Сóда Йóин. Энциклопедия маньяков, серийных убийц и их жертв

СЕДЬМАЯ: ...ВОСПОМИНАНИЕ ВОСПОМИНАНИЯ Сóда Йóин выглядел замëрзшим и больным. Кухни города сквозили дырами, стëртыми обоями и дешёвыми банками консервов. Комнаты – всегда прохладные. В гостиных редко гостили. Ванные и душевые были переполнены разводами и коррозией, а в кладовках спали либо мыши, либо прячущиеся дети. Собаки грелись стаями, носились за вагонами и выли по утрам. Иногда по улицам блуждали матери с колясками. Некоторые из них были сумасшедшими, и в коляске они катали невидимых кошек. Снег валялся всюду. В карманах, ботинках и артериях. Сóда Йóин выглядел нечестно. Таким он и был. — Ты рано, — мама распахнула дверь, ведущую в уборную, прислонилась к стене и стала наблюдать за тем, как Феликс умывается. — Я купила новый набор щёток, не забудь поменять. Какого цвета хочешь? — Без разницы, — отозвался он. — Выйди, пожалуйста. — Это ещё что за новость? — нахмурилась мама. — Мне уже одиннадцать. — Стесняешься. — Немного, — согласился Феликс. — Ты так и не рассказал, что случилось. Поссорился с Хëнджином? — Мам, — надавил он. — Ладно, ухожу, — подцепив косметичку, мама слабо поморщилась. — Завтрак в холодильнике. Побудь сегодня дома. Феликс не ответил. Дождался, когда дверь закроется, съехал вниз и вцепился пальцами в раковину. Замер. Спина болела. Третью ночь подряд Феликс брал подушку и пижаму, пробирался в гостиную и дремал там, свернувшись за диваном. Подскакивал, когда слышал шорох. Успевал сбегать прежде, чем папа выходил за стаканом воды или мама плелась к переполненной пепельнице. Феликс бы спал в шкафу, будь тот чуть больше. Он боялся своей комнаты. В ней поселилась паучиха: вязкая, неморгающая, делающая всего три вдоха в минуту. Во время полдника она пряталась под одеялом, отказываясь от молока с печеньем. В полночь выползала. Раскладывала свою тушу перед телевизором и неподвижным взглядом упиралась в экран. Наблюдала за рекламой, за бегущими строками, за пустотой, когда телевизор отключался. Это было жутко. Тлетворно. И очень грустно. Папа непривычно отдыхал на диване. В последнее время он не выходил из квартиры даже за бытовыми товарами, поэтому лампочка на кухне бесконечно мигала, а пульт так и остался без батареек. Феликс прислушался. Чужое дыхание было ровным и густым, самую малость микстурным. Папа спал. Он обязательно очнëтся, когда Феликс начнёт перевязывать ботинки, но делать было нечего. Дымилась плохо потушенная сигарета. Горькость заполнила квартиру. Феликс решил, что как-нибудь зачитает маме лекцию о пожаре: если не поглотит огонь, то задушит кислородное голодание. Полный воодушевления, он легонько толкнул дверь, нагнулся к куртке, но не успел даже выпрямиться. — Сын? — сонливо. — Куда собрался? — В школу. Невыразительное молчание. Папа, кажется, совсем не задумался. — Завтрак возьми. Он... — В холодильнике, знаю. Съем, когда вернусь. Феликс одевался, стараясь не выдать волнения, но зря: на него перестали обращать внимание в тот момент, когда он незатейливо соврал. Поделом, значит. Зеркало испугало – из него смотрело растрëпанное чучело. Феликс натянул шапку на самый лоб и рванул вон из квартиры. Попал в снегопад и оживился. Расслабился ещё сильнее, когда приметил спину, вооружённую тяжёлым пуховиком. Хëнджин сидел на детской площадке. Болтал ногами, наблюдая за небом и раскачиваясь на качелях. Мирно и очаровательно. На ходу застëгиваясь, Феликс подбежал к нему и ткнул под голову – попал прямо в шейный позвонок. — Привет, — выпалил он, начиная улыбаться. — Давно ждёшь? — Нет, — Хëнджин с театральным недовольством растëр шею, возмущаясь: — Я мог упасть. — Снег