‘никогда-никогда я тебя полюблю, и наступит зима’
ВОСЬМАЯ: ...ЗИМА: II LARGO Это... Очень больно. Лицо саднит. Правая рука болтается на трёх нитках и скудных бинтах, левая хлипко заштопана. Нутро морозится. Сердце не бьётся. Хëнджин не знает, жив он или мёртв, но думать об этом не хочет – станет страшно. Он устал. Ничего в нём не пульсирует. Когда Хëнджин размышляет о жизни, то начинает её ненавидеть. Очеловечивать. «Мне тебя не хватает» превращается во «мне тебя хватило», и появляется мания. Одна за другой. Полоснуть штопором по горлу, дать первому встречному задушить себя, свернуть шею, упасть кадыком на железный прут, положить голову на гудящие рельсы, пощекотать сонную артерию топориком для разделки рыбы, воткнуть гвоздь в гортань и провести им до ямочки меж ключиц, выпить мамин пятновыводитель, съесть папины пули... Длинный список. Энциклопедия жертвы. Феликс впечатлённо посмеётся, если услышит об этом. Хëнджин бредёт по снегу. Холод точит зубы, и уличные собаки прибиваются к ногам. Чуют сородича – будто глядят в зеркало, – поэтому не кусаются, даже не лают. — Вы все умницы, — говорит им Хëнджин. — Оставайтесь такими всегда. Собаки торжествуют, льнут. Они добрые. В них кидают камни, их бьют прутами по хребтам, но они дружелюбно шествуют рядом. Милые. В кармане гудит мобильный телефон. Хëнджин без спешки его достаёт, гладит первый попавшийся загривок и вглядывается в текстовое сообщение.Позвонишь?
Собаки машут облезлыми хвостами и уносятся вперёд, расчищая дорогу. Славно. Они тоже вечные сóда йóиновские дети и по льду бегают играючи. Хëнджин не поспевает, но старается. Как всегда. Как в те дни, когда был ребёнком – или когда изо всех сил пытался в него вернуться. Обратиться, точно напуганный оборотень, которого дружелюбно трепали по носу. Было же время.Позвони. Будь добр.
Он не узнаёт номер. Цифры дрожат, разбегаясь. Собаки в любопытстве оборачиваются на замерший труп. Ждут. Хëнджин наконец догадывается. Чувствует Феликса, сидящего под сифоном школьной раковины, глотающего сок и нервно грызущего леденец. Рубашка жмëт в плечах, галстук развязан. Колени наверняка прижаты к животу, а живот мягкий, как могильная земля, в которую втыкали ножи. И глаза горят огнём инквизиции. И зубы – приспособления для пыток. Смерть теперь всегда стоит за спиной Феликса. Этого не отнять. Это не обнять. Хëнджин тяжело вздыхает.Ты сейчас вздохнул, да?
Немыслимо. И забавно. Спускаясь по склону в лес, Хëнджин невольно заглядывает за каждое дерево. Ожидает встретить маньяка, дегустирующего гнилую кровь, или наткнуться на массовый суицид старшеклассниц. Он и не удивится. Его больше напрягают сообщения Феликса, которые вибрируют так, что трясучка отдаёт в руку. Неправильно. Ненужно. Хëнджин запускает ладонь в снег, затем – в карман. Мобильный перестаёт гудеть. Хëнджин отряхивается, выходит из леса и возвращается к собакам. Они снова ведут его лабиринтами дорог. От фонаря до фонаря – десять шагов. Хëнджин считает, не сбиваясь, и ждёт, когда небо почернеет. Ему нравится наблюдать за метелью, царапающей зелёное стекло фонарей. Нравится ночь, в которой видны лишь круги уличного света. Нравится чувствовать себя спокойным. Прохладным, но немного живым. Самую малость, пока не затошнило. Лишь в такие моменты ему уютно в своей голове. Заслышав шум машин, собаки разбегаются, а Хëнджин замирает. Оглядывается и удивлённо хмурится. Дворняги вывели его в люди – в ряды круглосуточных маркетов, подвальных прачечных, тёмных переулков, засыпанных леденцовыми фантиками и окурками. Женщина везёт ребёнка в магазинной тележке. Мужчина забрасывает покупки в багажник. Подростки заливисто смеются, выходя из кинотеатра. Хëнджина кто-то толкает в спину. Нарочно. Сначала в глаза бросаются большие наушники. Затем проявляются кошачьи скулы и русая макушка. Во лбу лопается сверхновая. Во лбу точно