ЕГО НЕТ.
Замутило. Хёнджин накинул капюшон, обернулся на маму, скрутившуюся под заляпанным столом, и побрёл на выход.ДОБРОГО ВРЕМЕНИ СУТОК, ГОСПОЖА ХВАН! ЭТО ЛИ ËНБОК, ВАШ СОСЕД! МЫ С ХËНДЖИНОМ УШЛИ ПОГУЛЯТЬ, НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ. ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЕРНЁМСЯ. 18:23
На улице всегда дышалось иначе. Больно, но до одури живо. Детскую площадку заполонили псы. Белые, будто ангельские. Кто-то оставил на карусели недоеденные сладости, и собаки растаскивали их по своим норам. Пришлось обходить – по снегу, мимо гудящих фонарей. Глаза были на мокром месте. — Куда мы идём? — решился спросить Хёнджин. — Ещё и так поздно. Феликс отрывисто бросил: — Расскажу, когда будем в лесу. Он изменился. На нём висел крест, поэтому Феликс горбился, тяжело дышал, запинался и бледнел с каждым шагом. Его душил поводок. Тянул к деревьям, в деревья, поглубже в лес. Лицо напоминало плитку, по которой били. Ладони дрожали. Снег не таял на коже – настолько та была ледяной. Хёнджин вглядывался так долго, что не почувствовал, как с ним поравнялись. — Что у тебя болит? — сухо поинтересовался Бан Чан. Горло аж сдавило. Привычная реакция на неприятное начало разговора. — У меня тонзиллит, — неспешно ответил Хёнджин. — Хронический. — Как это выглядит? — Миндалины опухают. Рядом возник Чонин. Бешеный от того, что никого из них не позвали на похороны; не знающий, куда девать свой ужас; острый и заминированный. Он почесал ухо и неуверенно спросил: — Что такое миндалины? Хёнджин спрятал нос в шарфе. Сынмин принялся важно объяснять. Бан Чан расслабленно слушал. В нём двигалось всё, кроме взгляда, устремлённого в небо. Он нарочно навёл прицел на болезнь, чтобы отвлечь разумы от тишины и мученичества, а жертвой выбрал Хёнджина. Не Феликса. Такого же чахоточного, хворающего. Ему это легко далось. Даже глазом не моргнул. Зверь. Серый волк. Хёнджин был абсолютно беззащитен перед ним. Его органы стали ворошить и комкать, но он смолчал – ведь Феликс слабо улыбался, слушая разговоры, как музыку. — ...очаг инфекции во рту – это тебе не шутки. Нельзя пить кофе, молоко, — вещал Сынмин. — А ещё могут удалить гланды. — Прям вырезать? — Прям вырезать, — профессорски кивнул тот. — Скальпелем. — А что такое гланды? — спохватился Чонин. — Миндалины. Начались кропотливые объяснения сущности синонимов. Затем пошло доказывание широкого кругозора Сынмина. С примерами. И повышением голоса. Потом вернулись к бактериальным и вирусным инфекциям. Даже Хёнджин заслушался. Узнал, что бактерии могут поразить его сердце, почки, суставы, лёгкие, печень... Побледнел, но был вовремя выхвачен рукой Феликса. — Удалим гланды? — на выдохе предложил Хёнджин. — Я тебе, ты мне. — Мило боишься. Сработало, как удар молнии. Хёнджин потупился, взглянув на снег под ногами. Вдруг замер, когда заметил розовые пятна, и резко посмотрел на Феликса. Всё верно – из носа сочилось. Предательски. Выдавало взволнованность. — Блин, — вздохнул Феликс. — Теперь следователи смогут отследить наш маршрут, — хохотнул Чанбин. — Ну-ка. Сколько сейчас? У тебя сопли красные. Стряхни их так, чтобы нарисовалось время. Феликса пошатывало. Казалось, он нарочно воззвал к крови, чтобы перетянуть одеяло на себя. Если подмигнëт, Хёнджин беспрекословно поверит, что это ради него. — Блин, — повторил уже Бан Чан. — Переждëм где-нибудь? — Порядок, — заверил Феликс, заталкивающий в нос салфетку. — Или вам ни капли не интересно, зачем я вас вытащил? Хёнджин ощутил жар. Чужой. Нервный. В Феликсе топилось беспокойное пламя. Если не обратить на него внимания, то оно само начнёт насильно