да делай с ней что хочешь”, обращённого к Кацураги. Почему-то было очень страшно; но после этого стало можно, не скрываясь, жить с красивым Кацураги, ходить с ним вместе на работу и приносить камни, которые ему так сильно нравятся.       Нужную дверь странник определяет по тихому, но ритмичному скрипу пола. Это — не единственный странный шум, но его источник хотя бы можно определить. Странник старается ступать как можно тише, чтобы не смешать ничего своим присутствием.       Приникнув к щели в раздвижным дверям, он видит… да, по большему счёту, ничего не видит. Только спину инспектора; его широченные плечи, собранные в небрежный распушившийся хвост волосы, голые полукружья ягодиц, белые и блестящие, как глазированная глина, и восхитительно тонкую талию, обвитую ногами восхитительного Кацураги, лежащего на столе спиной. Именно из его тела доносится этот гудяще-мурлыкающий звук.       Странник прижимает к лицу ладони и как можно тише, не дыша, опускается на пол; что-то подсказывает ему, что страшный Нагамаса, если его заметит, будет ещё страшнее. Что бы он ни творил с Кацураги, свидетелей у этого быть не должно было быть; странник, говоря откровенно, тоже не хотел бы быть этим свидетелем и слушателем. Что-то липко ворочается у него вверху живота — неприятное чувство. Это страннику прекрасный Кацураги должен был мурлыкать. Ему, а не Нагамасе.       Кажется, Кацураги что-то спрашивает. У него тихий голос, поэтому кроме интонации ничего не разобрать.       — Закрыл, — говорит Нагамаса.       Его голос, напротив, с лёгкостью вспарывает деревянные и бумажные стены.       — Наружную, — отвечает инспектор на ещё какой-то неслышный вопрос. — Не переживай. Кому я нужен в таком-то часу? Ко мне и днём не ходят.       На этом странник понимает: пора, и сперва ползком, а потом и шагом направляется к спасительному окну. На финишной прямой, когда его стопы уже касаются рамы, крупные и сильные ладони хватают странника за пояс — и втаскивают обратно.       — Погляди-ка, — хищнически смеётся Нагамаса, ставит его на пол и хватает за ухо, — а ты и впрямь бессмертный!