Сóда Йóин. Энциклопедия маньяков, серийных убийц и их жертв

‘след из боли, ножик в бровь, тело — сода, соя, кровь’

ВТОРАЯ: ...МУЛЕН РУЖ Его убьют. Сердце торчит из горла — хоть и невидимка, но болит. Слабое дыхание. Полуживой пульс, полумëртвое проигрывание ритма «точка-тире»: три коротких, три длинных, три коротких стука. Пауза. Хван Хëнджин корябает шею карандашом, медленно, от края до края. Он седой в висках. Он сидит в классе химии и видит в чёрном окне отражение. Не себя. Силуэт. Школьная рубашка покрылась пятнами от грифеля, изнанка тоже посерела, язык — наждачка, он давным-давно облез, заострился, и водить им по дëснам теперь так же неприятно, как, например, прокалывать щёку циркулем. Дурость. Застуженный город травмирует даже послушных ягнят. Класс химии привычно ворчит протекающим потолком, круглыми часами со стрелкой, вздутыми таблицами, что колеблются от каждого движения. На полке лежит кем-то позабытое практическое руководство по сворачиванию шеи в домашних условиях. Рядом покоится методичка по расследованию серийных убийств. Снаружи темнеет раннее утро. Луны не видно. Лампы тоже выключены. Хëнджин прижимается лбом к стене — к зелёной штукатурке, — и ведёт им по царапинам: «Волк споëт тебе песню, а затем съест». Как давно. Как же давно... Его здесь точно прикончат. Пару лет назад Хëнджин не осознавал, насколько мироздание смертно. Ему и не нужно было. Он барахтался на ледяных трубах лапшичной, стараясь забраться за мячом на заваленный чердак. Он никогда не отставал от догонялок и расследований, хотя страшно изматывался. Он старался болеть только в тёплой от температуры кровати. Нить стекляшек-колпачков от блестящих ручек украшала его голову, будто корона, а под костями завелась щекотливая рыбка — так часто он смеялся. С тех времён, с тех счастливых времён сóда йóновский снег, кажется, не прекращался. — Не хочу пугать, но у тебя весь рот в крови. Хëнджин апатично, кривовато оборачивается через плечо. У входа в класс стоит тень. В шапке и расшнурованных ботинках. Лица не разглядеть, но: — Привет, Чанбин. Давно не виделись, — Хëнджин покачивает пачкой и прикусывает соломинку. — Не кровь. Просто томатный сок. — Отучись уже пить эту гадость. Чанбин проскальзывает внутрь класса и садится на заднюю парту. Хлопает крышка зажигалки. Горит огонь. Дымится дешёвая сигарета. Чанбин курит, закинув ногу на шкаф с тряпками, швабрами и моющими блестящими средствами. Серьёзно говорит: — Рад, что ты вернулся. — Только ты и рад, — без злости, без грусти, без надежды отвечает Хëнджин. По трубочке ползёт красная струя. — Другие меня ненавидят. — Думаешь? — Уверен, — Хёнджин аккуратно хватает корни волос и тянет в сторону. От нервов. — Я правда плохой? Тень Чанбина без абсолютной вины пожимает плечами. Спрашивает: — Как тебе школа? Сильно изменилась? — Пока не знаю, я ведь только вернулся, — увиливает Хëнджин. Потому что врёт. Его навылет продырявило ощущение опасности, когда он только перепрыгнул через скошенный забор. Его разбило в щебень, когда он пробрался в класс химии. Его накрыло нежностью, когда он учуял запах рисовой каши на молоке — спустя столько месяцев она напоминала о Феликсе. Всё ещё о нём. — Почему торчишь тут? — интересуется Чанбин. — Один. С выключенным светом. — Боюсь. — Поэтому не ходи за Бан Чаном, — внезапно перебивают, заставляя вздрогнуть. — Особенно если позовёт. — Не думаю, что у меня будет выбор. — Ты прав, — мирно соглашается Чанбин. А Хëнджин неопределённо хмыкает, допивая пачку томатного сока. Снова ведёт карандашом по коже, задевая детские шрамы. Обводит ожог от кровожадных игр на ковре, давит на засечку из-за упавшего на голову зеркала. Хëнджин не заживает. Совсем. Но синяки поблëскивают, как звёзды, и их нужно любить. Это всё влияние умерших детей, точнее одного конкретного ребёнка, который нешутливо восхищался инопланетными расцветками гематом и заставлял повторять за ним. Какой же