вглядываться. Сначала будет наблюдать – затем следить. Заколдует всех. Поэтому Хёнджин догадливо произнёс: — Ты ведь и сам не знаешь причину. — Я её... не оформил до конца, — увильнул Феликс. Мысль в нём дрожала. Рвала, резала и убивала мозг. Она пойдёт с ним в могилу и она явно была об Оливии. Феликс старался не показывать, как сильно ему било по виску. Лишь украдкой смотрел влево, будто с ним кто-то разговаривал. Кто-то. Нечто, что вело в лес. А он поддавался и быстро уносился вперёд. Бан Чан тянулся по его следам беспрекословно, но слегка измотанно. Минхо шагал рядом – далеко, – и явно был не здесь. Чонин и Сынмин пытались их нагнать, поэтому никогда не оглядывались назад. — Ты легко оделся, — гаркнул над ухом Чанбин. Хёнджин дëрнулся. Сразу заметил, что продрог до рёбер, и расстроился. Ещё больше погрустнел, когда понял, что отстал... Что совсем не поспевал. Друзья исчезли за тёмными деревьями. — У меня мало кофт, — глухо отозвался он. — Все в стирке. — Ты в футболке, что ли? — В пижаме. — Жуть, — оценил Чанбин. Строго отметил: — Непорядок. Летом здесь тоже холодно. У всех есть запасные ветровки. — У меня и одной нет. — Нет? Вообще? — искренне удивился он, тут же пытаясь расстегнуть куртку. — Тогда я отдам тебе свою. И не спорь! Такую больше нигде не найдëшь, будь уверен. Только никому не говори. Чанбин давил на психику мягко, но стойко. Спорить не хотелось. Под поношенной курткой показалась ветровка, в которую вшили разные нитки и вбили скобы. Рукава были разодраны, а из карманов выглядывали ментоловые конфеты. Чанбин до конца дëрнул молнию. Ударил себя в грудь – под кулаком промялся ещё и свитер. Запасной, тёплый. Зловещий парень в чёрной шапке и расшнурованных ботинках оказался не таким уж безрассудным. Хёнджин был впечатлён. — Предусмотрительно. — А то. Пытаюсь не мëрзнуть, — поведал Чанбин. — Пришлось постараться, чтоб натянуть ветровку на свитер, но лихие истории Бан Чана научили меня одеваться с умом. Во что попало, зато с умом. Давай-давай, в темпе. Холодно же. — Зачем отдаёшь? — рассеянно спросил Хëнджин, с трудом вытаскивая пуговицы из прорезей. — И почему мне? Чанбин задумчиво почесал макушку под шапкой. Огляделся – они были одни. Решился. — Она папина и много значит для меня. Напоминает о прошлом. Папа оставил её, когда ушёл из семьи, а я не смог выкинуть, — торопливо сказал он. — Но недавно я пообещал найти другую. Типа, знаешь, война с собой. Смогу или нет. Мне всё кажется, что я стою на одном месте и не могу шевельнуться. Понял, что дело в вещах. Глупо, я в курсе. Рад, что ты не смеëшься. Хëнджин бы передарил ребёнку свою мать, если бы это перекрыло путь к детству, – естественно, ему было не до шуток. — А отдаю тебе, — продолжил Чанбин, торжественно вручая ветровку, — потому что знаю, что только ты не порвëшь её на следующий же день. Ну, надеюсь. — Ещё есть Сынмин, — напомнил Хëнджин. — Он аккуратный. Вроде. — Сынмин кромсает свои дневники, когда в них лепят отрицательные отметки, — сморщился Чанбин. — Я как-то хотел втихую скатать домашку, а у него половины тетради не было. Отрезал вместе с решением и двойкой. Мою одежду ждёт та же участь. Слишком она грязная. Хван Хёнджин, собачонка в шрамах, изучал людей и животных, сколько себя помнил. Он посвятил этому делу много лет. Понял одно – никогда нельзя быть уверенным в тех, кто рядом. Даже родной отец способен на убийство. А чужой ребёнок запросто может вручить тканевую драгоценность и при этом заботливо, успокаивающе улыбнуться. Чанбин дождался, пока Хёнджин застегнëтся, и принялся изучать следы. — Они двинулись в ту сторону, — вслух проговорил он. Вдруг