Сóда Йóин. Энциклопедия маньяков, серийных убийц и их жертв

ПЯТАЯ: ...ГОРЛО ПРОЛИВАЕТ КРОВЬ Смерть некрасива. Маньяки и серийные убийцы обезличены. Они – это спиленные лица. Они – это роговица, отошедшая от глаза. Невидимки. Носятся по метели, словно белые ласки, и незамедлительно втекают в ночь, будто черноголовые ягнята. Ходят, как призраки. Ходят по бритвенному лезвию, выбирая, какую грань человеческого тела отрежут. Они – это пила, проезжающаяся по лицу, и удар, выбивающий роговицу из глаза. Феликс зевнул, поëжившись. Маленький телевизор, стоявший на полу его комнаты, светился голубым экраном. Было утро субботы. Раннее, неторопливое и скучное. У соседки вяло лаяла такса и пищали игрушки. С кухни тянуло кофе. До мультфильмов оставались считанные секунды, но в пульте сели батарейки, кнопку заело, а канал статично крутил передачу о морских животных. Никак нельзя было переключить, не завалившись от истерики. Феликс грустно вздыхал. Он забирался носом в каждый ящик, перерывал шкатулки, жестяные банки и карманы, даже вскрыл часы-будильник, но батарейки не подходили. Феликс начал вздыхать громче. Он не мог сетовать на маму – она отыскала ему целый телевизор! Старый и переполненный загадочными каналами, но работающий. Где и как добыла – не призналась. Феликс всё равно был в восторге. Он поглядывал на экран, пока потрошил говорящую игрушку и сравнивал батарейки. Передача про животных перешла на документальный фильм о местных маньяках, но Феликс не заметил особой разницы. Он рассеянно рвал игрушку, обшитую жирафьей шкуркой, краем уха улавливал жуткие подробности. И думал. Что чувствует жертва, застрявшая на чердаке вспененного от желания мужчины. Что ощущает человек в горящем доме. Что происходит в голове сотрудника банка, когда на него наставляют пистолет, или в сердце стюардессы, когда её жизнь лопается от террористического акта. Как долго утопающий находится в сознании, сколько ножевых успеет сосчитать ребёнок, пока не наступит число, которое он не успел выучить, трудно ли сохранять рассудок, когда из носа и ушей хлещет кровь, каково это – видеть на коробке молока свою пропавшую дочь, как это – узнать, что шестнадцатилетний сын покончил с собой после изнасилования, сложно ли это – решиться на самоубийство после... Батарейки выскочили из пульта. Не подошли. Феликс тихонько вздохнул, собрал их в ладонь и бросил в коробку. Уныло поплёлся на кухню и уселся около телефона. — Хочешь какао? — буднично предложила мама. — Хочу. Она поставила перед ним упаковку какао-порошка и вручила чайную ложку. Феликс принялся зачëрпывать завтрак и всухомятку жевать. — А молоко? — спросил папа, не отрываясь от газеты. — И так нормально, — пробубнил Феликс. — Собираешься кому-то звонить? — папа так и не поднял взгляд от свежих заголовков, но чуйка у него была просто сумасшедшая. — Буквально вижу, как над тобой кружатся цифры. 07-09-56... Когда пропала Оливия, он перестал носить очки и выкинул контактные линзы вместе с растворами и контейнерами. Позволил роговице отойти от глаза. И Феликса старался не замечать. Боялся разглядеть в нём почти близнецовую копию дочери. Только быстрые переглядки. Только усталость. — Не при вас, — отважился ответить Феликс. Сложив пополам газету, папа вылил кофе в забитый слив, поцеловал маму в раковину уха, ещё раз – в золотую подделку-серëжку, застегнул куртку и молча ушёл из квартиры. Мама как замерла у плиты, так больше и не шевелилась. — Может, собаку купите? — вслух подумал Феликс. — Не потянем, — мама поскребла лицо, прошлась по местечку поцелуя. — Телевизор не работает? — Не переключается, — убито поправил он. — Ничего. Папа купит тебе батарейки. — Он меня разлюбил? Раскололась кружка. Мама обожглась, но не вскрикнула. Оперлась на умывальник, сгорбилась, опустив голову. Феликс должен был не на шутку встревожиться, но он продолжал наблюдать за какао-порошком, который витал в воздухе. — Прости, — наконец сказала она, хотя так и не повернулась. — Ничего, — спокойно отозвался Феликс. Маму, кажется, немного смяло от его ответа. Она прибрала осколки, протëрла пол, вымыла пальцы и только потом обняла. Погладила – хирургически. — Да всё нормально, мам. — Нет, Ëнбок. Всё правда очень плохо. Когда Феликс остался один, то потянулся к телефону. Набрал единственный