мягкий, только выпал. Ещё и сверху укроет, как одеяльце. Хëнджин постарался скривиться, но пригляделся и удивился: — Ты почему в форме? — Чтобы родители не переживали. Они не поняли, что сегодня воскресенье. — Ты без рюкзака. — Тоже не заметили. Потом навру, что перепутал. Идём! — Погоди, — он слез с качели, оглядываясь на постройку-коробку. — У вас все окна завешаны шторами. Что-то стряслось? — Потом расскажу, — отмахнулся Феликс. — Нам очень нужно идти, пока какая-нибудь женщина с камерой и блокнотом не подловила меня во дворе. И тебя впридачу. — Журналистка? — быстро догадался Хëнджин. Всё, чего сейчас хотел Феликс, – уйти. И Хëнджин не стал пить из него кровь литрами и травмировать нервы расспросами. Просто потянулся следом, накинув капюшон на шапку. Феликсу тоже хотелось набросить капюшон, которого не было, и надеть варежки-нетеряшки, которые никто не связал. — Ты помнишь дорогу через лес? — спросил Хëнджин. — Конечно. Путь был скользким. Через пустующую дорогу, переулки и перекрёстки – к деревьям. На ветках словно висели ведьминские сладости. Смола была совсем как лунные пряники, и где-то в глубинах темнохвойной крепости бежал ледяной ручей. Его называли тающим. За ним тянулась лесная стёжка, ведущая к обрыву. Говорили, что это находка Джисона, обожавшего скитаться по зловещим местам. С этого-то обрыва каждый старый ребёнок успел навернуться вместе с велосипедом. — Меня уже начинает мутить, — признался Хëнджин, перебирающийся через поваленное дерево, — хотя до больницы ещё далеко. — Я с тобой, — Феликс вскинул руку. Дождался, когда её аккуратно отобьют, и наконец повеселел. — А ты как смог уйти из дома? — Ты ведь со мной, — очень откровенно. — Так я и сказал. — Спасибо. Хëнджин вдруг хмыкнул. Он выглядел хуже некуда – круглые от бессонницы глаза, опухшая улыбка, горячая сыпь на прозрачных щеках, – и всё равно был лучше, чем Сóда Йóин вместе взятый. Лес был белым, но на верхушках деревьев переливался голубо-зелëный свет. Точно душа. Забытая, напуганная. Феликс упорно протаптывал дорожку, Хëнджин плëлся позади. Мирно, тихо. Вместе. И что-то было неправильно. За ними уже должен на радостных крыльях вынестись запыхавшийся Хан Джисон в расхлябанных ботинках, но его здесь не было. Он лежал в больнице. Его лицо было перебинтовано, как в примитивном фильме ужасов, сумасбродное сердце едва билось, а дыхание напоминало гудение компьютера. — Кто-то бежит, — внезапно заметил Хëнджин. Тень в большой куртке и бойцовской повязке приближалась так легко, что всё стало ясно. Играючи по снегу мог нестись лишь малолетний житель Сóда Йóин. Им он и был: Со Чанбин. На переносице горела ягодная точка – значит, вдавили рябину. Будто нарисовали мишень. — Ты с охоты, что ли? — спросил Феликс. — Белку завалил какую-нибудь? — не удержался Хëнджин. — Они меня достали, — Чанбин сорвал повязку со лба. — Неуправляемые. — Белки? — продолжил пытаться Хëнджин. — Чонин и Сынмин. Вот знаете, — он по-деловому облокотился на пихту, — возрастная разница в несколько месяцев раньше ни капли не ощущалась, а вот сейчас я хочу убивать. И они тоже. Я помогал им делать уроки, а потом моргнул – и я почему-то в повязке. С палкой в руке. Бегаю от дерева к дереву. Как? Как, ребята? — Таинственно, — загадочно поддержал Феликс. — Загадочно, — таинственно поддержал Хëнджин. Чанбин смял повязку, сунул её в карман. Со вздохом отметил: — Все растут. В какой-то момент ты понимаешь, что не можешь с лёгкостью поднять щенка, а сам уже достаëшь до верха холодильника. — Ты не достаёшь до верха холодильника, — усомнился Феликс. — Когда-нибудь до него доберусь. Идём, — не дожидаясь, Чанбин устремился вперёд, но