Сóда Йóин. Энциклопедия маньяков, серийных убийц и их жертв

‘кровь — лужи — пена — речкой стекают из вены’

ШЕСТАЯ: ...ТЕРАПИЯ МЁРТВЫХ Бог смотрит не с облака, а с жестяной крыши супермаркета. У Хëнджина чешутся руки. Оба запястья наполнены щекоткой, от которой хочется выть, и десятью килограммами соли, что вызывает зуд. Бинты – мажущие, неприятные, тёплые. Под ними разлагаются геенные рвы и порезы. По артериям идёт лёд. Качает сердце, бьёт по концам пальцев, заставляет щёки бледнеть. И тело, всё тело Хëнджина белое, заболевшее и холодное. Лицо пульсирует изнеможением. Хëнджин прячет руки за спину, делая шаг за дверь супермаркета и едва не вписываясь в колокольчик на нитке. Удивляется, очаровываясь звоном. Как щенок. Как щенок, которого пытались утопить. — Добро пожаловать, — доносится полусонное из-за прилавка. Шуршит форма, скрипят прорезиненные кеды. — Мы работаем круглосуточно и обслужим вас подобающе, всё такое. — Ага, — Хëнджин рассматривает полки, забитые чем-то съедобным, — спасибо. Пахнет принтерной бумагой и – внезапно – машинным маслом. У кассы щëлкает степлер. Шёпот скобок режет ухо. Хëнджин давит лихорадку, проталкиваясь внутрь стендов с едой в коробочках. Его серо-фиолетовая кофта капает кровью. Откровенно – рукавами. Тканью, воротником. Сквозь пуговицы и бирку, что царапает спину. Хëнджин через боль трясёт ладони, сбрасывая красный пунктир на плиточный пол. Лампочка мигает. В полночь супермаркет дышит и выглядит иначе. Ощущение, будто в рулоне целлофановых пакетов спрятана шея с двигающимся горлом, а за лотком овощей кто-то просит о помощи. Хëнджин игнорирует тележку, шагая дальше. Нахватывает банки какао и укладывает их на сбитом локте. Кожа под колючей тканью саднит так, что хочется кричать. Хëнджин терпит. По губе льëтся – прикусил. Небольшая плата, ничего более, но больнее есть. И будет. Хëнджин замирает между стендами. С одной стороны топорщатся пачки пряной лапши, что никогда не сравнятся с теми самыми, особыми и особенными, заваренными Чанбином. С другого угла сияют тысячи леденцов, по которым до головокружения тащился Джисон. Перемигиваются кислые конфеты-светофоры, лимонные тянучки, жевательные резинки жутких вкусов. Хëнджина режет по памяти. Он садится на корточки, роняя какао. Банки глухо катятся по плиточной дороге. Хëнджин слушает. Отмирает, поднимаясь, собирая подарок и вздыхая. Держись. Это говорил Феликс. А Феликсу – психолог. «Ты не болен. Ты немного устал». — «Разве?» — «Истинно». — «Я не понимаю этого слова». — «Я тоже, малыш». Хëнджин добирается до кассы. Сваливает шесть банок какао и отводит взгляд. — Чёрт возьми, — кассир приручает свой голос, выпаливая: — Ты всё-таки вернулся. Насовсем? Да? Ян Чонин пялится в упор – почти что дробовик. Разнесëт грудь и не заметит. Он высокий, едва не бьётся лбом о висящий над ним ящик с сигаретами. Заваливается обратно на крутящийся стул, на котором спал, и вдруг широко улыбается: — Я когда тебя увидел, то решил, что тронулся умом. Полностью разбитому Хëнджину удаётся улыбнуться в ответ. — Зря с ума сходишь. Я живой. — Мы все тут видим тех, кто умер, — тараторит Чонин. — Трупы, типа, давно наше страдание. Я сплю? — Нет. — Ты здесь случайно? — Случайно. — Ясно, — ошарашенный Чонин болтает длинными конечностями и сухим языком: — Послушай, как ты? Вернулся зимой. Тут она другая. Помнишь же? Редко удаётся побыть в тепле. Иногда, когда я подхватываю простуду, то будто сижу у наряженной ёлки, аккуратно разворачиваю подарок, даже не думая выбрасывать обëртку. Под моими ногами носятся котята, и всё хорошо. Мама не свихнулась и перестала пить. Но стоит моргнуть... только моргнуть... Чонин закусывает губу, тут же накидывается: — Тебе не страшно было? — Когда уехал? — Да. — Нет. «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — Странно, — сдаётся Чонин. Снег здесь психотерапевтический, а бог