ужас. — Ой-йоу, мне надо бежать, — заслышав гул мужских каблуков, Чанбин сминает сигарету в окурок, бросает в снег и, не прощаясь, идёт на выход. Скрипит дверь. Полоска коридорного света слегка заливает пол. — Ты не виноват. Хëнджин поднимает голову — она давно на резиновой привязи. — Хван? — удивляется появившийся учитель химии, щëлкая выключателем. Жжëтся. — Как ты сюда пробрался? — Гулял и забрëл. По памяти, — уклончиво бормочет Хëнджин. Отрывает тело от подоконника, на котором раньше часто сидел с Феликсом, вырезая буквы. Обещания и клятвы. Предостережения. В углу, что скрыт алое и выцветшими жвачками, целая сказка из порезов. Нужно приглядеться, чтобы заметить. — До уроков ещё полчаса, — учитель недоумëнно сверяется со стрелочными часами. — Перепутал время? — Нет. — Ладно. Покинь кабинет, пожалуйста, мне нужно подготовить бланки с сегодняшним опросом. Хëнджин тяжело шагает к двери, по пути подхватывая рюкзак, и всë-таки спрашивает: — Какая тема? — Самовнушение. Хëнджин едва не смеётся. Коридоры злые. Линолеум продавлен сменной обувью, колëсиками от скейтбордов, чьими-то лицами, которыми водили по грязи во имя исполнения наказаний. Виден пунктир туши, ведущий в женский туалет. На шкафчиках приютно лежат зубы, хлипкие расчëски, заколки, клочки волос и ободки. Из спортзала доносится шум: мальчика лупят носом то в разорванный матрас, то в деревяшки пола. В классе рукоделия усиливается гам: девочки кипятят клей. Шум и гам. Бабл-гам, однажды невпопад улыбнулся Феликс. Хёнджин прижимает рюкзак покрепче к груди. Теперь он знает. Школа носит титул измученного изверга. Её начинка дурно разит до мяса сбитыми локтями и супом в брикетах, она временами обваливается, стараясь задавить, пытаясь покалечить как можно больше учеников. Своих паразитов — своих детей. Мимо проплывают девочки на скейтбордах, держась за руки. Они всегда носятся парой. По линолеуму ползёт дым; ароматическая палочка торчит из сломанной пожарной сигнализации. Где-то играет радио. Мрачная мелодия. Лестницы осыпаются, и на каждой ступени что-то стоит. Раньше, под линзой детства, школа не казалась такой злобной. Наоборот, было весело запираться на крыше и свешиваться головой вниз, или подсыпать муку в какао, или проказничать в кабинете биологии, выпуская лягушек из аквариума. Директор сердился. Приказал побелить стены, чтобы скрыть проделки учеников. Краску выбрали самую светлую, будто снег и смерть. Тогда-то и вспыхнул бунт всеобщего школьного волеизъявления — выкрасить коридоры в чёрный. Взрослые не послушали. Измазали белым. Превратили школу в больницу. Ответный план детей во главе с Феликсом созрел быстро. Те, у кого вечно кровили носы из-за утренней физзарядки, разрисовали каждый уголок надёжным и липким — красным. Не мелками, гуашью и фломастерами. Своей кровью. Феликс... Этот болеющий мальчик запятнал даже белый-белый потолок. И не носом, а надрезом вены. Из неё хлынуло так, что оборванные концы еле зашили. Да. Веселье. Всё ещё накрепко прижимая рюкзак к груди, Хëнджин останавливает и себя, и дыхание. Он видит Феликса. Он на девяносто девять процентов мёртв. Феликсу, кажется, уже шестнадцать. Он несёт в объятиях два эскимо, съедобных хлебобулочных медведей с шоколадными животами и напитки. Движения какие-то уставшие, сломанные. Безжизненные. За шнурок цепляется наклейка — она глухо шелестит и напоминает шорох старых веток. Её не пытаются сбросить. Не замечают, возможно. В волосах скользит заколка — серебристая; мутная и зеркальная. Феликс замирает лишь на секунду. Хмурится, когда узнаёт растерзанного Хëнджина. Спрашивает: — Ты всегда был таким красивым? Беспечно ранит. И просто идёт дальше. Хёнджин никогда не падал с кирпичей. Не красил потолок надрезом из вены, не попадался в большие лапы незнакомца с конфетными приманками, не рвал сухожилия, пытаясь снять кошку с дерева. И всё же он знает — больнее не будет. Он продержится два-три дня, да, он сумеет, а