‘ты моешь руки кипятком, я — сухим льдом. ты словно зверство и дурдом, я — ватный ком. ... всегда на взводе, руки сводит...’
ЧЕТВËРТАЯ: ...Я ПРОШУ О ПОМОЩИ Красное молоко, чёрное молоко. Хëнджин лежит в больнице, на пружинной койке, и смотрит в потолок. Считает разводы. Выше его палаты — умывальная пациентов. Там вечно режутся, колются, воют и кашляют куда угодно, только не в скрученные мокрые полотенца. Хëнджин отворачивает голову. Разглядывает столик у койки: йогурт с утонувшей ложкой, таблетница, часы-будильник с колокольчиками. Молоко в стакане блестит под луной. Оно то красное, то чёрное. Где-то капает вода. Кто-то одновременно режется, колется, воет и кашляет. Внутренние органы потихоньку сыреют, и в голове плещется загущëнный бензин. Напалм. — Восторг, — Хëнджин берёт в целую руку ножницы, которыми медсестра полосовала бинты, подносит к виску, скользит ими. — Не хочется. Ножницы укалывают лоб, веко, нитку вены на шее: прыг-скок, прыг-скок по телу. — Как не хочется... И мягко падают на подушку. Съезжают по наволочке, теряясь в тонком покрывале. Хëнджин безрадостно принимает это за неудачную попытку самоубийства. Лезвие холодит кожу. Липнет к ней, как жвачка, и, кажется, гудит. Хëнджин не напуган. Выучился. Вызубрил, что и никогда не жившее, и давно мёртвое может неплохо травить мозг галлюцинациями. Так было у Феликса. Феликс. Ли Ëнбок. Хëнджин переворачивается на бок, на сбитые рёбра, и прижимается к подушке, будто к веснушчатой щеке. Становится немного уютно. Когда он отскрëб себя от льда, дохромал до больницы и сказал, что споткнулся, ему не поверили. Он не стал убеждать. Они не принялись выяснять. Только протянули трубку, и Хëнджин, не отрывая взгляда от ветеринарной клиники за окном, начал беспечно врать пьяной маме. Больше слушал ветер, чем лепет на другом конце провода. Сломанный локоть адски полыхал. Он и сейчас горит — нежно, на память. Но тогда Хëнджин сидел между кулером и голубой стеной, морщился, ведь вместо его руки корчилось зарево, и всё равно чувствовал на лице снег. «Не плачет, — шебуршали мыши-медсëстры. — Он просто долго лежал на льду». Ему позволили натянуть свитер поверх больничных тряпок. Это подарок какого-то анорексичного мальчика, которого наконец выписали. Он вручил свитер прямо посреди облезлого коридора. Попросил беречь, поправил пирамиду браслетов из бусин и вприпрыжку побежал к родителям. Напоследок обернулся и прошептал: «Чудовище. Оно тут недавно появилось. Не доверяй ему». От свитера всё ещё разит мылом и слезами. Страхом. Взрослыми касаниями. Хëнджин утыкается в лохматую ткань и глухо мычит, а потом замолкает. Сил нет. Раньше были. То славное время. Время — тело, которое ещё не накрыли, хотя оно, без сомнений, мёртвое. Руки и ноги которого выжимали. Хëнджин никогда не бывал в морге, но превосходно знает запах разложения. Из-за этого он думает о Феликсе. Уникальное животное. Антилопа с тёмным взглядом. Древний ангел, который умеет делать фигуры из блëклых надувных шаров, перечитывает журналы о серийниках, тащится по магазинной еде, видит чашки чуда в обычных кружках. С детства немного сумасшедший. Г-споди, каким странным он всё это время был. Однажды, давно-давно, весь их зверинец маялся в холодной гостиной, а на фоне бренчал новостной канал телевизора: ...труп девочки найден в лесу, в коробке. Все замерли. Поголовно, разом, с косыми переглядками. И только Феликс продолжил вырезать снежинки из аппликационной бумаги. Как ни в чём не бывало пожал плечом: «Это не Оливия». Будто точно знал. Хëнджин тогда впервые ему не поверил — и съëжился, точно диванная пружина. Теперь это его жизнь. Пружинная койка, пружинная резинка, и сердце тоже на скрипучей пружине. — ...