номер, который выучил. Трубку не взяли. Приболевший Хëнджин спал. — Восторг, — невесело улыбнулся Феликс. Если он ничего не придумает, если его не спасут, то придётся обмотаться телефонным проводом и удавиться. Только бы на него обратили внимание. Только бы его заметили. На столе напополам разваливался торт – пару дней назад у Феликса был день рождения. Одиннадцать свечей таяли в шкафчике под умывальником. Их никогда не сжигали полностью. Экономили. Празднику был рад только Хëнджин: утром потащился в минимаркет за переулком, набрал жевательных конфет, купил головоломку с перепутанными гранями, даже шары надул. Они все лопнули по дороге до квартиры. Расползлись по снегу жутковатыми кляксами. Хëнджин так расстроился, что не смог проглотить кусок торта. А потом заболел. Феликс лежал на кухонном столе, свесив голову вниз, и наматывал провод на ребро ладони. Думал – за что? За что ему всё это? Казалось, его душа пришла в мир, чтобы одним глазком увидеть жизнь позабытого родителями ребёнка, ужаснуться и броситься на небо. Однажды Феликса записали к психологу. В кабинете стояла тишина, которую не могли прорвать ни трясущиеся коленки, ни стук часов. «Здравствуй, Ëнбок». — «Здравствуйте». — «Как ты себя чувствуешь?» — «Нормально. Это неправильно?» — «Это любопытно. Отчего так?» — «Не хочу быть зарëванным, когда сестра вернётся». Ему просто нельзя было плакать. До зубов вооружившись тёплой одеждой, Феликс закрыл квартиру и тенью вышел на улицу. Сделал шаг. Сделал, и будто наступил на мамино горло, и оно начало проливать кровь, и плакать, и вопить: «Тебе нельзя гулять в одиночку». Феликс спешно выскочил со двора. Стремительно прошёл мимо полей, школы, спорткомплекса. Пробежал по 78-й улице. Остановился перед рельсами, отдышавшись. Вагон тихонько гудел – его царапала вьюга. Феликс пролез под ним, прыжком поднялся и побежал вперёд. Мозг навылет продырявили ужасы, которые крутили ночью – и которые Феликс смотрел, не смыкая глаз и уткнувшись в экран. Недавняя трагедия одиннадцатого сентября. Насильник вышел из-за решётки и сразу же нашёл жертву. Убийство Шэрон Тейт. Ни один человек, находившийся на верхних этажах полыхающей башни, так и не смог выбраться. Пол масс-маркета, напоминающий шахматную доску, а на ней – труп. Аль-Каида. Зодиак. Банди. Дамер. Чейз. Кемпер. Вся мертвечина уместилась в одну ночь и сколотилась в душе Феликса тяжёлым гробом. Снег летел, пытаясь сцепить лицо с костей. Феликс бежал. Сероэтажное, разваленное и утыканное лестничными пролëтами здание. Понаслышке – заброшенное. Воистину – чьë-то, хоть и с ускользающим дыханием. Навсегда – родное. На первом этаже раньше был зоомагазин, из-за которого бездомные кошки до сих пор бродили по порогу, сворачиваясь на нём клубками из шерсти, осколочных клыков и пряжи. Второй этаж принадлежал магазину подержанной одежды. Мёртвые вещи, нацепленные на манекенов, всë ещё были в городе. Под ним. В гробах, маленьких и больших. А наверху, на плоской крыше, догнивала вывеска – большая миска и палочки. Поэтому здание называли лапшичной. «У тебя есть друзья?» — «Нет». — «А место, в которое ты хотя бы мысленно возвращаешься?». — «Нет». Да. Есть. Кто бы мог подумать. Запыхавшийся и обледенелый Феликс с трудом не завалился на порог. На шапку тут же упал леденец-светофор. Прилип. — Ой, йоу, аж конфету выплюнул от неожиданности, — заголосил сверху Джисон. — Ты куда это? Ребя-ят! Подрубайте обогреватель, у нас ледышка! Не трясись, бро. Щас всё поправим. За тобой собаки гнались? Жаль, мы не в больничке. Качественный курс химиотерапии жесть как согревает. Его непосредственный стрëкот успокаивал. За спиной Джисона возник Минхо. Он приветственно моргнул. Мрачно глянул вниз и заметил: — Ты бы не болтался так на окне. Не заметишь, как упадëшь на арматуру. — Всё под моим контролем, — уверенно заявил Джисон. — Это-то и пугает, придурок. Чанбин вырос каменной плитой. Весь в клëпках и стежках, гремящий сердцем-бульдозером. Оторвал тело от порога, на который Феликс всё же грохнулся, отклеил леденец, спросил: — Погоду видел? — Бушует, — согласился Феликс. Чанбин был горячим, поэтому его касания резали хуже лезвия. Жёстко, наживую. Ноги едва болтались. Феликса повели по холодному коридорному подземелью и бросили в комнату, где кипятился