подглядывает только с продавленной крыши, не жалуясь и ничего не желая. Лесная речка помнит кровь, а кровь вопиет к солнцу. Поэтому поёт – всегда и вечно. Бытовые товары, услуги и смерти. Проклятия. Сотни спиленных деревьев и бумага, исписанная дурашливыми ответами на тесты. Часы, тикающие на руке человека; человек давно лежит под холодной землёй. Подвалы тёмных мотелей, надувные шары по праздникам, жëсткие койки-раскладушки, выскакивающие из матрасов пружины, телевизоры, по утрам показывающие документальные фильмы о массовых жертвах, пузыри в стиральных машинах, пособия, телефонные справочники и словари. Сóда Йóин – это просто большая энциклопедия, которая проповедует терапию мёртвых тел и больных голов. — Пакет? — спрашивает Чонин. — Конечно. Какао летит в пакет с шелестом и бесплатными пластырями. Очень заботливо. Чонин резонирует лукавой радостью. Крутится, всë-таки задевая затылком ящик сигарет, смотрит в мобильный, вдруг стягивает рабочую уродливую жилетку и превращается в безобразно наглого плута. В нём аж гудит хитрость. Немного безумная. Лисья, ненасытная, мистическая. Чонин всю жизнь напоминает серебристую метель: насколько идеально вписывается в Сóда Йóин – настолько активно стремится отсюда сбежать. Его нередко ловят с сигаретами и украденными антидепрессантами. Встречают его посиневший лик, вдыхающий порошок в прачечной самообслуживания. Находят его упавшим в аптечную коробку, полную раскрытых блистерных упаковок. Побеги видны невооружённым глазом. Пару лет назад Сынмин закидывал Чонина на предпоследнее место по уровню развития интеллекта. Затем всё молчаливо поменялось. Чонин держался на конце стойко – и держится до сих пор. — Чем занимался? — Пытался покончить с собой, — Хëнджин пожимает ноющими плечами. — Это я понял. Пойдём. Меня сменят. Дверь супермаркета скрипит. Хëнджин напоследок пачкает плитку своей кровью, невольно ползущей по ребру ладони, и выходит на мороз. — Почему ты в одной кофте? — удивляется Чонин. — Под ней свитер. — Почему ты в одной кофте и в одном свитере? — Мне их подарил мальчик из больницы, — Хëнджин даже не уклоняется. — Наплëл что-то про чудовище и ушёл. Погоди, ты что, просто так со мной разговариваешь? — От тебя это звучит как преступление. — Так просто решил поговорить? — Просто решил поболтать. С тебя кровь льётся, — грустно тянет Чонин. — Я сразу заметил. Дать варежки? — Не надо. Луны не видно, звёзды не блестят, а снег всё идёт, утяжеляя голову. Коробки-постройки маячат по бокам. Фонари тускло освещают путь. Дорога такая длинная, что на круг света приходятся сотни метров темноты. В любом мраке спокойно можно достать нож и зарезать кого-нибудь. За каждой чернотой легко сломать человеческую руку. Так и делают – во имя криминальных сводок и ради поддержания зловещего статуса города. У Хëнджина горят руки. Одна, разбитая, висит у бедра. Вторая ноет надрезанной веной, которую наспех зашила медсестра. В неё-то когда-нибудь и ляжет нож. — Идём в лапшичную? — предлагает Чонин. — Не делай вид, что тебя не позвали. — Феликс среди ночи мне набрал. Я решил отоспаться на подработке, но ты меня взбодрил своим появлением. — Ого, — мельком улыбается Хëнджин. — Вот это честь. — Не сердись, но ты очень повзрослел. Неужели? Пожалуй. Внутри живота и впрямь трясутся забальзамированные органы. — Давно мы так не прогуливались, — очень тихо, но вслух выдыхает Хëнджин. Они идут рядом, они одного роста, но от Чонина нет ни малейшей угрозы. Если Бан Чан способен вышибить глаз прогорелой спичкой, если к Феликсу приходится наклоняться, чтобы получить животный укус в лицо, если Минхо и Сынмин давят аурой покойников, то Чонин, если захочет, просто оставит вывих и вызовет скорую помощь. — Ты перевёлся обратно в школу? — беззаботно интересуется Чонин. Не дожидается ответа, заламывает руки за затылок, бросает: — Ладненько. Я вот конкретно подсел на