тук-тук, — кто-то бесслышно открывает дверь. Хëнджин настораживается. Честно. Ослеплëнный, он щурится и не двигается. В голове отчего-то появляется ощущение злокачественной опухоли, что прижимается к стенке черепа. — Хван Хëнджин, не так ли? — в полуночную палату входит врач. Халат даже издалека пахнет сигаретами. — Как рука? — Плохо. — Дай посмотреть. Это странно. Хëнджин бегло осматривается, но бить в ответ нечем: ложка не проткнëт глаз, а часы-будильник оставят лишь синяк. — Спокойнее, — мужчина замечает маленький переполох. Лицо — каменное. Тëмное. — У тебя что, чуйка? — О чём вы? — Шучу, — без улыбки продолжает врач. — Я пришёл осмотреть руку. И до сих пор не тянется к выключателю, чтобы осветить палату. — Тебя ещё не навещали? — Нет. Собственный голос перекручивает гортань: нет, нет-нет, никто к нему не пришёл. Даже мама. Может, нагрянет утром с пакетом быстропортящихся продуктов, но есть шанс, что она застанет сына мёртвым. Врач действует лоботомией — один шаг навстречу, ближе, и Хëнджин покойник на пятьдесят процентов. — Не подходите. — Мне же нужно как-то осмотреть твою руку, — легко заметить, что мужчина не моргает. — В медкарте написано, что ты упал на льду. Ты кажешься сообразительным, но выдумал такую глупость. Он пугает. От него несёт небезопасностью, морфием и чистящими средствами, которыми иногда насмерть полоскают горло. Хëнджин крепко прижимается к изголовью койки. Неотрывно наблюдает за врачом и останавливает его охоту внезапным: — А я вас помню. — Неужели? — так спокойно, что аж в горле сохнет. — Лет шесть назад вы помогли нам найти ветклинику. Пробежка через лес, казна карманных денег, ручей бархатной крови. Хëнджин невольно усмехается, ведь почему-то в его памяти всегда идёт снег. Ему довелось услышать и увидеть слишком много. Вены вкусом кислой вишни, разборки у заброшенной лапшичной, речные захлëбывания. Вспомнить похороны кота — подвиг чемпиона. Потенциальная миска шоколадных хлопьев заслужена. Абсолютно заслужена. — И правда, — врач трëт рукав халата, — помог. Почему запомнил? — Кот умер, — уклончиво отвечает Хëнджин. — Трудно забыть. Врёт. Просто в тот день, в стужу и равнодушие, было плохо. Физически и морально. И только ориентировка, брошенная тогда безразличным врачом, была единственной мало-мальски доброй вещью. А кот-то всë-таки умер, да. Счастья не случилось. Хëнджин вдруг хмурится: — Мне казалось, вы покончили с собой. — Просто уехал, — мужчина вдруг теряет всякую заинтересованность. — К тебе кто-то стучится. Не вывались в окно. И уходит, так и не прикоснувшись. Теперь Хëнджин слышит, как по стеклу методично колотят. Какой-то призрак. Мелькает его лицо, кулак, снова лицо, остро и дотошно глядящее внутрь палаты. На рельсах всегда бегают псы с жёлтыми глазами: взгляд по ту сторону стекла явно украден у них. Хëнджин стаскивает одеяло с колен. Сползает на пол, подходит к окну. Медленно открывает. Щурится: мелкий снег режет щëки. — Привет, — говорит Феликс. — Впустишь внутрь? Надо же. Никакой боли, только вьюга и тьма, что стекает по подоконнику вниз. Хëнджин беспрекословно отходит назад и спрашивает: — Как ты меня нашёл? — В этой палате когда-то лежал Хан. И Чанбин. Он замолкает, как-то привычно цепляясь за карниз, забираясь в палату и сбивая лёд с подбородка. — Сынмин тоже, — вспоминает Хëнджин. Наблюдает, как