разрастается опухоль, потому что Хëнджин рад видеть Минхо. — Привет, — говорит Минхо. — Я удивлён. — По тебе не скажешь. — Уже забыл, какой я? Хëнджин пожимает плечами: да. Ли Минхо требует зверской проницательности и тщательного препарирования. Он закрыт. Он уже несколько лет стоит на грани самоубийства – и всё готовится спрыгнуть. Справляется, но время к нему относится с жестокостью. По лицу видно. — Я голоден, — Минхо оглядывает улицу. — Поедим? Неподалёку есть закусочная. Хëнджин не против. В последние дни он перебивался больничным пластиком и супом для нищих. Ему бы плошку риса. — Куда шёл? — спрашивает Минхо, будто ему интересно. — Молчишь. Прямо как я. — Это личное. — Можно подумать, — цокает тот. — Феликс ещё в школе. Некомфортно говорить о нём? А меня с Джисоном долго доставали. Пытались изучить. Рассмотреть. Ради чего? Так сильно пытались, что изменили меня и не поняли этого. Верно. И не исправить. Минхо будто дверь закрыл. — Мне хватит на две миски лапши. Ничего? — Ты меня даже стаканом воды спасёшь, — отвечает Хëнджин. — Звучит грустно. В закусочной-палатке вихрится пар. Посетителей мало, но все поголовно пьяные, поэтому Хëнджин и Минхо усаживаются за дальний стол. Под ногами катаются бутылки соджу. Снег давит на ткань палатки – кажется, что это руки Сóда Йóин, сжимающие горло. Не задушат, но раздавят. Минхо ловит взгляд Хëнджина и отрывисто говорит: — Нас не завалит. — Мне без разницы. Ученица в большой куртке приносит им поднос и тут же убегает греться. Хëнджина колотит от голода, но ест он с отвращением. Желудок противится. Минхо безучастно сидит рядом и не обращает внимания на лихорадку, но его равнодушие обманчиво. Это – дрессированное хладнокровие, воспитанное в ледяных стенах. Ведь Минхо спрашивает: — Тебе что, локоть сломали? — Ага. — Кто? — А что, много вариантов? Минхо похож на изваяние из извёстки, и всё же в нём проклёвывается сочувствие. Это – дорого. И славно. — Локоть не реабилитируется, если продолжишь враждовать с Феликсом. Хëнджин невесело усмехается: — С чего ты взял, что мы враждуем? — Ты шёл его убить, — буднично тянет Минхо, копаясь в миске лапши. — Или убеждаешь себя в этом. Я же вижу. У нас с Джисоном было так же. Он раздражался, если я слушал музыку, а не его сумасшедшее бормотание. Потом бросил мне вызов. Сказал: «Завтра мы перестаём дружить. Это моё условие. Ставь своё. Если победишь меня в драке, то будет по твоему». — Когда сказал? — неосторожно уточняет Хëнджин. — Прямо в тот день, когда упал с крыши. Может, побоялся, что я выиграю. — И что ты загадал? — Это личное, — фыркает Минхо. — Брось. — Чтобы он обратился за помощью, — почти вырывает из себя. — Мне было двенадцать, но я отчётливо видел – с ним что-то не так. Иногда полезно молчать и слушать. Я всё думаю, что он мог бы натворить, если бы не умер. Мысли только об этом. Минхо неотрывно смотрит в одну точку, когда рассказывает. Ему словно снится сон, который он записывает, чтобы не забыть. — Джисон как-то начитался о поджогах и спалил кровать. Увидел ребёнка, издевающегося над щенком. Завёл этого же мальчика на рельсы и чуть ли не насмерть забил камнями. Не в отместку. Просто решил попробовать. Попытался убить, как пса. Потом был заголовок – Мулен Руж. Всё в крови, всюду трупы. Мне кажется, он бы нас отравил. Не со зла, конечно. Бывает же такое, что идëшь и представляешь? Как падает самолёт, как становишься охотником за ведьмами, как героически спасаешь людей, попавших в аварию. А он не представлял. Он делал. И не всегда что-то хорошее. Бьëтся бутылка. Минхо аж вздрагивает. Трëт переносицу, спрашивая: — Ты доел? — Не лезет. — Тогда расходимся. Я устал. Откровения здорово сдирают кожу. Минхо прощается, подхватывает сумку и неспешно уходит из закусочной-палатки. Хëнджин валится с ног, но выходит наружу. След в след, а Минхо больше не видно.Ты живой?