газировку. Ещё научился делать свечи и мыло. И папа за это подарил компьютер! Теперь ко мне частенько заваливается Феликс. Я хожу, тыкая по клавиатуре, а он стреляет, ломая мышку. Приносит диски. Я скучал по тебе, кстати. Феликс не очень. Ну, не показывал, по крайней мере. — Я для него умер, — спокойно напоминает Хëнджин. — Он немного странный, — Чонин задумчиво чешет лоб. — Короче, сейчас скажу вещь, которую всë-таки накрутил мне Сынмин. Врачи оперируют преступников. Маньяков, серийных убийц. Ты понял. Даже если их жертвы выпотрошены и лежат по частям во всех канавах города, этим уродам вправляют кости, понижают давление, пришивают на место пальцы. Улавливаешь? — Не особо. — Они по сути мертвы. В каком-то плане, — Чонин прикладывает шарф к расцарапанному носу, укрываясь от ветра. — Их не спасти, но врачи пытаются. Физически. И если ты мёртв для Феликса, то это не стопроцентно значит, что он не хочет протянуть руку. Морально. — Любопытная мысль. — А то, — довольный собой, Чонин отпинывает стеклянную бутылку, валяющуюся в снегу, и чуть не падает следом. — Может, сегодня всё изменится. Всë вернётся. — Но не все люди. — Не люди, — тягуче соглашается Чонин. — Извини. Я замечтался. Без них мы будто потеряли руку или ногу. «А если я умру, — честность смиренно отзывается в Хëнджине, — то пропадëт лишь чья-то зубная боль». Трëхэтажное здание клубится серостью. Крыша местами обвалилась, и через неё снег стирает в порошок горелые стены. Никакой бог на верхушке не сидит. Следы кошачьих лап усеяны по периметру. Покалеченный бетон пошёл глубокими трещинами. Хëнджин бегло осматривает большую вывеску: миску окончательно склевали птицы. Здание стынет. Молчит. Только кровь, переливающаяся в артериях подросших детей, хоть как-то приводит лапшичную в движение. Никакого беспокойства. В ночи отчего-то хорошо заметен черноголовый ягнёнок – Феликс полулежит на подоконнике верхнего этажа, крутит в пальцах колпачок от карамельного спрея и наблюдает за улицей. За тенями. За Хëнджином. Медленно поднимается и исчезает в потёмках. — Бан Чан там? — спрашивает Хëнджин, неотрывно вглядываясь в разбитое окно. — Наверняка. Изнутри доносятся хлопки: солëный поп-корн бесится в сковороде, но никто не придерживает крышку. — Ты когда-нибудь встречал местную сумасшедшую? — внезапно спрашивает Чонин, ковыряя лëд на пороге. — Городскую кошатницу. — Только слышал. — Мы ещё купили у неё лапшичную за стекляшки. До того, как ты пришёл с Феликсом. — Помню. — Это моя мама, — совершенно неожиданно откровенничает Чонин. — Она держала верхний этаж. Потом там отравились дети из спортивной команды, которых бесплатно угощали за победу в баскетбольном матче. Всю команду потеряли. Похоронили рядом. Мама спилась, подожгла две плиты. Продала нам лапшичную и всё, что там лежало, за коробку соджу. До сих пор держит слово и не возвращается. Ходит по переулкам и ищет кошку-невидимку. Об этом даже в газете написали. Я не читал, но Минхо рассказывал. Про отравление, пожар, сектантов и Мулен Руж. Такой жизни не позавидуешь. Хëнджин впервые за несколько лет остаётся под впечатлением. Наконец-то что-то чувствует, как раньше. Тошноту и интерес. — Мне жаль. — А мне нет, — Чонин сердито вытирает мокрый нос. — Уверен, что я бы давно сгорел в постели, если бы не трагедия с игроками. Эгоистично, знаю, но я всё детство прорыдал из-за вины. Хëнджин осторожно трогает его за ледяное запястье. Сжимает и ранит, неторопливо отпуская. Страшные вещи всегда поблизости. Безумная женщина, гробы под землёй, силуэт Джисона, карабкающийся по балкам и трубам, призрак промокшего Чанбина, метель, что несколько раз пыталась замуровать лапшичную, десятки вывесок о пропавших, альманахи самоубийц... ...