снег рушится под босые ступни. — Помнишь? Он нашёл тайник с детективными историями и сразу понял, кто здесь уже побывал. — Помню. Подумал, будет символично, если ты тоже окажешься тут. Феликс вытряхивает целый сугроб из шапки, случайно сбивает с волос зеркальную заколку, резко её поднимает и прикрепляет на место. Он явно под таблеткой. Чуть более любопытный, чем в школе, всё такой же красивый. Шатается, пьёт чёрное молоко из стакана — остатки краснеют, цепляясь за зубы, — и падает на койку. Увлекается потолком с разводами. Наверху висит звезда, которая светится в темноте, и Феликс вслух прикидывает, сколько этой наклейке лет. Хëнджин стоит в углу. Не знает, куда себя деть. Полностью убитый, он смиренно признаётся: — Мне тебя так не хватало. Феликс осторожно, тихо, без прежнего блеска к нему поворачивается. Отвечает: — Мне тоже тебя не хватает. Смотрит во все глаза. Рассудок противится. Напоминает расчленëнную ромашку: подойти, не подойти, подойти, не... Хëнджин сам не понимает, что уже лежит вдоль простыни на резинке, лицом к лицу, и тянется, чтобы заправить за ухо прядь чужих волос. — В школе не ругают? За цвет. — А что с ним? — Чёрный, — Хëнджин всë же дотрагивается до пряди. — Тебе идёт, но выглядит диковато. Феликс наконец-то смеётся. Высовывает язык: в нём заживает воспалëнный пирсинг. Задирает рукав и демонстрирует стретч-плëнку, под которой томится очередная татуировка. Что-то вбито чернилами. Что-то выкарябано ножницами. На запястье, прямо под выпирающей косточкой, горит бледный собачий укус. — Ты себе вредишь, — расстраивается Хëнджин. — Не начинай, — Феликс старается не отводить жёлтый взгляд. — Когда ты пропал, многое изменилось. — Например? — Например? Курить я не начал, но здорово искололся. Он ворочается, поудобнее укладывается и неожиданно достаёт из кармана водный тетрис. Вертит, отбивая блики. Тяжело вздыхает: — Как ты посмел отдать его Сынмину? — Думал, больше тебя не увижу, — Хëнджин нелепо указывает на гипс. — Обошлось. Феликс мрачно запускает волну выцветших колец. Странно. Лежать рядом с ним, чувствовать его холод и лёгкость карамельного спрея, слышать, как в нём тикают часы — время на исходе. Феликс предлагает: — Хочешь прогуляться по больнице? — Нас поймают. — Я знаю это место от и до, — он отмахивается. — Часто сюда пробираюсь. Пойдём. Феликс спрыгивает с койки, сдирая с себя куртку. Чему-то сопротивляется, о чëм-то размышляет. Затем делает выпад. «Он схватил мою руку», — благодушно думает Хëнджин; его спешно тянут, и вдвоём они валятся в коридор, в котором стрекочат часы и пищат медицинские приборы. Дëсны вздуваются от местной химозности. Чешутся. Хëнджин, уводимый по унылым путям, с трудом не отплëвывается и шаркает по линолеуму. И снова это ощущение. Что всё в снегу. В снегу и в крови. Феликс — путеводитель. Если отведëт на крышу, Хëнджин молча бросится вниз. Просить не надо. Мимо проносится автомат с контактными линзами, летят нарисованные на стенах указатели, проплывают распахнутые палаты. Отчего-то становится жутко. Как в детстве — но маньяк навстречу не выскальзывает. Феликс тянет вниз. Буквально: заставляет присесть, спрятаться за углом, шепчет: — Там медсестра за стойкой. Тихо переходим на другую сторону. По одному. Не попадись. — Куда ведëшь? — Увидишь. И отпускает руку. Хëнджин аж выдыхает от холода. Он наблюдает, как Феликс, этот призрачный ангел, выбегает из одного мироздания и врезается в другое. Ловко, легко, играючи, прямо под носом медсестры. Поэтому его любит Бан