затем, наверное, покончит с собой. Всё просто. Нужно только закрыть глаза. Когда Феликс проходит мимо, то Хëнджин чувствует его жар и дешёвый апельсиновый гель для душа. Суставы мигом воспаляются: колени вот-вот согнутся и позволят упасть. «Дружи со мной. Хочу с тобой дружить, как раньше». Лопаться от съеденной лапши. Сидеть в тёплых голубых пижамах под настольной лампой и по датам раскладывать вырезки из криминальных сводок. Представлять, что вместо снега льётся дождь. Печь пироги из драконьей крови (странный пищевой краситель). Вечно чего-то ждать, не подозревая о своём самоубийстве. Чëрно-белое, намешанное в человеке, однажды обязательно сереет, поэтому в конце коридора вырастает волк. Бан Чан, разумеется. Молния и мигрень. Зловещее зрелище. Он тоже держит в руках еду, приобретённую в Мулен Руж за безделушки, и смотрит на Хëнджина нехорошим животным. Оказывается так близко, что страх даже не успевает проклюнуться. Задевает, толкая в плечо, и рычит: — Встретимся у озера. Хëнджин интуитивно кивает, делая шаг назад, но это его не спасает — Бан Чан вгоняет в гроб одной угрозой: — Утоплю. — Не хочешь расправиться здесь? — Слишком много глаз. — Понятно. — Хорошо, — Бан Чан серьёзен. Ошейник с поводком всегда в его руке. — Никому не говори. — Не утруждайся, мне некому сказать. — До зубного хруста хочется взглянуть на Феликса. Не получается. — Иди, твой друг ждёт. «Замучил уже». — Замучил уже, — тут же озвучивает Бан Чан. — Так ты подумал, да? Хëнджин не отвечает. От оглушения. Его знают наизусть и отчего-то ненавидят. Феликс выглядит безразлично. Стоит, прислонившись к дверному косяку, и наблюдает за пылью. Медленно, холодно. Нет в нём больше ничего суетливого. Щёки заострились, а сияние притупилось. Тело — не мясо, а сода, соя и желатин. Бан Чан подходит к нему, щёлкая пальцами. Феликс недовольно фыркает: — Чего застрял? — Да так. Разговаривал. — С кем? Они не оборачиваются, когда заходят за угол. Недалеко едет поезд. За ним по снегу бегут бездомные воющие собаки. Их лай стреляет по ушам, — можно сползти по стенке и тоже завопить. Хёнджин остаётся один. Он будет не против, если кто-нибудь щедрый столкнëт его с лестницы. Ужасная смерть. Славное освобождение. Хëнджин насильно тащит себя по коридору, в ту сторону, из которой тянет карамельным спреем. Останавливается перед дверью в подвал. На ручке висит истрëпанная табличка, покачивающаяся на бечëвке. Два слова. Мулен Руж. Выдумка из прошлого. Тошнит. Хёнджин давит на дверь и, пошатываясь от немыслимых ударов воображения, спускается вниз. Внутренности маленького помещения тут и там кривятся от изобилия продуктов, которые по утрам обмениваются на ценный хлам. Блëклые и яркие этикетки, яблочная газировка, предупреждения, яростно кричащие об остроте, приторный лимонад. Под стулом прохлаждается микроволновка. Хёнджин наступает на розовые осколки леденца, затем вляпывается в бактерицидную жвачку. Шумит. Понимает, что на него воззряются два стекла в побитой оправе: это засыпанный мудростью Ким Сынмин. Исхудавший. Живой, в целом. На нём кофта в ромашках и джинсы с вывернутыми карманами. Он не шевелится. Надо же. Не пытается опрокинуть Хëнджина на спину, чтобы залить в горло кипяток, и не косится на нож для вскрытия упаковок. Только мученически протирает очки, раздумывая о чём-то. Наедине с ним жутковато, но спокойно. Всегда так было. Хëнджин тихо усаживается напротив. Кладёт на парту водный тетрис и кивком указывает в сторону 밀키스 . Сынмин подаёт жестяную банку и интересуется: — Наконец отпустили с цепи? — Я был на домашнем обучении, — уклоняется Хëнджин. — И как? — Катастрофа, — он греет в ладонях 밀키스 и понемногу темнеет. — Я всё забыл и от всего отвык. — Неприятно, должно быть, — задумчиво тянет Сынмин. — Грустно получилось. — Ага. Мулен Руж. То ещё зверьë. Дышит холодом: сверху дует, трубы протекают, вода в тетрисе начинает замерзать. Поделом. — Ты очень плохо выглядишь. — А Феликс