продолжил нагнетать: — Это я обучил их играть в догонялки по лесу. Так обучил, что сам боюсь. Хотя без их предводителя у меня все шансы победить. Нечем гордиться, конечно. Теперь шли втроём. Хëнджин заметно отставал, Феликс держал темп, а Чанбин не замечал, как просто ему удаётся прорывать путь. Он был превосходной ищейкой-собакой. Без труда отыскал детей среди всех деревьев – и повëл их наружу. Повёл вразброс, но быстро. Это восхищало. У него даже уши заострились и разлохматились, точно как у овчарки. — Они были здесь, — вдруг занервничал Чанбин, оглядываясь. — Чонин и Сынмин. — Они убежали тебя искать, — донёсся голос Бан Чана. — Сначала устроили расправу надо мной, а потом понеслись отсюда. Полуспящий Бан Чан в перештопанной шапке клацал игрушкой из металла (робот для пациента) и зевал. Затем он посмотрел на Феликса. Нахмурился. Учуял неладное. — Тоже не спишь? — Часа по три только, — признался Феликс. На правду не хватило храбрости, поэтому он отвернулся. Бан Чан понял. — Успеем до вьюги? — Откуда же мы знаем, — возмутился Чанбин. — Ладно, вперёд. Остальные догонят. Уже на границе леса потянуло запахами больницы – резкой химией, старым детским тряпьëм, которое уносили родители, и парфюмом медсестёр. Становилось дурно даже устойчивому Феликсу. Его отвлëк Хëнджин. Коснулся рукава, остановив, и спросил: — Ты читал утреннюю газету? — Нет. — Там, кажется, про вашу семью. Немного, но есть сводка о маньяке и маленькой Бао. Я не сразу сообразил, что это Оливия. Не узнал еë имя. А когда опомнился, мама вырвала газету. Феликс спокойно обдумал ответ. Поймал нерешительный взгляд, оглядел милую сыпь на щеках – успокаивало, – вздохнул и кивнул. Наконец сказал: — Она всë-таки умерла. Хëнджин тут же побелел, перестав дышать. У Феликса был тяжёлый разум. Он замечал детали, наперёд продумывал ходы, всегда был настороже, но почему-то не мог понять, что не так в Оливии. По ночам она расползалась до потолка. Утром рассыпалась в труху, и сквозняк заметал её прах под одеяло. У неё не было ног. Она больше не разговаривала. Она была воспоминанием воспоминания. И родители её не видели. — Мне очень жаль, — искренне расстроился Хëнджин. Феликс пожал плечами. Ему нужно было разобраться с паучихой в комнате. Спасëтся, тогда и заплачет. Может, нарыдает озерцо – для чего-то большего он слишком мал и вымотан. — Чего замерли? — издалека крикнул Чанбин. — Примëрзли? Хëнджин поморщился. Для него происходящее было излишком, которым он давился и который распарывал кишки, вываливаясь из живота. Феликс надавил ему на грудину. Подбодрил: — Ничего. Я в порядке. И ты тоже, — говорил Феликс. Пришлось тянуть Хëнджина, потому что тот не двигался. — Более-менее справляемся. Давай быстрее, нужно отогреться. Слова не были обезболивающим. Феликс не верил в то, что говорил, но не мог позволить себе сумасшедшие слëзы – хотя в глазах притаилась мясорубка, которая готова была их выдавить. Стоило только её включить. Когда они добрались до больницы, к ним, как по щелчку, подтянулись Чонин и Сынмин. Измученные и довольные. Они поправили одежду, чтобы скрыть веселье, и понуро наклонили головы. Успокоились. Две своевольные гиены. Они были разными практически во всём, но бесились одинаково. С хлопушками и высоким пульсом. Курящие на крыльце врачи уставились на всю стайку. Их халаты кровили чужими жизнями. — А, — догадался один, — вы к тому мальчику? Бан Чан мигом среагировал: — Как у него дела? — Комментариев не даём, малыши, — отозвался второй, — извините. Бан Чан махнул (Чанбин тут же повёл остальных внутрь) и скрестил руки. Опасно было бросать его одного, но ничего другого не оставалось. Феликс