Чан. Поэтому он идеальное дополнение разбитой лапшичной, полной приключений, поэтому он по щиколотки врос в Сóда Йóин, а Хëнджину сломали локоть. Теперь понятно. Теперь горько, как никогда. Быть ненужным — значит не быть вовсе. Но Феликс зовëт и всё ещё смотрит во все глаза. Такой белый, будто из сахарницы вылез. Хëнджин за секунду оказывается рядом. Просто угадывает: — Кровь из носа пойдёт? — Порядок, — выдавливает Феликс, пережимая переносицу. — Держусь. — Что, испугался? — Ты сливаешься со стенами. Подумал, что снова исчез. — Вчера тебе было плевать, — не упрёк. Хëнджин честен в своих чувствах. — В школе. Даже не задержался. Отворачиваясь, Феликс вскользь раскрывается: — Ты для меня умер. Комкает себя, прижимая ноги к животу, бормочет: — Давно. Как когда-то Оливия. Но я увидел тетрис и понял, что только ты о нём знал, а я ошибся. — Понятно. Даже приятно. Причина в его смерти, а не в его прошлой жизни. Хван Хëнджин пропал из Сóда Йóин после несчастного похода в лес. Сам не помнит, что там было — журчание воды, драка, нечто зловещее. Много лет назад. Его выдрали с корнем из проклятого города, увезли, обесточили, завязали бинтами, но стоило ему вернуться — конец. Незнакомец. Снова как новинка. Гипс, опухшее лицо, сожжëнная кровь. Обряд посвящения. Значит, Феликс рядом. Который говорит: — За мной. И прытко несётся в пустоту, выше, по лестницам. Хëнджину остаётся только идти по его следам. — Там смотрят телевизор, — Феликс проводит маленький экскурс, избегая светлых мест и утягивая за собой. — Вон там что-то вроде круглосуточной курилки. Минхо недавно разбил голову, и его упекли в палату рядом с этой комнатой. Никто не мог понять, почему он вечно зелёный, а он не признавался, что его скручивало от дыма. Здесь лежала бывшая девушка Чонина. От неё пахло духами, она говорила «клëво» или «не парься», а потом бросила Чонина прямо на выходе из больницы. В тот же день он слёг сюда с инфарктом. Выдумал, конечно, но врачи зачем-то повелись. Зато у нас был неограниченный запас бесплатных витаминов. — Сколько событий. — Я покажу тебе секретное место, — Феликс всё рвëтся в самую гущу тьмы. — Закрытое крыло. Поговаривают, что там завелись призраки, но Бан Чану не нравится, что нас так называют. Слышишь? Он косится вбок, к заколоченному окну, тянет: — Собаки поют. Ничего там не воет, не лает и не скулит, но Феликс действительно что-то слышит. — И как мы зайдëм? — У меня есть ключи. Хëнджин сухо кривит бровь. — Да ладно? — Если хочешь, — Феликс плавно к нему оборачивается, — можем пробраться по балконам, но кто-то из нас свалится. Балкон — в том числе. — Ты милый, — не удерживается Хëнджин. Что ж, раньше срабатывало. Выбивало стул из-под ног, и голова синела в петле. Сейчас Феликс мельком кивает и роняет неродное: — Ты тоже. Дверь скрипит. На шум не слетаются даже больничные дети: боятся. Хëнджин ощущает себя особенным, когда заходит в закрытое крыло, где проводили шоковые терапии, где воспламенëнные мозги на блюдечке подносили самоназванным исследователям. Здесь повсюду лежат разбитые колбы. Хëнджину приходится наклоняться, чтобы не задеть размокшие потолочные плинтусы. Дует ветер — ветер говорит. Жутко, как животное. Он так сильно напоминает голос, что можно расслышать отдельные слова из местных молитв. «Волк подойдёт к тебе боком, волк споёт тебе песню, а потом съест...» — Это Мулен Руж, — догадывается Хëнджин. — Да? — Да. Настоящий, не тот, что в школе. Я боялся, что ты никогда его не увидишь. Стоит, наверное, поблагодарить, но смелости