Хëнджин не уверен. Ему хватает, ему сполна хватает терапии мёртвых, но рано ложиться спать. Всего один гудок, и с того конца разносится уверенное: — Я быстро. Хёнджин пугается. Дёргает головой, оглядываясь. Появляется жуткое, звериное ощущение слежки, будто Феликс идёт рядом. — Быстро пырнëшь меня ножом? — Быстрее только влюблëнность, — отскакивает весёлый ответ. — Я же не на дереве сижу, чтобы спрыгнуть и ударить тебя в спину. Я в школе. Как дела? — Очень смешно. — У меня шесть процентов зарядки, — беззаботно тянет Феликс, — а ещё у телефона температура солнца, потому что я случайно оставил его у батареи в кабинете литературы. Если услышишь взрыв, не пугайся сильно. — Учту. Зачем ты мне звонишь? Феликс притворно возмущается: — Но это ты мне позвонил. Мучитель. Хëнджин жмурится, сдерживая улыбку. Он будто с привидением говорит. Голос по ту сторону трубки... он насмешливый, дерзкий, тёмный, но призрачный. И всё же приятный. — Я постоянно думаю о поцелуе. — Вот как. Феликс сопит в трубку: — Это раздражает. — Брось. Тебе понравилось. — Не спорю. И? Всё равно бесит. Опасно, и Хëнджин сбрасывает намордник – улыбка, кровавая и больная, тянет рот в обе стороны. На юг и север. В клочья. — Я вот что звоню, — важно начинает Феликс, тут же оправдываясь: — То есть ты звонишь. Не важно. В общем, школьные тесты перешли на новый уровень, поэтому весь прошлый урок наш класс страдал над опросом на тему совместимости. Бред, конечно. Профессор смотрел на нас, как на мясо. Уверен, он журналист под прикрытием, и мы здорово отыгрались, но тесты я украл. — Зачем? — Не глупи. Итак, — шуршат листы; их, наверное, тысячи. — Назови мою любимую игрушку. — Что? — усмехается Хëнджин. — Это очень серьёзный вопрос. — Ладно. Голубой жираф, которому ты ещё в детстве содрал шкурку. — А Бан Чан не ответил, — вслух замечает Феликс. Кашляет, концентрируясь, ведёт линчевание дальше: — Вопрос со звёздочкой. Что я не люблю? — Какао. — А ещё? — Когда лезут в твою тарелку. — Человек, лезущий своей грязной вилкой в мою тарелку, не лучше, чем врач, который зашивает вену невымытыми руками. Мерзость. Хорошо, хорошо. Пока справляешься. Он молчит пару секунд. Спрашивает дальше: — Чего я боюсь? — Сестры. — Три из трёх, и даже не угадывал. Молодец. — Спасибо. Шорох принтерной бумаги давит в ухо. Хëнджин отодвигает телефон, пока Феликс ищет нужную страницу. Горло обжигает ком. Телефонные звонки теперь слишком редкая роскошь. Почти недосягаемая. А картина (икона) Феликса, сидящего под сифоном школьной раковины, наполняется деталями. Маркерными обводками, вдумчивостью, тестами, разложенными полукругом – как для заклинания. Вызов духа. Хёнджин больше живой, чем мёртвый. Заклинание не срабатывает. А жаль. — Музыкальная совместимость, — торжественно объявляет Феликс. — Тут пишут, что общие любимые песни – ключ ко всем дверям. Наберём восемьдесят процентов и можем сразу обручиться. Что ты слушаешь в последнее время? — Вивальди. Скрипит ручка. Кажется, Феликс и впрямь записывает. — Набрасывай дальше, я посчитаю. У Хëнджина болит мозг. Он еле вспоминает и еле плетёт языком. Ему интересно, как Феликс собирается копаться в процентах, но он послушно перечисляет композиторов. Так уж вышло, что в доме из музыки – лишь пластинки с классикой. Вальс Доги, псалмы Стравинского, времена года Вивальди. Тоска и смерть. Феликс начинает паниковать. Он усердно скребëт ручкой, то зачëркивая, то, заслушавшись, рисуя облачных ягнят. Затем отбрасывает тесты, с грохотом валится на плитку и в шутку предлагает: — Пойдëм на свидание. Больно этим бьёт, вплоть до вывиха, но Хëнджин справляется и уточняет: — Низкий процент? — Максимально. — Не расстраивайся. Г-споди. Как