нахмурился. Встревожился, присев на колени. — Видишь? Вмятины от больших подошв. Хёнджин прищурился, разглядывая рассыпчатые гигантские следы поверх маленьких. — Кто-то пошёл за ними? — Или кто-то всегда шёл за нами, — отрывисто предположил Чанбин. — Если честно, то до встречи с Феликсом я никогда не обращал внимания на такое. Но он наговорил столько вещей, что сложно к ним не прислушиваться. Хорошо, что мы отстали. Хоть заметили. Лес нервировал. Ветер взрывал уши – в нём всегда было что-то сумасшедшее. Что-то от нежити. На небе слышался мелодичный смех тех душ, что умерли в лесных снегах, а под ногами мерещились глаза, будто электрические лампочки. Нежить и жизнь. Смерть и... И Хёнджин внезапно обо всём догадался. Газеты, журналисты, задëрнутые занавески. Жертва с посиневшей головой. Хёнджина парализовало, но у него не было времени на дрожь. — Думаю, Феликс ищет место, где оставили Оливию. — Чего? — не понял Чанбин. — Или он хочет найти эльфа, который бросил тело. Да, это вероятнее. Г-споди. — Погоди-ка, — запнулся Чанбин, ошарашенно повторяя: — Чего? — Долгая история, — вздохнул Хёнджин. — Про сестру я знаю. А что за эльф? ...еë увели. За руку, пока родители отвлеклись на костюмированных людей, что предлагали продегустировать разноягодное варенье: ежевика, малина, черника. Всюду горели гирлянды и мельтешили карнавальные люди: принцессы, феи. Эльфы. Людей было так много, что распознать в одном из них наблюдателя смог бы один только Хёнджин. Но в то время никакой Оливии для него не существовало. Родители не сразу поняли, что потеряли дочь. Феликс успел услышать звон колокольчиков и увидеть зелёный костюм, который загораживал растерянную сестру. «Она найдётся», — заверили его. «Она вернётся», — решил он. Принялся ждать. И под ночь зазвал всех в лес, которому маньяк преподнёс тело его родной сестры. — Увели за руку? — переспросил Чанбин. — Она же старшая сестра, которая ушла из дома. — Ей было одиннадцать. — Да ну. Врëшь. Никто не догадывался, что старшая сестра тоже была маленькой. В этом, возможно, и проблема. Феликс сам сотворил с её судьбой такое: недомолвки, молчание, нелепица. Оливия не сбежала с возлюбленным эльфом – её аккуратно увели, затолкали в машину и утаили в затхлом подвале. Возможно, Феликс не хотел никого напугать. Возможно, он верил, что сестра бессмертна. — Я хочу домой, — признался Чанбин, но не остановился. — Не хочу умирать и хочу домой. Меня сейчас вырвет... Феликс и Сынмин – психи. Я их люблю, честно, но они меня пугают. Из-за них я выучил много жутких правил. Ты знал, что преступники просто обожают возвращаться на места преступлений? — Конечно, — выдохнул Хёнджин. — Поэтому мы здесь. Он паниковал, судорожно заглядывая за каждое дерево. Ничего не видел, но ощущал чудовищное дыхание. Звериное, точно касание меха. Ужас выворачивал наизнанку – был подводным и волновался где-то в венах. — Ладно, — пробормотал Чанбин. — Спокойно. Дышим глубже, а то сами себя доведём до паранойи. Здесь только мы. Это была ложь, потому что Хёнджин наконец заметил силуэт с жёлтым, мутным взглядом. Такое действительно случалось. Шёпот о Бан Чане – и неминуемое знакомство с ним. Ловкость Хан Джисона – и удар об арматуру. Эльф, что увёл девочку за руку, – и неожиданная встреча в тёмном лесу. — Он смотрит на нас, — Хёнджин сделал шаг назад. — Обман зрения, — неуверенно сказал Чанбин, — и это мы смотрим на тень. Если она заговорит, я брошу камень. Клянусь. Силуэт не двигался. Его сполна замело снегом: значит, он долго наблюдал и кропотливо слушал детские секреты. — Давай убежим, — тихо предложил Хёнджин. Хрустнула ветка, и треск почти разорвал