Ли Феликс. Он стоит, прислонившись к стене и скрестив руки. Подумав, спрашивает: — Почему не заходите? — А ты пригласи, — искрится Чонин. — Нас не убьют чеснок, кол в грудь и огонь, но без приглашения мы войти не можем. — Газировка в висок ударила? — Не, — Чонин шмыгает, — старые фильмы о вампиризме. Феликс закатывает глаза, но при этом выглядит светлее, чем раньше. Кивает, обращаясь к Хëнджину: — Привет. — Привет, — он не теряет спокойствия, но всё равно морозно дрожит, залезая в пакет и вытаскивая банку какао. Протягивает. Вручает. — Надеюсь, всё ещё любишь такое. Феликс не двигается. Удивлён. Кажется, что он стоит в пижаме и с одинокой окровавленной салфеткой в носу. Хочется, чтобы так и было. Но на нём куча пирсинга, ежевичных синяков, скобок и скрепок. Он усмехается: — Никогда не любил, — послушно берёт жестянку и аккуратно её открывает. — Спасибо. Заходите. Если Хëнджина там убьют, то во время смерти он будет катать по мозгам воспоминание о том, как Феликс делает глоток какао и тихонько себе смеётся. Непонятно, почему пол под ногами не проваливается. Почему стены не падают, почему крыша не летит вниз, чтобы отсечь кому-нибудь голову. Холод липнет к бетону, а стужа жжëт горло. Железные прутья призывно выпирают, моля, чтобы на них бросились грудью. Феликс замечает траекторию мутного взгляда. Бережно гладит торчащую арматуру и говорит: — Так странно, что именно Хан, который исследовал вдоль и поперёк каждый угол, разбился в месте, которое так любил. Чонин невольно закрывает уши. Хëнджин трëт веки, стараясь скрыть покраснения. — Может, его специально у нас отобрали? — невозмутимо продолжает Феликс. Наверняка думал об этом сотни часов. Искал причину. Искал смирение в терапии мёртвых. — Чтобы он никогда не вырос. Чтобы навсегда здесь остался. Чтобы без труда ходил по потолку и заглядывал туда, куда ему захочется. Ладно, не будем об этом. Хотите суп в коробочках? Он всё такой же. И комната, в которой столько всего произошло, не изменилась. Обветшала, но её дух впитался накрепко, не вытравить. Сынмин читает около обогревателя, Минхо царапает большие наушники, висящие на шее. Бан Чан сидит на диване. Откинув голову назад, он не глядя подбрасывает монету и легко её ловит. — Этот диван уже не выйдет из комы, — шутит Феликс, указывая на дыры и пружины. — Я больше не рискну на нём сидеть. — Ещё слово, и я тебя на него завалю, — мягко угрожает Бан Чан. — Что ты здесь делаешь? Хëнджину достаточно услышать его голос, чтобы понять – один неверный шаг, и целым он отсюда не выйдет. Это не больно, если честно. Хëнджину почему-то приятно. Видеть живых в сборе, улавливать их общее дыхание, замечать, как они моргают, чешут сыпь от мороза и переглядываются, не думая хвататься за ножницы и пилы. Их, как и раньше, никто не ждёт домой. — Знай, что это идея Феликса, — начинает Бан Чан, не поднимая голову, — позвать тебя к нам. — После стольких лет разлуки, — без энтузиазма добавляет Минхо, но это его обычное состояние. — Привет. Там сильно метëт? — Не очень, — отвечает Хëнджин. — Садись, — Сынмин хлопает по картонке, что валяется рядом с ним. — Синий весь. Отвык? — Наверное. Никто не спрашивает, почему он без куртки, отчего руки так криво выглядят и куда делись крики от невыносимой боли. Лишь Сынмин намеренно задевает рукав серо-фиолетовой кофты, чтобы заметить выскальзывающий из-под бинта порез, тут же зажмуриться и тихо спросить: — Что мои глаза только что увидели? — Попытку, — говорит Хëнджин, ничего более не добавляя. Порез кровит, естественно. Его пыталась скрыть медсестра. Хëнджину даже просить не нужно было о том, чтобы она никому не говорила – у больницы хватало сенсационных суицидников, ещё один взорвал бы репутацию окончательно. Медсестра позволила покинуть палату и напоследок положила в карман кофты томатный сок. Хëнджин тут же вылил его в окно, прямо в снег. Вспомнил Джисона. Кашу вместо переносицы, которая не вытекала наружу, наоборот – размазалась по мышцам лица. А затем в больницу позвонил Феликс. Хëнджин решает, что дальше существовать