мельком глянул назад. Поëжился, когда увидел еле заметный волчий хвост. Сглотнул слюну и засеменил в снежный холл. — Будем надеяться, он вернётся, — Сынмин методично поправил очки. — Блин. Треснули. — Не думаю, что нас вообще пустят, — предположил Чонин. — Им же лучше будет так не делать, — грозно ответил Чанбин. — О. Конфетки на стойке регистрации. Секунду, я наберу нам, ждите здесь. Феликс аккуратно уселся на стул. Многоместные секции холодили ноги, вдалеке пищал телефон, плитка разила чистящими средствами, тут и там шуршали бахилы. Чонин по-охотничьи закружил вдоль автомата с попрыгунчиками. Сынмин мрачно тëр очки. Надеялся, что на стёклах не царапины, а крошки льда. Феликс принялся наблюдать за медсёстрами. Их запястья были стеклянными: вены переливались вишнёвым, точно помадка, а обручальные кольца игриво подмигивали пациентам. Откуда-то доносился плач. Затем он перерастал в слезливый вой, но его сразу же затыкали чем-то тряпичным. Больница практически не дышала. Её проветривали, ей делали искусственное дыхание и сливали кровь, но вздутое горло Феликса всё равно чесалось в этой затхлости. У больницы был очень непростой характер. Стул рядом скрипнул. Это Хëнджин. Он уложил ладони на коленях и стал смотреть, как Чонин таранит автомат облезлых попрыгунчиков. — Мама сказала, что её нашли в лесу, — произнёс Феликс, никуда не глядя. — Или не мама. Женщина, которая ею была. — А теперь она кто? — удивлённо отозвался Хëнджин. — Сервал, — Феликс запрокинул голову и уставился на белый свет. Лампы гудели. — Она вся в пятнах. Пугает. Я слишком дурацкий? — Ну, — не стал спорить Хëнджин. — Ты знаешь чересчур много жутких слов. И помялся, прежде чем спросить: — Давно ты видишь в людях зверей? Это было... пронзительно. Феликс задумчиво потрепал вывернутый карман джинсов. Перед глазами пробежали две гиены, которых настигла овчарка в большой куртке. По мозгам ударило воспоминание волчьего хвоста, и комнатная паучиха захрипела в ухо. Кошки-медсëстры убаюкивали смерть. Надо же, Хëнджин догадался раньше, чем сам Феликс. — Это не звери, — осмелился ответить он. — А кто? — Чудовища. Гортань животного тут же зачесалась. Феликс всеми силами постарался к ней не потянуться. — А ты? — шёпотом спросил Хëнджин. — Ты сам? Он был птицей. Из лица лезли перья, словно из старой подушки, и в его насквозь пробитом черепе разлагался не рассудок, уже даже не бедность разума. Нищета. Глухая и до тошноты обидная. Феликс накрыл глаза руками – ещë на всякий случай зажмурился. Хëнджин бессильно выдохнул, но не ушёл. Затем аккуратно боднул в плечо, объявляя: — Бан Чан идёт. И ты приходи в себя. — Хорошо. Феликс спрыгнул на плитку, пошатнулся и устоял. Хёнджин одобрительно кивнул. — В палату нас не пустят, — слёту дал пощёчину Бан Чан, — но мне, как и вам, плевать. Посидим хотя бы у двери. Ладно? Он бросил взгляд на знакомую женщину за стойкой регистрации, сжав её, как пружину, и двинулся по лестнице. Остальные молча побрели за ним. Сколотая ступенька за ступенькой, потëртые перила, тележки с тарелками и лекарствами. Наконец – дверь. За ней была комната, залитая зелёным светом ламп, и внутри лежал Хан Джисон, которого им не разрешали увидеть. Испугаетесь, говорили. Не сможете нормально спать, добавляли. Никто из взрослых не решался подумать, насколько страшно самому Джисону. Никто из детей не мог догадаться, что Джисон вовсе не приходит в сознание. Бан Чан уселся прямо в коридоре. Его впритык облепили, чтобы стало хоть немного теплее. За дверью слышался пульс медицинских приборов. Порабощающий звук. Ненормальный. Бан Чан его перебил: — Тот врач сказал, что Джисон не выживет. Дело нескольких