напополам грудную клетку. — Пожалуйста. — Эй! — внезапно крикнул Чанбин. — Ты живой? Захотелось ему врезать. Дать по шее, вырубить и утащить, пока ничего страшного не произошло. Наверху заголосила кукушка. Она сдавила слух, отсчитала пару лет и затихла. «Кукушка? — вдруг сбился Хёнджин. — Зимой?» — Вот видишь, — выдохнул Чанбин, — мы одни. За мной. — Да, — запоздало ответили (ответили!) вдалеке. Эхо от эха. — Живой. Чанбин в смятении вскинул заледеневшую бровь. Хёнджина зверски встряхнуло. Вот и всё. Конец. Он представил, как его отец, сидящий в кресле, открывает газету и видит фотографию растерзанного сына – и наверняка горько хохочет. Убийцу не найдут. Убийц редко находят. — Это ты тронул Оливию? — неуверенно прошептал Чанбин. — Её кожа просила ласки, — донеслось от силуэта. Желудок разъярился, и Хёнджина едва не стошнило. — Брось камень. Чанбин вынул кремень из кармана и с силой швырнул его в сторону тени. Раздался удар. Камень отскочил от инея на коже, как от коры, и рухнул наземь. В тот же момент и Чанбин, и Хёнджин сорвались с места. Оба вопили. Оба услышали, как за ними понеслись следом. Ломались ветки, трещали ступни. Горло выдавливало истошный вой. Только по этому рëву Хёнджин различал, где именно бежит Чанбин. Весь город сжался до белоснежного пятна, усыпанного елями и суетливо бегущей речкой. Шапка сползала на переносицу. Хёнджин нёсся без оглядки, уже не улавливая воплей. И сам не кричал. Гортань словно вздëрнули. Но мозг понимал: охота продолжалась. Хёнджин вылетел на поляну, заросшую льдами, и кубарем покатился по земле. Поднялся, хромая. Снова рухнул. Вспомнил о маме, о печенье с горячим молоком и бесшумно зарыдал. Сóда Йóин странный, белый и истекающий кровью. Оживший город, с трудом подающий признаки человечности. Он не был злым. Просто одиноким. Хоть и многодетным. И своим новорождённым девочкам и мальчикам он перематывал головы полотенцем, душил, подвергал психотравмирующим ситуациям и голодовкам, выбрасывал на зимние улицы. А потом странно глядел. Будь у Сóда Йóин тёплые руки, он был бы не против объятий. Он бы собирал зёрна рациональности и сочувствия, а не сметал их с пути; читал бы детям снежноягодные сказки, а не заставлял лезть под кровать в попытке сбежать от кошмаров; ронял бы на землю самодельные игрушки, а не проливал чужую кровь. Ему никто не нужен был. Но он всех заберёт. — Почему плачешь? Это был Феликс. Он сидел на снегу перед заколкой-сердцем. Один. С виду очень спокойный. Захлëбываясь и содрогаясь, Хёнджин бросился к нему, взял за руку и отпрянул – в ладони плескалась лужица, вытекающая из лунок от ногтей. Это не могло быть не больно. Феликс поднял взгляд. Ранимое, наивное выражение лица так покарябало Хёнджина, что на мгновение стало не так тесно. Ничего страшного не случилось. Всего-то выпал молочный зуб, или потерялась любимая игрушка, или... — Зачем ты так сильно сжимал кулаки? — выпалил Хёнджин. И спокойное лицо напротив заслезилось. Феликс приложил ладонь, полную крови, к глазу и всхлипнул. Пальцы порозовели. Вся эта слякоть брызнула на сердце-заколку, как земля, брошенная на гроб. — Чьë это? — Моей... Феликс не закончил и удивлённо заглянул за спину Хёнджина. Может, никого там и не было. Феликс часто обманывался, но Хёнджин не стал проверять: навалился всем телом, рывком поднялся, впился в рукав оранжевой куртки и попытался броситься от погони. Снова. Феликс плохо соображал. Он расщеплялся, шёл неохотно и внезапно разглядел в Хëнджине врага. В замешательстве спросил: — Ты умер? Признавайся. — О чём ты? Феликс резко выдернул руку. По ладони поплыли розовые капли. — За тобой гнался