назвал меня красивым, — обречённо смеётся Хëнджин в сжатый кулак. — Он и правда так сказал. Сынмин с каменным лицом слушает его смех, но всë-таки пытается выискать скрытую истерику. Сам не ожидает, что и впрямь её обнаружит. Тут же просит: — Успокойся. — Я не понимаю, почему боюсь, — Хёнджин откидывается на расшатанную спинку, продолжая хохотать. — А ты понимаешь? Я будто после комы проснулся. Весь в швах, в лихорадке. Как после очень-очень долгой зимы. Проснулся и узнал, что Феликс меня избегает, а Бан Чан мечтает придушить. Вырезанное время. Целый кусок. Разве я что-то натворил? — Ты не помнишь или не знаешь? — останавливает Сынмин. И его вопрос звучит воистину пугающе. Что-то случилось. Что-то плохое действительно случилось. — Я помню лесную реку. И знаю, что провалился под лёд. — И всё? — продолжает ужасать Сынмин. Бесит, раздражает, полностью выкручивает, выжимая до кровавых луж. Мрак — это тёмное место меж рёбер. Оно, неуравновешенное и опутанное венами, дико стучит под молочной рубашкой. — Кто-то умер? — тихо предполагает Хëнджин. — Ясно, — цокает Сынмин и мысленно ставит диагноз. — Спрашивай у других. А сейчас иди в класс. — Не хочу туда. Никуда не хочу. На лестнице вдруг взрывается грохот: сначала съезжает разрисованный скейтборд, затем с последней ступени соскакивает Чонин. Он бросается к импровизированному прилавку. Нахватывает съедобную мелочь для завтрака, торопится, чахоточно смотрит в кнопочный мобильный, проверяя время, и суматошно бросает Сынмину: — Забирай скейт. Равноценный обмен. Хм-хм, нужны витамины — я разбил колено, буду заживлять. О, — Чонин роняет мандарин, когда Хёнджин чуть отталкивает его, чтобы пролезть сквозь полки и заклеенные коробки. — Аккуратнее, блин. Стоп. Не понял. Кого я вижу? Что, живой? Но Хёнджин уже выбирается наверх, плотно закрывая за собой дверь. Зубы теперь сладкие. Язык горит. Хёнджин закидывает себя в кабинет и услужливо усаживает за последнюю парту. Здесь тоже всё в порезах: клятвы и обещания, прошлое и то, что загадано на будущее. «Завтра ты найдëшься. Дурацкий мир, дурацкий я. Восемь могил, одна дата смерти. Птицы слишком красиво поют...» Паста, которой чертили фразы, выцвела, а штукатурка вдоль засечек осыпалась. Хёнджину немного жаль. Он почти сливается с тенью, слушая нудную лекцию, нервозно вертит ручку и читает бланк с опросом: «Самовнушение. От здоровья до психбольницы. Краткий курс». Самопровозглашённый профессор настойчиво подчëркивает важность своей речи. Говорит — мысли материальны, слышали о таком? Говорит — но от депрессии не избавиться силой одного желания. Говорит — запомните, запомните, запомните, малыши. Так долго и упорно просит заучить, что из его рта вот-вот полезет незабудка. Ручки скрипят на бумаге. Хёнджин везде ставит крестики, а в конце добавляет точки-тире: три коротких, три длинных, три коротких. В кабинете воцарение ажиотажа. Обсуждение идёт полным ходом, а после звонка переползает в коридор. Хёнджин открывает окно. Собирает рюкзак, завязывает волосы. Поверх своей молочной рубашки цепляет ветровку. Чёрную, потëртую. Вдоль зубчиков молнии мигают скрепки, булавки и скобы от степлера. Хёнджин заворачивает рукава. Полутруп. Всё болит. Он закидывает рюкзак на плечо, отворачиваясь от окна и вдруг сталкиваясь лицом к лицу с Феликсом. Прыжок из шума в тишину едва не отрывает голову. Непонятно, кто пугается больше. Оба стоят, как мраморные плитки: извечные болезни, воспалëнные носоглотки, шершавая кожа. Хёнджину даже не нужно наклоняться, чтобы поцеловать в лоб (на нём пластырь с липкими краями, когда успел разбить...). Можно немного сгорбиться — можно достать до края рта. Но есть подозрение, что сзади выскочит волк и вырвет согнутый позвоночник. — Не понимаю, жив ты или мёртв, — признаётся Феликс. Хёнджин всë-таки не удерживается и стукается лбом в обезображенный лоб, замирая так. Пластырь Феликса мокрый от крови. Из окна под ноги алчно бросается снег. Тишина. И покой. — Мне снился сон, — Феликс не моргает. — Ты там сказал: «Если я не смогу достучаться до твоего сердца, я его достану и размажу по стене». А я попросил тебя не плакать. Становится холоднее обычного. Что-то острое, знакомое. Хёнджин не сразу осознаёт, что в руке — милой чужой ладони, — появляется нож, а лезвие уже утыкается в родинку под глазом. — Убери, — ровно произносит Хёнджин, не дыша. Двинется — проткнëт себя сам. — Слышишь? — Любопытный, однако, был сон. В нём... — Сейчас же. — ...