дней. Чанбин вскинул голову и уточнил: — Ты сдался? — Никогда. — Значит, умеешь разговаривать с лапшой? — Что? — не понял тот. — Наверное, в лапшичной научился. Столько коробок съел. — Я не понимаю, к чему ты, — нахмурился Бан Чан. — А я понял. Ты слышишь, как с тобой разговаривают макароны. Да? — Нет. За их диалогом следили, как за снежным шаром: туда – небольшой сгусток, обратно – скомканная льдина. — Тогда какого чёрта? — вспылил Чанбин. — Как ты можешь слышать лапшу на ушах? Врач соврал тебе, и всё. Бан Чан озадаченно моргнул. Прижался затылком к стене и умудрился слабо улыбнуться: — Я решил, что ты крышей поехал. Испугался маленько. — И зачем мне это делать? — возмутился Чанбин. — Ехать крышей. Кстати, где Минхо? — Я не смог его вытащить из кровати, — скромно признался Чонин. — Всё испробовал, но только у Джисона получалось такое. Знаете, что кошки и собаки уходят из дома, когда приходит их время умирать? А если не получается, то ищут укромное место. Вот, кажется, они и скрылись. Оба. Бан Чан молниеносно помрачнел. Ещё капля – внутривенно, – и он разорвётся на куски. — Ты давно догадался, что Минхо не придёт, — спокойно заявил Сынмин. — Не смотри так на Чонина, у него ни за что бы не получилось. Или ты предлагаешь сидеть с Минхо, а не с Джисоном? — Джисон... — Точно не жилец? — насмешливо рявкнул Сынмин. — Поэтому можно его бросить? Боже, иногда ты невыносим. Минхо ничего с собой не сделает. Джисон подавно, но шансов у него меньше, с этим, блин, не поспоришь. Хëнджин, упорно молчавший, не сдержал изумления: — Мы пришли... провожать? — Нет, — сквозь зубы выдавил Бан Чан. Его будто усердно топили. — Мы с Чанбином старше вас и понимаем мир чуть лучше. И Джисона мы ещё увидим. Только в гробу, потом скажет им патологоанатом. В своём рвении быть сильным и крепким Бан Чан совсем измучился. Потрескался. Почти сломался. Он едва понимал, насколько предсказуемо падение на арматуру, и был убеждён, что Джисона ничего не убьёт. Врачи его не обманывали – обманывался он сам. И заставлял обманываться других. Феликс хотел ему доверять. Вёл себя, как утёнок, уцепившийся за волчий хвост. И, сам того не зная, по прежнему сжимал Хëнджину горло. Тянул в снег, тянул по лесу, тянул к койке мальчика, который гадал на синяках, барахтался на балках и проломил себе лицо. — Заметили закрытое крыло? — спросил Феликс в тягучей тишине. — Если осторожно туда проберëмся, то можем ночевать в больнице. Хëнджин посмотрел на него с ужасом. Увидел настенные часы, стрелка которых готова была прорезать сердце. — Мне нельзя, — неуверенно сказал он. Его шея всё ещё была сжата. — И тебе тоже, Феликс. — Твоей маме скажем, что мы у меня, а моей, что у тебя. — Это не сработает. — Надо попробовать. — Мама не возьмёт трубку. — Почему? — Ты знаешь, — убито ответил Хëнджин. — Кажется, не знаю. — Потому что она пьёт! — крикнул он, вскочив на ноги. — Пьёт так, что себя не помнит! А если вдруг вспоминает обо мне, то повсюду ищет, реально ищет. Она обязательно придёт в вашу квартиру. Разнесёт её, когда не найдёт меня. И тогда нам обоим свернут головы. Я каждую секунду боюсь, что она узнает, насколько далеко я от дома. Феликс послушно принимал удар за ударом. Не отворачиваясь, не краснея, даже не злясь. Когда Хëнджин иссяк, он поднялся, стряхнул с волос штукатурку, обернулся на замерших друзей. Вполголоса сказал: — Мы, пожалуй, и правда пойдём. Протянул руку, чтобы ухватиться за рукав и выбить вдох, и рванул вниз по лестнице. Так быстро, как бегали сóда йóиновские дети по льду. Так легко. Он выскочил из больницы, ни на миг не разжав руку. Затем спросил, не отрывая взгляда от холодных облаков: — Не