бульон. Полосатый диван очистили от разломанного печенья. Сверху закинули плед. Ещё выше – Феликса. — Совсем дурак? — Бан Чан всё время здесь сидел, но стал различим, лишь когда пошевелился. — Умереть ты всегда успеешь. Помню, я всего себя обморозил, и мне грозила ампутация, ну, всего себя. Еле выкарабкался. — Как? — Феликс сопливо шмыгнул в край пледа. — У меня не сработала какая-то стадия, пока я оттаивал. Я реально весь замëрз, с ног до макушки, — он, поморщившись, вытащил нитку из разбитой губы. Зашивал зачем-то. — Конечности почернели. Без шуток. Но мне повезло, даже в газете написали об этом чуде. А потом как-то научно объяснили. Испортили, типа. — Всё равно круто, — восхитился Феликс. — Очень, — Бан Чан закатил глаза. — Я потом ходил по палатам, болтал с медсëстрами. Научился безошибочно отличать пьяных от обдолбанных, искалеченных и полуживых, — он обошёл полумëртвых, потому что для него стакан всегда был наполовину полон. — Чёрт, где градусник? Почему так долго? Он явно не старался играть роль отца, – просто говорил, вгоняя иголку в губу, – но Феликс оценил заботу. Симптомы заражения городом проявлялись в деталях. В мельтешении перед глазами, в молочной лихорадке, в бредовых снах и чесотке где-то под кадыком. Обычно, но не всегда – в пижамах, подушках и горячих одеялах. Вечно – в болезни. Феликс пугливо смотрел на ртутный градусник. Полоска билась о стенку и будто бы кровила. — Дела, — недовольно нахмурился Бан Чан. — Ты попал. Бан Чан, мальчик в облезлой шапке, сидел на покоцанном подоконнике лапшичной, растирал в пальцах снег, прикладывая к губе, и прикидывал варианты по спасению пациента. Ледяной луч резал его затылок. Вскользь, но насквозь. Выглядело красиво. Сильно. Феликс засмотрелся, раскашлялся и едва не выплюнул мажущий кусок лёгкого. Бан Чан вздохнул. Спрыгнул на разодранный пол, полный каменной крошки, и перехватил градусник. — Разобьëшь, — сказал. Потрепал по макушке. — Уже хочешь домой? Феликс виновато кивнул. Всхлипнул. — Оставайся, — из-за угла показался Минхо, тащивший большие наушники, катушки разноцветных ниток и игольницу. — Там вьюга. Потеряешься. Иглу верните, пока не уронили куда-нибудь. — Согласен, — Чанбин шёл следом и прижимал к груди лапшичные пачки. — Один уже пытался в такую метель сгонять до супермаркета, и вот глянь, во что превратился бывший человек – в Хан Джисона. — Это многое объясняет, — серьёзно кивнул Бан Чан, скрыв улыбку. Снова обернулся к Феликсу. — Слушай, прости. Я должен был сразу рассказать о погоде в Сóда Йóин такому новичку, мой косяк. Но мы тебя накормим, чтоб горло согрелось. Вьюгу придётся переждать. Нам всем. Мы тоже здесь застряли. — Я понял, — сдавленно выдохнул Феликс. Его укутали и, не сговариваясь, бросили к обогревателю. Вручили еду и тёплый напиток. Расселились поблизости. Только Джисон ползал по трубам и балкам лапшичной, исследуя. Таким он был ребёнком. Бесстрашный, что в неофициальных словарях значило – наглухо отбитый. Ему нравился звук работающей мясорубки. Первые мгновения люди, что об этом узнавали, хотели высказать всё, что думали о его диковатом помешательстве, но удерживались – это ведь ребёнок города. Дети Сóда Йóин непонятные и непонятливые, чуть-чуть свирепые. Джисон мог долго сидеть на кухне, просто не понимая, что перед ним месится мёртвое животное. Бан Чан уместился между полосатым диваном и Феликсом. Спросил: — Без спроса ушёл? — Так вышло. — Был один? — Угу. Около них был стол, на котором валялась бумага и стояла подставка с цветными карандашами. Развлечение для детей, как в придорожной забегаловке. — Допустим, — слишком непринуждённо (ранимо, что ли) начал Бан Чан, — помимо выбивания зубов, что родители тебе бы сказали, если б узнали, с кем ты дружишь? — Мне не будут ничего выбивать. — Я образно. — Это как? — нахмурился Феликс. — Понарошку? — Ага, — улыбнулся Бан Чан. — Я не знаю, о чём родители сейчас думают. Расстроятся, наверное. Прости. Не хотел обидеть. Бан Чан не обиделся, естественно, и вдруг сказал: — Ты всё ещё смотришь влево. — Там никого нет, — быстро ответил Феликс. — Знаю, но я не про твою Оливию сейчас говорю, — он поудобнее уселся перед столом и поворошил подставку, но рисовать не начал. — Моя сестра тоже умерла. Тоже. Феликс не сразу понял, насколько