не хватает. — Знаешь, — Феликс обывательски ходит от стенки к стенке, явно что-то выискивая, — это не совсем смешно. То, что больница и школа похожи. Я иногда сижу в классе биологии и жду, что войдёт доктор с волшебными ампулами, а приходит лишь учитель с очередными тестами. Скучно. И холодно. — Ты ни разу не выбирался куда-то? За всё это время? — Нет, — без жалости на Феликса не взглянешь. — Почему-то я знаю, что выход из города только один. Всюду висят газетные обрывки, страницы из местных легенд, рисунки. Хаотичность постепенно складывается в картину. О, верно. Закрытое крыло напоминает самый бесповоротный кошмар на свете. Смерть. Хëнджин цепляется за лист, на который, кажется, брызнуло из горла.ДЛЯ ВОЗВРАЩЕНИЯ В ПОЛНОЛУНИЕ; ПРИВЫЧКА ОПАСАТЬСЯ. 02:16, январь.
“у снежного человека нет лица. его зовут сода йоин. там, в звероподобном человеке из января, декабря и февраля, есть всё. там есть тихий дом, где жил т.-художник с переломом рук. там был коллекционер улыбок. там воруют детей, будто они – конфеты, и выбрасывают их живые тела, будто те – обëртки. там золотые львы и календула под школьной доской. гробы и матери, стрельцы и стрелы, кофе, банки из-под молока, сердцевидные пепельницы, безобразие, ножики и поджоги, утопленники и русалки. смыслом жизни может быть лишь котёнок, который обязательно разорвëтся на асфальте под чьим-то грузовиком. там болят сердца, сухожилия и животы. там грифельный цвет олицетворяет серого волка, который идёт по следам убийц и рычит даже спустя года. и если кого-то спрашивают: — зачем ты убил? там отвечают: — я хотел его жизнь, а не смерть и зима словно начинается заново”.от снежного проклятого...
— Очень точно написано, — Хëнджин сам удивляется своей лести, брошенной в сторону отвратительного города. — И что мы здесь делаем? Феликс сияет. Сбрасывает на пол больничное одеяло и демонстрирует кресло-каталку. — Ну уж нет, — усмехается Хëнджин. — Я в него не полезу, и не мечтай. — Это весело, — неубедительно, но Феликс пытается. — Я аккуратно вожу, не разобьëмся и даже в окно не вылетим. Пожалуйста. Тут так часто идёт снег, что на велосипеде редко удаётся покататься. Хëнджина режет. Он вспоминает игры: ледяное утро, ненастоящее лето, в котором трава – из картона, конечно, – по пояс, плед на чьëм-то заднем дворе, гремучие напитки. Было славно. Они лежали в цветах, сливались с землёй, как собаки. Играли. Притворялись — кто-то был мирным жителем, кто-то ночным охотником. Хëнджин мог хоть десять раз узнать, кто его убивал, когда вымышленный город погружался в спячку, и до последнего не верил, что это, естественно, Феликс. Сначала кажется, что в бровь прилетает ножик. Что в глаз течёт эликсир. Хëнджин отшатывается и резко спрашивает: — Зачем? — Поцеловал? — улыбается Феликс. — Чтобы сделать так. Он толкает, без труда заваливая рассеянного Хëнджина в блëклое кресло-каталку, и победно объявляет: — Ты всё такой же скромный. — Это подло. — Прости, — Феликс наваливается на спинку, упираясь сбитым подбородком в макушку Хëнджина, и разгоняется. — Давно к тебе не прикасался. Забыл, каково это. Мулен Руж приветливо звучит: старыми колёсами, ботинком, который шаркает по полу, говорящим ветром. Хëнджин на секунду закрывает глаза. Ресницы отчего-то спëкшиеся — в таком-то холоде. — Нам никогда не страшно, — гудит Феликс над головой, — потому что мы вместе. И Хëнджин, расколотый пополам, потерявший свою жизнь, на мгновение превращается в того мальчика, что не загнан в угол — а за загривок из него вытащен. Кресло