в постоянной одиночной агонии невозможно. Поэтому, пересилив себя, говорит Бан Чану: — Я убил Чанбина ровно так же, как ты убил Джисона. В ушах звенит. Пульс настукивает в запястье. Три долгих удара, три быстрых, снова три долгих. Чонин зеленеет, Сынмин роняет ложку супа, Минхо хрустит проводом от наушников. Феликс замирает со второй банкой какао, а Бан Чан резко отрывается от перекидывания монеты. Смотрит, будто волк в западне. Смотрит, как на нехороший кусок мяса. — Он соскользнул, — отвечает наконец. — Да ну? Соскользнул? — мирно переспрашивает Хëнджин. — Никогда не падал на льду, а тут свалился с крыши, на которой можно за что угодно зацепиться. — Он упал, потому что стена обвалилась. — Но на крыше он оказался из-за тебя. Хëнджин знает, что причиняет невыносимые муки. Не только Бан Чану, но и остальным. И себе. Слова едва лезут по горлу, но так – нужно и правильно. И это может спасти жизнь. — Ты его ударил, — безжалостно, хоть и очень устало напоминает Хëнджин. — А я Чанбину даже ничего не делал. Если я виноват, то ты тоже в ответе. Ещё похуже меня. — Ублюдок, — цедит Бан Чан. — Ненавидь меня, сколько влезет. Ты знаешь, что я ведь не вру. — Он блефует, — вдруг сдаёт Сынмин. Сдаёт без кровожадности и злости, но получает незамедлительный взгляд Хëнджина, который насквозь его полосует. — Он не помнит. Может, и убил. Может, это несчастный случай. — Не помнит? — озадачивается Феликс. Бан Чана распирает бешенством, знакомым всем из детства. Из живота вот-вот полезет набивка, которая способна задушить весь Сóда Йóин. — Если начнёте драться, — предупреждает Минхо, — то отойдите от окон. — Он не против, если я свалюсь, — говорит Хëнджин. — Из-за меня погиб его лучший друг. А из-за него умер... В подбородок прилетает. Хëнджин заваливается на спину, и челюсть немеет. На свитере цветут кровавые пятна, сочатся, окрашивая кофту. Феликс кричит. Не от ужаса, а на Бан Чана. Напрыгивает, цепляясь в спину, колотит по ней, чтобы успокоить и не дать волчьей шерсти прорваться наружу. Минхо держит один кулак, Сынмин второй. Чонин вскакивает, загораживая Хëнджина. — Отошли от него и от меня, — рычит Бан Чан. — Хватит, — Феликс вклинивается в его лицо, туго давит на щëки, удерживая. — Мы всегда прощаем и покрываем твою импульсивность. — Убери руки, — сквозь зубы. — Пожалуйста, блять. — Иногда ты не на тех рычишь. Бан Чан сбрасывает Феликса с себя, прицеливается и заносит ногу для удара. Чонин сбивает его злость выпадом вперёд. Буквально. Толкает в бок, испуганно позволяет влететь в стену, тут же отбегая. Феликс приподнимается на локтях. И просто смотрит. Без выражения: ни злости, ни разочарования, ни страха. Ладони ободраны, из носа течëт. Хëнджин помнит, что в детстве с Феликсом такое часто случалось. Хочет потрепать по волосам. В нём клокочет мучительный расчёт – как дотянуться, как незаметно стереть кровь из носа. Идиот. Самому бы подняться. Хëнджин моргает, а Бан Чан уже в другой части лапшичной. Стоит, опираясь на разобранную стиральную машину, и упирается лбом в кулак. В нём кипят страдания. Вина. Сожаления. «Я посплю, и они придут», — мысль, раскалывающая его череп так бессердечно, что все её слышат. Кроме тех двоих, что никогда не вернутся. — Замечательная встреча после долгой разлуки, — сухо бормочет Сынмин, поднимая раздавленные очки. — Не думал, что всё настолько плохо. — Я его ударил, — Чонин давится. — Впервые в жизни. — Всё нормально, — безэмоционально успокаивает Феликс, не отрываясь от согнувшегося пополам Бан Чана. — Сможете его увести? Хëнджин чуть ли не мычит. Не хочет, не хочет. Но его не вытаскивают за мокрый загривок – к нему даже не подходят. Они целенаправленно облепляют Бан Чана и в полной тишине ведут его на улицу. Феликс, до этого державший вес на локтях, наконец валится. Бог явно приглядывает за ними не с облака – там ничего не видно и там никого