взбесился из-за слов Бан Чана. Ощущение – разрыв аорты. Чувство – ладони, сжимающиеся в кулаки. Ему никогда так прямо не заявляли про смерть Оливии. Утайками, газетными полосами, новостными выпусками, слезами и фотографией у свечки. После таких слов, навылет пробивших лоб, в Феликсе скопился гной – спина прилипнет к одеялу, если он ляжет на матрас. «Расстояние показывает близость». — «Не очень сейчас вас понял, извините». — «Что ты чувствуешь по отношению к ней? К Бао. Винишь, что она так далеко?» — «Иногда». — «И что всё-таки при этом чувствуешь?» — «Будто она всё же рядом. Будто она близко». Феликс наскоро бросил: — Ты ведь говорил, что вы готовите в землянке. — Я тебе ещё кое-что скажу: иногда я еë вижу. Не в углу, а прямо перед собой. Ей не повезло. Она всё-таки не пропустила стадию, которую чудом пропустил я. — И повторил, уткнувшись в мятые листы: — Ты всё ещё смотришь влево. Они вернулись к началу диалога, и Феликса будто окатили ведром вырезанных органов. Стало склизко и совестно. Он понял, о ком речь. Его кафельные щëки, белые и ледяные, потихоньку покраснели. — Почему пришёл один? — продолжил Бан Чан. — Он спит. — Уверен? — Ребя-ят! — снова заголосил Джисон из какого-то окна. — Врубайте обогреватель на максимум, у нас второй пациент! — Ты что, пророк? — задыхаясь, спросил Феликс. — Чувствую такое, — просто сказал Бан Чан. — Надо же, и правда прибежал за тобой. Хëнджина привели под руку. Продрогшего, в поношенных голубых джинсах и промокшей шапке, с трещинами на лице, в сопровождении кашля. Тоже отчитали, тоже замотали в плед. Стук его челюсти мог вызвать лавину. Хëнджин посмотрел на Феликса очень гневно, но ничего не сказал. — Не понимаю, — Чонин наскоро заваривал последние запасы лапши, — как вы это сделали? — Что? — глухо уточнил Хëнджин. — Выжили. Чанбин залил в коробки кипяток и добавил: — Реально, нужно написать их имена на стене, чтоб увековечить память героев, прошедших вьюгу по одиночке, — он круто развернулся, но замер. — Блять. А где стена? — Обвалилась, — пожал плечами Сынмин. — А мы все не заболеем? — насупился Чонин. — Двойная зараза. Они принялись спорить. Одни были уверены, что у них иммунитет. Другие сами коротко чихали и заявляли, что дважды заболеть нельзя. Джисон грозился бросить на пол градусник и наступить на него, чтобы проверить теорию. Затем все стали трогать лбы, измерять температуру. Устроили пыточную проверку на внимательность. У Минхо был крах в восприятии узоров, и во всех линиях, спиралях и засечках он видел котов. Роговица сползала с глаза, но он держался. Чонин даже не старался сосредоточиться, Сынмин не позволил стянуть очки. Джисон в тесте на внимательность был этим вниманием подчëркнуто обделëн, из-за чего трагично бросился в окно и упал в сугроб. Быстренько вернулся. Бан Чан с тяжелейшим вздохом стал зашивать порез под его пузырящейся губой. И пока они перекрикивали друг друга, обмениваясь любезными колкостями, Феликс сжимался то до точки, то до запятой. Смотрел на Хëнджина в попытке словить его взгляд. Не смог. Наконец ткнул в ребро, утонув локтем в куртке. — Целься в горло, — Феликс послушно зажмурился. Хëнджин не промахнулся – просто не прицелился. Уничтожил словесно: — Я испугался. Феликс зажмурился сильнее. За него давно не... — Почему? — На автоответчике ты сопел в трубку, а потом отключился. Вдруг ты в квартире один? Вдруг потерял сознание? У тебя, кстати, в комнате окно открыто. — Закрыл, надеюсь? — ужаснулся Феликс. — Я бы тогда не выбрался, — цокнул Хëнджин. — Но выбрался. И решил проверить это место. А откуда у тебя телевизор? — Мама притащила. — То есть не знаешь, откуда. — Ага. — Не уходи больше один. — Ладно. Тяжело дышишь. — Я уже целую неделю без лифта живу, — горестно вздохнул Хëнджин. — Ещё месяц с этим восьмым этажом, и я изобрету телепорт. Да и дорога сюда так себе. — Тоже не помнишь, как прошёл её? Хëнджин согласно болтнул головой. Мирно и пустецки переговариваясь, они без клятв и извинений помирились. Феликсу физически стало легче. Он больше слушал и в который раз осматривал комнату. Это место явно горело. Возможно, не раз. Шприцы были предусмотрительно собраны и выброшены к тестам на беременность и кассетам для бритв. Холодные углы пытались заткнуть одеялами. Зима здесь была теплее лета, а кровь – мутной и пресной. В дождь мир будто чище: небо серое, взгляд кристальный, а метель – это шорох ветра, слепленные глаза, в уголках которых немного темновато и белоснежно одновременно. Здесь было хорошо. В углы задувала метель. По штукатурке были раскиданы имена и фамилии: на память о том, что все они когда-то существовали. Сынмин заметил его оглядки. Провëл по маркерным корявым линиям и сказал: — Всё это нужно, чтобы помнить, что мы не вечные. Вроде знаем, что умрëм, но как? Когда? Моя идея. — Я недавно читал в газете, — поделился Минхо, снимая наушники, — про то, что фанатики рисуют по стенам кровью прямо из запястий. Там был снимок. Чёрно-белый, но ясно, что комната была полностью красной. Потом шла статья про детей, которые отравились в лапшичной. Всё было залито тем, что брызнуло из них. Новости, короче, объединили. Знаете, как обозначили заголовок? — Мулен Руж, — гордо выпалил Джисон. — Это я знаю. Даже если оттереть всю кровь, какая-нибудь капля останется. Память, вроде как. Тут её много. Одному только Хëнджину было не по себе. Он, кажется, начал ощущать, что сидит на луже, натëкшей из чьего-то желудка. — А скоро вьюга закончится? — Никто не знает, — протянул Чонин, чиркая ручкой на пустой пачке молока. Он тщательно выводил сначала одно лицо ребёнка, потом второе. Обвëл их в кружок и показал Феликсу: — Ну как? — Похоже. — Посидим два часа, — скомандовал Бан Чан. — Если ветер не уляжется, кучкой пойдём по домам. — А пока, — неожиданно перебил Джисон, тыкая в нос Хëнджина облезлой жужжащей видеокамерой, — я буду вести репортаж с места событий из лапшичной-больницы под названием Мулен Руж. Если вы не знаете перевод, спешу поделиться: красная мельница. Поэтому можете чихать и захлëбываться, добавляя остринки. Его репортаж не поддерживали до последнего, но энтузиазм победил. Джисон поставил камеру посередине, закинув её на шаткий табурет, украл очки Сынмина, принял важный вид и уселся на пол с видом благородного доктора. В руке закрутилась ручка. Под пальцами оказался зажат листок – больничная справка. — Итак, пациент №1, Феликс, — Джисон изогнул разбитую бровь. — Что вас мучает? — Кашель, — послушно ответил пациент №1, Феликс. — Значит, кашель валит вас на спину, тащит за ногу в подвал и начинает зверски мучить. Хорошо, очень хорошо. То есть катастрофа, конечно! Так и запишем, — он записал. — Пациент №2, Хëнджин, вас когда-нибудь реанимировали? — Да, — покорно ответил пациент №2, Хëнджин. — После просмотра ужастика? Понимаю, бывало. Записываю. А я неплох в расспросах, да? — Ты идиот, — подсказал Минхо. — И дятел. — Не дятел, а орёл! — Вы только начали, доктор, — решил поддержать Феликс. — Продолжайте. — Открой горло, пациент №1. Так, теперь №2... Он носился на радостных крыльях от одного – к другому, записывал то, что слышал, пугал шприцом, которым хотел ввести воздушное лекарство в вену, и бесовски запричитал, когда увидел царапины на ладонях Хëнджина: — Я бы уже их лаком для волос напшикал, чтобы загустели! Это что такое? Почему не следишь за здоровьем? — Если он вас достал, — тихо вклинился Чанбин, — моргните. Феликс не моргал, потому что был в восторге. Пресловутое счастье Джисона напоминало ему о солнечных днях, что светились в старом доме. Его семья всегда была весёлой. У них часто гостили друзья. Молодые, они много пили и шумели, но никогда не забывали о детях. Если мама не приходила поцеловать на ночь, то кто-нибудь другой обязательно наведывался в спальню. Дарил шоколад, расспрашивал о смешном ночнике-жирафе, но близко не подходил, чтобы не пугать. Оливия с трепетом делилась тайнами своих игрушек. Позволяла любому взрослому поиграть в водный тетрис. Её расчëска всегда пахла шампунем, волосы – мыльными пузырями. Оливия, бывало, стягивала спящего Феликса с кровати, и вдвоём они пробирались на кухню за хлопьями и фруктами. Наблюдали, как родители, окружëнные друзьями, курят на ковре. Переглядывались, смеялись и убегали в комнату, громко захлопывая дверь. — Третий дубль, — проголосил Джисон. — А откуда видеокамера? — вдруг спросил Бан Чан после часового вымышленного обследования. — Хан? — Украл, — он тут же сдался. Тихо спросил: — Я сорвал чеку? Идеально попал в фразу: Бан Чан так резко к нему подошёл, что все разом перестали дышать. Схватил за