ты, к сожалению, заплакал. — Ëнбок. Феликсу будто отрубает руку: так быстро она исчезает вместе с ножом. Хёнджин хватает рюкзак и шагает к выходу. Ветровка в скрепках, булавках и скобках скорбно гремит. Большая перемена открывает портал в параллельные миры. Точек и углов для того, чтобы спрятаться или пропасть, не счесть. Хёнджину невыносимо. Он путается в расписании и шнурках. Во рту собирается красная слизь, и не получается убедить мозг, что это снова томатный сок. Уроки мучают. Свободные минуты унижают. Хёнджин забирается в закрытый кабинет, где раньше был читательский кружок, и не выходит до темноты. Рисует на старом домашнем задании. Закручивает вокруг шеи провод наушников, жалея, что отдал водный тетрис. Затем проскальзывает на улицу через запасную дверь и долго смотрит на фонари, петляя по дорогам к озеру. Бан Чан стоит у дерева. Один. Хёнджин снимает наушники и прячет их в карман куртки. Вовремя поднимает взгляд, чтобы увидеть ледяную месть, — кулак прилетает в горло. Прошибает едва ли не насквозь. — Из озера у школы вылавливают труп, — Бан Чан вальяжно разминает запястья. — Как тебе начало истории? — Блеск, — сдавленно хрипит Хёнджин, выплëвывая капли крови. Они расползаются, впитываются в снег и становятся похожими на головы маленьких оленят. — Скажешь, за что? — Нет. Ты ничего не заслуживаешь. Хëнджина били в детстве. До десяти лет он ходил по земле в пятнах. Синяки разлагались неделями, но не успевали желтеть. Мама рыдала, собака, запертая в ванной, жутко скулила, а папа бил. Бан Чан — это не страшно. Бан Чан — это не папа. Бан Чан хватает за волосы и впихивает разодранное лицо в лёд, прикладывая с силой, ненавистью и святым сожалением. Замëрзшее озеро не проломить так просто. Попытка превращается в пытку. Хëнджин думает, что больше никогда не посмотрит в зеркало. И что ему хочется согреться тем мерзким какао, которое он вручил Феликсу в радостный вечер знакомства. Первым раскалывается нос. Опухает, надуваясь. Зубы остаются целы. Бан Чан молчит и не понимает, почему Хëнджин тоже не издаёт ни звука. — Отмучился, — с усмешкой озвучивает Хëнджин. — Так ты подумал? Зря. Очень зря. Бан Чан берётся за шею и трижды бьёт затылком по льду. Вода затекает в уши. Хëнджина топят. Ему интересно, как череп выдерживает столько насилия и не раздваивается. Бан Чан улавливает мысль и рычит: — Череп прочный. Рёбра — нет. Оттаскивает Хëнджина в снег. Мелодично кашляет — вымотался. Он взвешивает решения и выходы, потому что не маньяк, но случайно рвёт куртку Хëнджина. Натыкается на чёрную ветровку. Моментально звереет: — Ты сам себя сейчас закопал. Удерживает, переворачивая на живот, нащупывает локоть, поудобнее хватается. И выламывает руку. Это больно. Как же ему больно. Слышен лай собак, бегущих за поездом. Время долго тянется, соревнуясь с липкими нитками, текущими из сетки ссадин. Хëнджин лежит неподвижно среди холода и розового снега. С удивлением смотрит на небо. Чистое. Кровь будто мыльная, и раны немилосердно шипят. Хëнджин не смотрит на руку, потому что совсем её не чувствует. Заплачет ли хоть кто-нибудь, если увидит мёртвое тело из соды и сои? Сердце торчит из горла — хоть и невидимка, но болит. Слабое дыхание. Полуживой пульс. Волк покусал, но съесть не смог. Сегодня снег больше не пойдёт. Хëнджин не один. Он среди деревьев и воды, застывшей в одежде. Хрипит: — Лучше бы ты всë-таки воткнул нож в моё лицо, Феликс.