ожидал? — Что мы вместе уйдём? Нет. — Я тоже. — Тогда зачем ты это сделал? — Я не выбирал между тобой и ими, — неспешно признался Феликс. — Потому что выбора вы мне не давали. Но подумал, что так будет лучше. Безопаснее. Всем. И важно добавил: — К тому же, я всё ещё с тобой. Хëнджин с сожалением проблеял: — Прости. — Ты начнёшь привыкать так рассказывать о себе, — сказал Феликс и пояснил: — Выкриками. Давай к тебе? Посмотрим Тотали Спайс, поспим, возможно. Хëнджин не сумел отказать – и не захотел. Погода рассвирепела, и это успокаивало: тело реагировало на ветер, а не на стук под рёбрами. Феликс и Хëнджин прошли мимо домов, похожих на игрушечные кубики, пронеслись вдоль поезда, побрели около пустующей школы. Нарочно избежали лес. Тот, где играли жители – тот, куда выбросили синюшную Оливию. — Ты очень не хочешь домой, — всë-таки заметил Хëнджин. — Очень, — гортанно повторил Феликс. — Ладно. У меня осталось мороженое, и где-то валялись медовые хлопья. Смешаем. Хëнджин неумело, но заботливо забалтывал, пытаясь отвлечь Феликса от вины. Они ведь бросили Джисона. Всё было страшно. Очнётся ли он или не очнётся, уснув на лохматой простыне – они узнают об этом из звонка или маленькой новостной сводки. Узнают, как какой-нибудь пустяк. Феликс часто таким промышлял. Втихую брал газету и, вооружённый фонариком, листал её под одеялом. Инцидент: прохожие напали на беременную женщину! Сенсация: старшеклассники нанесли учителю литературы полсотни ножевых ранений! Трагедия: в школу перестанут завозить апельсиновый сок! Феликс часами вчитывался в буквы и вглядывался в фотографии. Что-то обводил ручкой, что-то вырезал. И если бы в прошлом он, разбудив Оливию, показал ей крошечный абзац о Хан Джисоне, то они бы залезли в одеяльный шалаш и сотворили из неизвестного мальчика воспоминание воспоминания. Легко и просто. Жестоко и бессердечно. Они не думали о жертвах и маньяках – те были обезличены. Но способы расправы, орудия, ошибки... — Вином пахнет, — учуял Хëнджин, осторожно открывая дверь и заглядывая в прихожую. — Раздевайся, только тихо. Мама пока в отключке. Феликс бесшумно снял ботинки и куртку. Пригладил волосы. Остался в кофте, запятнанной пролитым молоком, и глупых носках. Хëнджин не успел спрятать улыбку. Феликс робко вспыхнул. — Я не думал, что придётся разуваться. — Меня папа всегда заставлял одеваться в более-менее хорошие вещи, — буднично затянул Хëнджин, топая на кухню. — И приводил пример с машиной. Меня собьют, потащат в скорую, разрежут одежду, а под ней – чистый свитер и новые носки. И мне не будет стыдно. Феликс не сдержал смешка: — Напомню, что по его теории ты лежишь весь в крови на старых носилках. — Это мелочи, — отмахнулся Хëнджин, залезая на стул и протягивая руку к верхушке холодильника. — Я был прав, хлопья остались. Ужин диабетиков был переправлен в комнату. До трёх серий Тотали Спайс оставалось несколько часов, поэтому пришлось достать подставку карандашей и фломастеров и улечься на пол перед раскраской. Иногда по квартире прокатывался пьяный храп. Тогда Хëнджин начинал сбито разговаривать и затыкался вместе с шумом. Ему было стыдно, а Феликс искренне не обращал внимания. Думал. Если бы Хëнджин ушёл один, то он бы так же завис над раскраской и, свернувшись на полу, плакал. Потом бы пошёл собирать бутылки, драить ковёр от рвоты и укладывать маму в кровать. Один. Красный, в слезах. Феликс так расчувствовался, что не двигался пару минут. Затем бросил карандаш, в упор посмотрел на Хëнджина, мирно закрашивающего звëзды, и сказал: — У меня ещё не было таких друзей, как ты. Спасибо. Хëнджин не сразу, но замер. Тоже отложил карандаш – медленнее, осторожнее, – и