нет. — Феликс, — зовёт Хëнджин. — Ты для меня умер. Это правда. Ушёл и вернулся так же, как вернулась Оливия. Внезапно. Жестоко. Чудовищно. Чудовищем. Я не сразу понял, что ты всё перевернул. — Ëнбок. — Я не слышу твой пульс. Дай потрогать запястье. Хëнджин не двигается какое-то время. Разглядывает волосы, с которых слезает чёрная краска, и покрасневший пирсинг, и ненормальную полуулыбку. — Хорошо, — он вытягивает руку, которую не торопясь, слепо обхватывают. — Считай. Феликс покорно прикидывает счёт. Замечает: — Почти не бьëтся. Полуулыбка становится шире. Раскрывается, как рана. Хëнджин резко вырывается и хватает руку удивившегося Феликса. Надавливает, отворачивается, чтобы не сбиться, и удивляется даже больше – чужой пульс зашкаливает. Стучит, будто не стенка артерии, а само сердце, отцепившееся от груди и заплывшее дальше, чем нужно. Хëнджин медленно склоняется над Феликсом. Зависает прямо у лица, ловит потерянный взгляд. Говорит: — Ты очень хорошо притворяешься. И упирается в прохладные губы. Словно в нож. Мать честнáя, ничего другого и нельзя было почувствовать. Хëнджин давит языком на нëбо, обрушивается на Феликса, крепко прижимаясь и продолжая держаться за запястье. Целует так, будто мечтал об этом всё время. Горло дрожит и болит. Феликс распластан, растлëн. Не знает, как реагировать. Знает пульс – стучит звонче и яростнее. Хëнджина от этого полностью сносит. Ему приятно и больно. Он здесь, он впервые за годы по-настоящему тут, и холодный ко всему Феликс становится под ним горячее. Хëнджин обнимает корь и целует тиф. Тела – 38 и 40°C. Феликс резко сбрасывает его руки, чтобы потянуться вперёд, завалить и самому прижаться. Сверху. Так, как если бы он был выше, намного-намного старше и сильнее. Так по-детски. Он хватается за волосы, разделяет одну прядь на несколько маленьких, тянет их в стороны. — Я всё окончательно испортил? — на выдохе спрашивает Хëнджин. — Бесповоротно, — легко отвечает Феликс. И целует крест-накрест. То ли зашивает так, то ли вспарывает нитки. Оскал искрится во рту, точно искра. Хëнджин давится. Чувствует рыбку у шеи – Феликс невесело смеётся. Смеётся, а затем отрывается и садится подальше от обогревателя, приютно укладывая голову на коленях. Спустя секунду говорит: — Лучше тебе уйти. — Я всё ещё чудовище? — Не могу привыкнуть, что ты жив. В двух кофтах и потëртых голубых джинсах Хëнджин ощущает себя полностью раздетым. Феликс строит грань. Только после поцелуя он решает, что с него хватит. Надо же. — Не приходи ко мне, или я нападу на тебя с ножом. — Тебе не кажется, — Хëнджин сглатывает кровь, — что я тоже должен тебе угрожать? — Кажется, — Феликс поднимает измотанную голову и смотрит в упор. — Приходи, только если решишься на моё убийство. Иначе никак. Иначе я тебя не выдержу. Смело и откровенно. Хëнджин подкатывает к нему уцелевшую банку какао, встаёт, кивает и, хромая, шагает по алому пунктиру, что остался от Бан Чана. Вьюга кажется нежнее, чем поцелуй. Вокруг темно. Фонари не светят. Хëнджин хрустит снегом, не оборачиваясь, но теперь прекрасно всё зная. Что чувствует жертва, застрявшая на чердаке вспененного от желания мужчины. Что ощущает человек в горящем доме. Что происходит в голове сотрудника банка, когда на него наставляют пистолет, или в сердце стюардессы, когда её жизнь лопается от террористического акта. Как долго утопающий находится в сознании, сколько ножевых успеет сосчитать ребёнок, пока не наступит число, которое он не успел выучить, трудно ли сохранять рассудок, когда из носа и ушей хлещет кровь, каково это – видеть на коробке молока свою пропавшую дочь, как это – узнать, что шестнадцатилетний сын покончил с собой после изнасилования, сложно ли это – решиться на самоубийство после... Бог смотрит не с облака и не с жестяной крыши супермаркета. Он поглядывает из окна. Хëнджин чувствует, как за ним устало наблюдает Феликс.