катится по стеклу. В ушах звенит. Хëнджин запрокидывает голову и скользит взглядом по подбородку Феликса. Медленно проговаривает: — Я пришёл раньше тебя, а остался ни с чем. Феликс разгоняется. Поправляет: — Ты хочешь сказать, мы одинаковые. — Именно. — Не знаю, — он обдумывает. — Всё равно по-разному. Представь: я сидел в комнате, которая постепенно холодела, и привык, а ты одним рывком в неё зашёл. Конечно, тебе больно. Хëнджин не верит. Ему единственному повезло встретить Ëнбока, а не Феликса. И он запомнил его навек. Кресло-каталку заносит: Феликс не справляется с управлением и летит в стену. Прямо в отражение. Зеркало трещит, на него брызжет, и в кровавом свете Хëнджин внезапно видит себя трижды. Вся троица настоящая — детская новинка, изгой, повзрослевший жертвенник. На свитер капает из осколков: ткань теперь будто заляпана алыми ладошками. Во рту плещется кровавый родник. Феликс приподнимается на локтях и довольно стряхивает штукатурку, лопнувшую в глаза. Объявляет: — Кажется, мы и правда слишком живые, чтобы быть мёртвыми. — Так ты специально, — Хëнджина хватает на то, чтобы недовольно скорчиться. Потом его отпускает, он усмехается: — У тебя вся бровь красная. И с ужасом понимает, что он как собака. Единожды привязался — и всё; любой каприз воспринимает за безобидную шалость. Чистокровный кошмар. Смутировавшая во лбу опухоль выбивает зрение и проецирует бесконечность тёмных комнат. Хëнджину становится страшно и тошно, но он не шевелится. — Что с тобой? — обеспокоенно хмурится Феликс. Хëнджин, раненый и беззащитный, смотрит на него открыто. Говорит: — Я прошу о помощи, Феликс. Ломается в позвоночнике, горбится в кресле-каталке и неверяще догадывается: — Неужели ты не слышишь? — Я запутался, — признаётся Феликс, — и тебя не узнаю. Помню, но не могу узнать. Ты потенциальная жертва. — Я всё ещё человек. ...который мысленно носится по давно ушедшим годам: мечтает о банке гречишного мëда, забрасывает землëй пьяного отца, уснувшего у входа в музыкальную школу, не щадит колен и костей. Но живёт. Любит, дышит. Ищет злополучный Мулен Руж. Будь сейчас в его рёбрах такая стучащая птица, он бы захотел взлететь. Феликс помогает подняться, но сердцем уже далеко отсюда. Нужно что-то делать. — Когда я для тебя умер? — прямо спрашивает Хëнджин. Пахнет липой. Чуднó: липа цветёт летом, а Сóда Йóин погребëн под зимой. Феликс готовится уйти — сбежать из закрытого крыла и скрыться в тёмных местах, до которых с лёгкостью может добраться. Но он отвечает: — Когда убил Чанбина, — открывает окно, даже не думая забрать из палаты куртку. — Тогда ты сорвал чеку. Хëнджин не сразу понимает хитрости слов. И не поймёт — никакой тайны в голосе Феликса нет. Бессмыслица. — Я видел его. — Так и знал, что ты тоже мёртв, — Феликс незатейливо машет на прощание. — Пока, Хëнджин. Карт-бланш сыпется из ниоткуда: это Хëнджин сидит на кресле-каталке под окном, из которого падает снег. Он наблюдает, как Феликс проходит мимо ветклиники и исчезает в темноте, протыкаемой слабыми лучами луны. Как оставляет Хëнджина один на один с больничным миром. С больным самим собой. — Надо же. Всë так плохо. Хëнджин возвращается в палату и закрывает за собой дверь. Ложится на койку, натыкается на ножницы. Берёт их, крутит в руках — и спокойно распускает нитку вены. Давится от боли и сносит стакан. По запястью скользят речки без рыб. И... Снег. Скребки. Окно. Красное молоко. Чёрное молоко. Везде пахнет карамельным спреем. И отовсюду мигает зеркальная заколка Феликса.