плечи. Чуть не поднял за загривок, чтобы выбросить в дыру, которую пробила обвалившаяся стена. — Ты в своём уме? Он умел перегибать палку. Хотел вырвать себе руку, чтобы перегнуть. И когда прозвенела пощëчина, было слышно, как древесина пошла трещинами. — Зачем ты это сделал? — рыкнул Бан Чан. — То тащишь деньги из кошелька собственной мамы, то... — Зачем ты это сделал? — не сдерживая рыданий, крикнул Джисон. На губах стыла кровь. От удара шов разошëлся. — Давай, бей ещё! Когда всем весело, когда я пытаюсь отвлечь от долбаной метели, из-за которой мы сидим тут с тобой пятый час! Иногда я так тебя ненавижу. Так. Ненавижу! Лучше, когда такая собака, как ты, сидит на цепи! Бан Чана мгновенно скосило. Он пошатнулся, точно его полоснули ножом. Потëр переносицу и глухо сказал: — Если бы я тебя не любил, я бы тебя убил нахрен. В эту же секунду Феликс вспомнил, что ничего не спросил про его сестру. Ни про жизнь, ни про смерть. Никто не узнавал, как Бан Чан себя чувствует после её похорон, и никому не приходило в голову, что его восприятие мира могло быть настроено на суицид. Его хотелось погладить по макушке. Немного как собаку, но больше – как друга. Дрожащий Джисон толкнул Бан Чана и побежал вперёд, выпрыгивая из комнаты с обогревателем и залетая в стужу. Оконная рама скрипнула. Затряслись балки и трубы. Джисон карабкался на крышу по льду и металлу. — Скажите что-нибудь, — сдавленно попросил Бан Чан. Негласный лидер больше напоминал волчонка, которого редко-редко чесали по носу. — Почему ты вскипаешь? — осмелел Феликс. Бан Чан посмотрел на него очень измотанно. — Как я тебе обьясню, если я себе не могу объяснить? Его всё ещё мотало, будто он не мог выдержать веса одного конкретного девчачьего трупа. — Как мы теперь стянем его с крыши? — спросил побледневший Чонин. — Нам туда не забраться. — Сам слезет, — нервно отмахнулся Сынмин. — Или сорвëтся. — Я могу попробовать, — на выдохе предложил Чанбин. — Ты свалишься и утонешь в снегу, — не согласился Минхо. Даже он был не по-детски взволнован. — Блин. Что делать? Если Джисон плачет – а он плачет – то плохо видит и ещё хуже соображает. Он посмотрел прямо на Бан Чана. — Его разбитый лоб будет на твоей совести. — Давайте успокоимся, — спешно, сбито предложил Хëнджин. Смело. — Насколько я понял, он не упадёт, даже если по нему молния прилетит. — Но там метëт, — едва различимо сказал Феликс. — Особенно в глаза. Особенно на крыше. Бан Чан опëрся на подоконник и высунул голову на улицу. То ли проветривался, то ли искал заснеженные кроссовки. «Это хорошо, что вы, Ëнбок, её ждёте». — «Спасибо». — «К вашим услугам. А вы, погляжу, флегматик». — «Я Феликс». — «Вы флегматик, Феликс». — «Что это значит?» — «Человек, который ждёт». — Я полезу, — настойчивее предложил Чанбин. Засуетились. Бан Чан насильно взял себя в руки, но командовать не стал. Завыл ветер; мать честнáя, он действительно на время затихал, но вернулся. Мир казался тёмным. Казался разными сновидениями. От чёрных до белых. От белых – до прозрачных. Феликс и Хëнджин переглянулись. Почти ухватились за руки, но внезапно услышали выстрел. Или крик. Короткий и жуткий. Кучей продрогших, испуганных зверей, которые не могли поверить в услышанное, все рванули на лестничные пролёты, покатались по перилам и ступеням. Позабыв шапки и варежки. Утеряв споры и рассерженность. Остановились на пороге, распугав всех кошек. Вздутое окровавленное лицо манекена, которое будто взорвалось. Железный прут, торчащий из сугроба. Отлетевшие кроссовки. Куртка, рассечëнная чем-то острым. — Он соскользнул, — хрипло сказал Хëнджин. «Что лежит в вашей сумке?» — «Бисквитное пирожное, жевательная резинка без сахара и тёмное пиво. А что лежит в твоём рюкзаке, Феликс?» — «Ничего. Я потерял сердце-заколку». — «Она была твоей?» — «Нет. Сестры». — Притворяется? — с надеждой спросил Сынмин. — В его духе. — Мне кажется, что он не дышит, — зелёный Чонин прижимался к порогу и не мог пошевелиться. Бан Чан опомнился первым. В три шага дошёл до Джисона, вытянул руку, но замер, не зная, за что схватиться. Пальцы окрасились в красный, когда Бан Чан коснулся горла. — Дышит, — быстро. — Он дышит. Кто-нибудь! До телефонной будки. Бегом. Парой, не в одиночку. Чанбин вцепился в Минхо, приросшего к земле, чуть пригнулся от