поднял чистые глаза. Ответил: — У меня не было друзей до тебя. Спасибо. Серьёзно кивнув друг другу, вернулись к раскраске. Тревожные посиделки продолжались. Это был непростительный покой – мягкий, в потёмках, среди карандашных стружек и питьевых йогуртов. Хёнджин иногда чесал шрамы под затылком, оставшиеся от отца. Жуткая прослойка порезов. Феликс попросил поведать о каждом, и Хёнджин рассказал. Чем, когда, почему. Без утайки, без прикрас. Циркулем, когда делали уроки, случайно порвалась тетрадь. Когда Хёнджин нажимал на конец и разодранное начало пореза, Феликс чувствовал, как на его собственной шее горит огонь. Как кипит, разъедая кожу, чужое раздражение. Взрослое. Нервное. И пьяное. Хëнджин никак не реагировал – свыкся. Уже когда они сидели напротив телевизора, дверь с грохотом распахнулась и внутрь вползла госпожа Хван. Буквально. На локтях, помогая себе голыми пятками. Она упала лицом в подставку и неразборчиво заворчала. Хëнджин посерел. — Мам, у нас Ëнбок в гостях. Ворчание усилилось. — ...бедный... мальчик. — Икота съедала окончания слов. — Хочешь... выпить? Госпожа Хван перевернулась на спину. Вокруг рта поблëскивала слизь слюны, тушь размазала щëки. Лица совсем было не разглядеть, но Феликс постарался. Госпожа Хван – красивая. Джинсы с низкой посадкой выдавали в ней вечного подростка, но она была такой спитой и зловонной, что становилось жутко. Голубой экран телевизора делал её практически мёртвой. Феликс и Хëнджин переглянулись. — Мне остаться на ночь? — Не сегодня, — поспешно ответил Хëнджин. Оробел и зашептал: — Когда мы подрастём, то будешь оставаться здесь, сколько захочешь. Обещаю. — Давай я уберусь, а ты поможешь маме. Госпожу Хван стошнило. Хëнджин, зажмурившись, побежал за водой, а Феликс принялся собирать коробки из-под еды. Кожура, скорлупа, фантики. И всё время он ощущал на себе расплывчатый, но настойчивый взгляд. Феликс вздохнул и развернулся. — Вы хотите что-то сказать? — Всё думаю, почему ты здесь, — удивительно чётко произнесла госпожа Хван, — а не там. Боишься? — До дрожи. Феликс услышал стеклянный звон: Хëнджин свалил кучу бутыльков в поисках пятновыводителя. Госпожа Хван горько улыбнулась. — Я тебя не выгоняю, но лучше бы тебе пойти домой, Ëнбок. — Только помогу прибраться, — поник Феликс. В дверях он столкнулся с Хëнджином. Заверил, что сам соберётся, попросил не переживать и не извиняться, потащился на кухню. Дымилась сигарета. Она лежала рядом с пепельницей, прожигая столешницу. Феликс бросил её в раковину и залил водой, когда зазвонил телефон. К нему никто не поспешил. В комнатушке Хëнджина шёл бой за жидкий пятновыводитель, который женщина хотела выпить. Звонок наполнил кухню. За секунду до того, как трубка должна была перестать голосить, Феликс схватил её и поднёс к уху. — Алло. — Феликс? — удивился Бан Чан. — Я. — Он умер, — и отключился. Окурок шипел в раковине, а гудок всё тянулся и тянулся. Феликс отпустил трубку, и та закачалась на пружинном проводе. Только тогда стало тихо. Затем послышался колыбельный напев – Хёнджин мелодично мычал, успокаивая маму. Он свихнëтся, если сейчас узнает, что день стал хуже. Феликс нацарапал на бумажной обёртке два слова, вдумчиво выбрал магнит, отцепил его от холодильника и повесил корявое послание. Надел куртку и пошёл домой. Снег – стекло. Резал, как наживку. Папа встретил Феликса на пороге. Внезапно. — Где ты был? — У друга, — Феликс уверенно показал цветные руки. — Мы разукрашивали. — Ещё раз соврëшь про школу – высеку. Марш в комнату. Я пока позвоню семье Хван. — Не веришь мне? — Нет. И ты мне не верь, — вдруг улыбнулся папа, не уточняя, в чëм именно сомневаться: в