странно. Когда Хëнджин уже готов разодрать себя на части, всегда появляется Феликс. Здесь, в больнице, во всех коридорах и снах. В детстве. Хëнджин переехал – бежал – от отца вместе с матерью, которая была заспиртована настолько, что могла вспыхнуть, если бы неудачно подкурила сигарету. Он очутился в Сóда Йóин. Продрогший, избитый, напуганный. Он защищался, как мог. Скрывал почерневшую шею кофтами с высоким горлом, тайком следил за взглядами и движениями, молился перед сном, уткнувшись в мокрую подушку. Он страдал. А потом повстречал Феликса. Заспанного, с красной салфеткой в носу, настороженного. Они съели по стаканчику подтаявшего мороженого и поиграли в водный тетрис. В ту ночь Хëнджин впервые спал без слëз. Он до сих пор помнит, какая на ощупь сухая ткань подушки. — Так что насчёт свидания? — Я уже иду к тебе с ножом. Феликс реагирует спокойно: — Хоть увидимся. Без страха, без восхищения. Просто принимает жребий, упавший в ладонь. Сам ведь его и подбросил. — Только не отключайся, — просит Хëнджин. — Не буду, — Феликс, наверное, улыбается. Снег елозит под ногами, точно живой. Хëнджину кажется, что он идёт по лицам. Время раскалывает гробы, и покойники сыпятся из них, тянутся к небу, но их топчут, месят, давят. Снег – не одеяло ребёнка, а белая простыня, которой накрывают труп. Трупы – не мёртвые жители, а ковёр. — Ты хоть говори что-нибудь. — Хочу утопиться. Признаëтся внезапно и искренне. Не в суициде, а в освобождении. Лёгком. Бескровном. — Почему? — Думаю, это не так больно, — отрывисто поясняет Хëнджин. Отдать тело воде, а не снегу. Небольшая разница, но уже победа. Не поражение. Феликс долго молчит: допивает сок и догрызает леденцы. Стряхивает конфетную крошку с губ и наконец говорит: — Лучше не сбивайся с дороги и приходи ко мне. Правда ведь идëшь? — Правда. — Хорошо. Я тебе помогу. — Ты не всесильный. — Неужели? — Не шучу, — голос Хëнджина – это речка из бисера. Льётся, стучит. Она бесполезно красивая. — Сдирать с тебя корону придётся вместе с головой. А Феликс всё ещё призрак, органы которого пробиты навылет, и голос у него подходящий. Как со старой плëнки. Уложит спать, заставит прозреть, поможет увидеть во сне что-то знакомое, но далёкое, до чего больше невозможно дотянуться. Его голос задувает ветер под шрамы и режет кости. Рвëт. То добрый, то нет. В Феликсе явно два человека, которые незаметно меняются: отстранение и бесчувствие – милосердие и сострадание. И оба спокойно укусят в глаз. Первый берёт красный карандаш, чтобы замазать дëсны чудовища из раскраски, а второй надрезает вены, поливая белые стены. И оба говорят: «Жду, когда пойдёт снег. Думаю, мне станет легче». И оба хотят услышать: «Всегда возвращайся до темноты». — Мне жаль, — внезапно говорит Феликс. Хëнджин сбивается, спотыкаясь. Оглядывается в поисках собак и не находит. Давно убежали. Переспрашивает: — Жаль? — Что всё так вышло. Сильно моя психика повлияла на твою, ведь так? Так. Хëнджину кажется, что его облили бензином и подожгли, и впервые он благодарен ледяному терзанию города. Только из-за метели он не превращается в спичку. Утопление подождёт. — Не знал, что ты когда-нибудь вернëшься. Успел тебя похоронить. Прости, что ни разу не навестил. И за прошлое – прости. Я должен был тебя защищать, а не оправдывать. Хëнджину хочется разрыдаться в трубку. Когда мама узнала, с кем он водится, то была в ужасе. До одури – в ужасе. Она увидела Бан Чана, который кровожадно хрипел, безучастного Минхо, промокшее тело Чанбина, Чонина, что вдыхал порошок, чтобы сойти с ума, и Сынмина, что трещал о виктимологии детей. Зрелище прямиком из ада. Мама обрубила вены, связывающие сына с городом, и