ледяного ветра и стремительно потащился по белоснежной дороге. Хëнджина мутило, Сынмин в панике снял очки. Чонина наконец вырвало. Феликс подошёл поближе и тихонько присел. Не отрываясь от расколотого, залитого розовой речкой лица, Бан Чан спросил очень серьёзно: — Первую помощь умеешь оказывать? — Нет. — И какой тогда прок от всех ваших знаний о серийниках? О вскрытиях? — процедил Бан Чан. — Виктимология детей, да? Вы с Сынмином трясëтесь над грëбаными криминальными сводками, захлëбываетесь подробностями, но ни один из вас не может остановить кровь. — Не злись на себя. Бан Чан скользнул по нему кинжальным взглядом. Буквально пырнул в висок. Отвернулся и мгновенно поник. Буркнул: — Так заметно? Феликс бегло осматривал вдавленное лицо, чувствуя непосильную тошноту и отвечая: — Я ещё в первый раз заметил. С кошкой. Может, зажмëм рану? — Я боюсь доломать лицо. — Из него прям льëтся... — Хватит! — крикнул Бан Чан; его потряхивало, и слëзы капали на алые брызги. — Почему ты не плачешь, как остальные? — Это неправильно? — Да, чёрт побери, это жесть как неправильно! Он умирает, Феликс. И умрёт, если Минхо свалится по дороге до телефонной будки, а Чанбину придётся выбирать. Мне страшно, знаешь? У меня крыша едет от всего, что происходит. Я не привык хоронить друзей, и ты, уверен, тоже. Так почему у тебя такая стрëмная реакция? Феликса сжимало. То до точки, то до запятой. Скручивало, выворачивало, расщепляло. Надломило, вывалив из живота всё скрытое и наглухо забитое гвоздями. Он закусил кулак и проскулил, пытаясь держаться: — Мне только одиннадцать. Но разрыдался. В его кошмарах тело Хан Джисона будет падать и разбиваться на куски. К нему по ночам приходили силуэты насильников и усаживались на кровать, услужливо раздвигая колени. Ему снились горящие небоскрёбы и пол, похожий на шахматную доску. Оливия, которую уводил за руку человек в коже эльфа. Феликс знал, Феликс всё это чувствовал, и роговица отходила от глаза. — Эй, — обеспокоенно позвал Бан Чан. — Блин, прости. — Я правда зачитываюсь чужими смертями, — признался Феликс, громко плача. — Мы с ней всегда так делали. Нам было любопытно, и когда она ушла, мне ничего другого не осталось. Просто так легче, как ты не понимаешь? Я отвлекаюсь. Я так боюсь, что обо всём забываю. Хотя бы днём. В спину уткнулись: осторожно и мягко. Это Хëнджин. Он смотрел куда угодно, кроме вмятины на лице Джисона. Произнёс: — Скорая едет. Слышите? — Вовремя, — облегчённо зажмурился Бан Чан и вскочил: — Сюда! Сюда! Взрослые в дутой форме как раз подоспели. Попытались увести детей, которые уже насмотрелись. Не смогли, бросили свою добродетель, аккуратно перетащили Джисона на носилки. Бан Чан, не думая, запрыгнул в квадратную машину. Заляпал кровью сидение и коробку медицинских приборов, но его не вышвырнули. Стали расспрашивать: имя, номер семьи, возраст, как это вышло. Сынмин и Чонин не решились полезть за ним. Чанбин с Минхо так и не вернулись. — А мы? — неуверенно пролепетал Феликс. — Мы лишние, — понимающе ответил Хëнджин. — Доберётесь сами? — быстро спросил Бан Чан, пока блестящая дверца не закрылась. Попытался ободряюще улыбнуться, словно у него девяносто зубов. — Вы точно захотите выпрыгнуть из машины, если поедете. Хëнджину пришлось кивнуть. Машина скорой помощи, петляя, уехала. Феликс не шевелился: сжавшись, он держался руками за голову и глядел на красный снег. Его рывком подняли на ноги. Сбили с щëк застывшие слёзы, приобняли. — Нам нужно домой, — почти в ухо сказал Хëнджин. — Очнись, давай же. — Он даже в сознание не пришёл, — перед глазами Феликса всё кружилось. — Ни слова не сказал от такой боли. Решительно взяв его за рукав, Хëнджин повёл Феликса за собой. Сказывалось прошлое. Когда маму избивал папа, Хëнджин так и делал: хватал женское запястье, тянул на себя, подальше из квартиры, из семьи, из города. Сам был сплошной гематомой, получал сполна. Но однажды убедил маму сбежать. Воззвал к её спитому сознанию – воплями и реанимацией: отец изрезал его так тщательно, как если бы хотел нашинковать к ужину. Хëнджин рассказал об этом на дне рождении Феликса, когда они закрылись в полупустой комнате, сели на матрас и уставились на метель. — Мне довести тебя до двери? — спросил Хëнджин. — Стой. Остановись, — он не посмел вырвать