ремне или звонке. — Но в комнату всё равно иди. Замешкавшись, Феликс со всей медлительностью разделся, тщательно вымыл руки и посидел на душевом коврике, чистя зубы. Прополоскал волосы в раковине. Стащил с сушилки пижаму. Даже попросил папу погреть ему молока с мёдом. Оттягивая неизбежное, он всё больше бледнел и выглядел больным. — Бегом спать, — без беспокойства приказал папа. — К утру будешь чувствовать себя лучше. — В моей комнате чудовище. — Монстры собираются под кроватью, а у тебя её нет. Не успокоившись, Феликс всё же поддался тяжёлому взгляду, заковылял, остановился напротив двери. Умоляюще оглянулся на кухню, но папа перестал смотреть. Что ж. Наступила ночь. Паучиха лежала на матрасе. Дремала, кажется. Больше Бао, чем Оливия, но неизменно – кошмар с чёрной шëрсткой. Феликс добрался до угла и забился в него, неотрывно глядя на сотни опущенных век. Его колотило. — Ты точно моя сестра? Проснулась. Перевернулась на бок, воззряясь из темноты. — Да, — зашуршала она. — Но для тебя даже нет отдельной комнаты. — Мы всегда жили вместе. Феликс согласно кивнул. Одеяльный шалаш на двоих, коробка общих игрушек, брат и сестра, обои с динозаврами, которых они вместе пересчитывали перед сном. Когда динозавра не доставало, Оливия говорила, что он сбежал. Когда появлялся шарлатан, Феликс не без радости показывал цветные руки. Прямо как папе. Прямо как сейчас. Он держал ладони на виду, но паучиха не пыталась встрепенуться и прильнуть к стенам в поисках самозванца, которого он вывел тайком жёлтым фломастером. — Ты ведь умерла. Зачем притворяешься? Она не ответила. — И друг у меня умер. Он тоже здесь? — ...нет. — Не обманывай. — Я не обманываю. Феликс покосился на настольный вентилятор. Мама привязала к нему белые ленты. Зимой он был бесполезен, но здорово украшал пустоту четырёх стен и прекрасно заменял шум телевизора. Феликс тихо поднял его и завёл за спину для замаха. Не бросит издалека – подойдёт вплотную и ударит. Носки заглушали шорох. Тени бесцельно скакали рядом. Паучиха испуганно выдохнула: — Ты не убийца. — Оливия бы так не сказала. — Я говорю. — Сколько бы мы с ней... — Со мной. Феликс не стал слушать. — Сколько бы мы с ней ни читали про убийц, мы так и не поняли, кто они такие. — И не пытались. Феликс с сомнением, но всё же поудобнее перехватил вентилятор, наклонив его вправо и приподняв. Хватит трёх ударов. Опустить, вскинуть, и так по кругу. Феликс прицелился в горло. Первый замах избавит от криков. — Я и убежать не могу. Второй разобьёт кость. — Не надо. Пожалуйста. Горло... оно двигалось, будто в нём копошился котёнок. Оно было. Человеческое, тёмное от удушений. Феликс успел испугаться ровно в тот момент, когда с силой опустил вентилятор. Тут же рухнул на колени и скорчился, прижав кулаки к груди. Закусил губу. Это, всё это было нечестно. Феликс бесслышно всхлипывал, содрогаясь. Он был полон ненависти. Он ненавидел мать, что не навещала его, терпеть не мог отца, который не купил ему кровать, проклинал все несчастья, упавшие на плечи Хëнджина, потрошил свою же натуру. Глупую, бесполезную, скверную. Сжатые ладони Феликса похолодели – их обхватили руки старшей сестры. Мягкие, как хлеб и тёплое лето. Они всегда промывали кровь из щёк и щëлкали по носу. Но стоило вспомнить, и руки обросли шерстью, вытянулись, изогнулись, превратившись в лапы. Феликсу было слишком неуютно в своей голове. Неумолимая смерть жизни, бесповоротная жизнь смерти. Но душа не вернётся. Ведь разум треснул, будто щепка. Ведь детство рухнуло вниз, точно висельник. Ведь любовь сгорела, словно спичка. — Ведь мы даже не попрощались. Ведь Феликс был, есть и будет замёрзшим и больным.