снова заставила сбежать. Ошиблась. Безрассудным поступком она оставила Хëнджина ни с чем: укрепила его вину, допустила лишь крошечную лазейку – Ли Ëнбока, который так и не пришёл. Мама самолично умертвила сына. А затем окончательно спилась. — Ты хочешь моей смерти? — Ты сам хочешь своей смерти, Феликс. Сероэтажный изверг, школа №16, угрюмо гудит открытыми окнами. Сумрак опускается на крышу чёрной диадемой. Хëнджин торопливо пересчитывает ступени, по которым идёт, и заползает внутрь. Тишина. Кошмары бесплотно перекатываются по коридорам. Они – зависимость, а не привычка. На перилах кровь, у шкафчиков кровь, на линолеуме, в раздевалке, под партами, за батареями, везде и всюду гнилая кровь. Хëнджину уютно. Он разрешит кошмарам себя задушить. Разрешит полоснуть штопором по горлу, свернуть шею, упасть кадыком на железный прут, положить голову на гудящие рельсы, пощекотать сонную артерию топориком для разделки рыбы, воткнуть гвоздь в гортань и провести им до ямочки меж ключиц, выпить мамин пятновыводитель, съесть папины пули... Телефон приютно прячется в кармане. Хëнджин ведёт плечом: два свитера и ветровка теснят движения. Конец близок. Начало далеко. Из кабинета литературы тянет карамельным спреем. Очаровательно. Хочется сделать глоток воды. Ещё чуть-чуть, и Хëнджин начнёт свежевать своё лицо ногтями и циркулями. Он давит на дверь, и та легко поддаëтся. — Щëлкни замком, — проносится быстрое. Хëнджин покорно закрывается и позволяет себе подарочный вдох, прежде чем развернуться. Лицом к лицу. Тёмное к тёмному. — Она раньше у Чанбина была, да? — Феликс замечает ветровку. — Понятно, почему Бан Чан вскипел. Решил, наверное, что это трофей. Глупо. Ты не коллекционер. Он сидит на парте, покачивая ногами и похрустывая мутной зеркальной заколкой. Подаётся вперёд и шутит: — Протяни же мне руку, я тебе её сломаю. Хëнджин без слов протягивает. Феликс на секунду теряется, мрачнеет, но задорно обхватывает пальцы и жмëт их, сотрясая. — Приятно тебя видеть, — всерьёз говорит Хëнджин. — Что ты принёс? — прерывает Феликс. Сверхъестественное существо. — Пистолет? Пилу? Удавку? В школе почти никого, но нужно быть потише. Сумасшедшее бормотание. Так назвал это Минхо. Хëнджин вслушивается в мистический шёпот, слетающий с зубов Феликса, и в рёбрах вдруг кровоточит. — Ты и впрямь не в своём уме. — О, — изумляется Феликс его догадке. — Я знаю. Поэтому попросил прощения за твою психику. — Ты и впрямь не в своём уме, а о помощи просил я. Феликс начинает нервничать. Он злится. Под чёрной краской для волос, под пирсингом и татуировками, под царапинами и лейкопластырями скрывается животное. Мёртвое. Сóда Йóин его не изменил – он его раскрыл. Хëнджин мельком думает: «Почему не у всех покойников закрыты глаза? Почему покойник сейчас на меня смотрит?» Феликс встаёт на парту и достаёт нож. Утыкается остриём в лоб, в котором сверхновая борется с опухолью, и аккуратно ведёт к брови. Не режет, почти не касается. Держится. Будь Хëнджин кем-то другим, Феликс бы прыгнул вперёд, повалил на пол и стал бы наносить удары, один за другим. Но он лишь перекручивает нож, нежно хватаясь за лезвие. Указывает на рукоять. — Бери. — Не хочу. — Признаюсь, ты меня сейчас бесишь, — цедит Феликс. — Сюда зашёл Хëнджин. Я точно видел. А сейчас... Он чахоточно размышляет, силясь подобрать слово. Хëнджин подсказывает: — Чудовище. Я и сам чувствую. Руки, ноги, сердце. Тёплое дыхание, дрожь, умиротворение. Любовь. Человек. Но для города – чудовище. Самое страшное. Лезвие снова утыкается в лоб. Уже настойчивее, ревностно, до красных камней, текущих в общую речку из бисера. Это... Очень больно. Когда Хëнджин говорит: — Давай прощаться, Феликс.