руку, но спешно затормозил. — Ты тоже считаешь меня больным на голову? — Никто так не считает, — выдавил уставший Хëнджин, всеми силами пытаясь пойти дальше. — Не упрямься. — Ты. Ответь мне ты. — Я сейчас сблюю от увиденного, Феликс! — вспылил Хëнджин. — Мне просто хочется лечь в кровать и положить на подушку фонарик, чтобы не стемнело. — Пожалуйста, — с дрожью попросил Феликс. Хëнджин резко развернулся. Втянул воздух, тут же закашлявшись от мороза, и медленно, очень осознанно ответил: — С тобой я будто всегда на светлой стороне. Так пойдёт? Феликс не сразу, но кивнул. «Когда она вернётся, я буду сильным». — «Похвально, Феликс. Наш сеанс подошёл к концу, но я с радостью ещё с тобой поболтаю как-нибудь. Позови родителей». — «Только при них называйте меня Ли Ëнбок, хорошо? Прошу». — «Хорошо». До двора шли молча. Хëнджин спрятал руки в карманах и внимательно смотрел под ноги, чтобы не упасть. — Сам дойдëшь? — Да, — сказал Феликс. — Спасибо. Я позвоню тебе ночью? — Я тоже хотел предложить, — глухо согласился Хëнджин. — Не усну. Тогда созвонимся? — Созвонимся. Феликс наблюдал, как Хëнджин в поношенных голубых джинсах и промокшей куртке скрывается за дверью, наверняка за ней же заваливаясь на колени. Вздохнул, выплюнув облако мороза. Накинул капюшон. Он вернулся в тихую квартиру, бесшумно расшнуровал ботинки и решил прошмыгнуть в комнату, как иногда делал: через стол и четыре разных стула. Чтобы не заметили. Но, удивлëнный, увидел пару чужой обуви. Стянул свитер через голову, мельком посмотрел в зеркало – не опух из-за холода, – на цыпочках прошёл к холодильнику и выглянул из-за белого гудящего бока. Мама, закрыв лицо руками, сидела на диване. Её удерживала ладонь человека в полицейском костюме. Крепко, неаккуратно. Мама приглушëнно всхлипывала. Феликс не мог не признать, что немного обрадовался: его искали. Собрали всех добровольцев мира, чтобы наконец найти. Он растрепал волосы и виновато потупился, занося стопу для шага вперёд, когда услышал голос папы. Плачущий. Феликс тут же понял, что дело не в нём. Это ударило больнее, чем железный прут, но зато было честно. Папа вышел из комнаты и закрыл дверь, ведущую в душевую. Феликс выбрался из-за холодильного бока. Подошёл к дивану, но мама даже не посмотрела на него. Тогда он обратился к безобразно изумлëнному полицейскому: — Здравствуйте. — Привет, малыш. — Мне многое нужно рассказать, — продолжил Феликс, догадываясь, что его ни за что не выслушают. — Что-то случилось? — Случилось, — пробормотала мама. — Присядь, малыш, — полицейский указал на диван, но Феликс уселся на пол. — Кх-м. Ладно. Твою сестру нашли. Не «нашлась». Не «вернулась». Не «нашлась и вернулась к тебе сквозь города, поля, леса, железнодорожные пути, помутнëнный рассудок, иди и встречай, ты ведь ждал и верил, и твоя старшая сестрёнка – девочка, что вечно теряла водный тетрис и однажды исчезла сама, — действительно вернулась!» Феликсу захотелось обхватить мамину ладонь, прижать к своей щеке и никогда не выпускать. Но он лишь бросил взгляд на телефонный аппарат, с которого свисала трубка. Хëнджин, даже такой далëкий и забившийся в одеяло, поддерживал ощутимее. — Иди в комнату, — горько приказала мама. Пол накренился: Феликс полз по стенке. Дыхания не было. Совсем. Что-то билось в груди, и это явно было не сердце. Это заколка, неверное, которая наконец-то отцепилась от артерий и позволила крови хлынуть из желудка, ушей, носа и горла. А дыхания не было. Всё ещё. Матрас валялся в углу. Телевизор горел синим экраном. Тусклый свет подсвечивал чьи-то худые лодыжки. — Нет, — заплакал Феликс, затылком прижимаясь к выключателю. Только не его роговица. Только не от его глаза. Только бы не сойти с ума окончательно. Она была похожа на паучиху. Маленькое чудовище, обвитое секущейся шëрсткой, а не волосами. Кривая рука, держащая игрушечного жирафа. Подсохшее от голода брюшко, тысяча немигающих глаз. Тело, которое нужно госпитализировать, тайком убить и предать земле. Тени росли прямиком из спины, точно мохнатые лапы. Феликс смотрел на лицо Бао, не видя в ней лица Оливии. Потому что смерть некрасива. Она не подросла. Она не выросла, а ему уже одиннадцать. Если бы у пауков был голос, то он был бы голосом Оливии, который протянулся паутиной по комнате: — Привет, Феликс.