маньяк? — За нами гонится маньяк, — выдавил Хëнджин. — Считай меня ненормальным, но здесь, в лесу, ходит страшный человек. Феликс? Ëнбок! Ты в своём уме? Куда ты?! Он в ужасе смотрел, как Феликс от него пятится, и не верил, что это происходит. За секунду его вывернули, извратили, распяли и растлили. В горле зацарапалась блажь. Яркий вкус. Молящий оказаться на губах. Алчущий. Хёнджин скривился, удерживая кровавую тошноту. — Ты исчезнешь, — горячо прошептал Феликс. — После встречи с маньяком ты исчезнешь, а если вернёшься – это будешь не ты. — Это ты привёл нас сюда, — завыл Хëнджин, — а виноват кто-то другой? — Сложно сказать. — По такой логике ты станешь серийником, если нас всех убьют, да? Феликс пошатнулся. Он плохо видел из-за крови в глазу. Он окаменел и не шевельнулся, даже когда услышал крики друзей. Его разум сломался. Его жар передавался по воздуху и взращивал опухоль во лбу. Под черепом полыхал огонь. Хёнджин впервые ощутил на себе искру настоящего сумасшествия – и увидел Феликса таким, каким он был и останется. Это изуродовало нутро. Это перерезало сочувствие, и Хёнджин лихорадочно заверил: — Если ты сейчас не двинешься, то для тебя друзья будут живы в другом месте. Где-то в твоём мире, где ничего не меняется. Феликс не покорился. Он обратился в тень. В силуэт, что стоит у дерева: наблюдает, слушает и может вогнать чужую глазницу в угол стола. Теперь пятиться стал Хёнджин – потому что увидел перед собой воплощение кошмара. Наконец породив Феликса из Ëнбока, бог разбил трафарет. Во имя красоты. Во имя первородного замысла. Таким, как он, никто больше не станет. Такого, как он, невозможно будет вычистить из памяти, как прослойку отрупевшей кожи. Последний раз увидев Ëнбока, которого уносило в энциклопедию жертв, Хёнджин развернулся, скорчился от боли и побежал в сторону криков. Подумал: «Я тебя не забуду». Вырезал последнее обещание на рёбрах, и в этот момент его память отключилась. В речке плавал нож. Упавшего в воду Чонина прибило к заснеженному камню. Крепко, прямо спиной. От затылка расходились красные круги. Голова была опущена в воду по шею, пока ноги и руки болтались на поверхности. На другой стороне речки сходил с ума Чанбин. Он не умел плавать, но суматошно карабкался по камням. Хёнджин повторял. Лез по поваленному дереву, обламывая ногти. Соскользнул – и показалось, что руку откусили по локоть. Было чертовски холодно. Физически. Морально Хëнджин погиб перед окаменелостью, когда-то бывшей Феликсом. — Держу, — Чанбин вцепился в голову, болтающуюся под водой. — Вытаскиваю. У него из носа будто мозг вытекает. Хёнджин видел, насколько близка смерть. И всё же Чанбин справлялся. Он выкрикивал имя и хлопал по голубым щекам, хотя сам норовил утонуть. Речка билась в ноги и стачивала колени. Хëнджин приблизился. Дерево и камни шатались, но он старался не обращать внимания. — Теперь нужно как-то выбраться, — решил Чанбин. — Чонин в отключке. — Придётся опуститься в воду, — тихо заметил Хёнджин, — или зацепимся за что-нибудь. — Тут не очень глубоко, — сам себя убеждал Чанбин. — Готов? — Да. «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». — «Нет». — «Да». Вода отсекала конечности. Чанбин проклинал зиму, свою фобию, лес, и это успокаивало. Хëнджин стучал зубами. Он обхватил Чонина за талию, а Чанбин взялся за плечи. Красные круги разбились в обычное мясо. — Идём медленно. Но как только я ступаю на землю, — скомандовал Чанбин, — ты даёшь мне руку, и я тебя вытаскиваю. — Хор-рошо, — Хёнджин осмелился ему поверить. — А потом я выкурю свою первую в жизни сигарету. Ты со мной? Хёнджин улыбнулся. Оскал едва не раскроил рот. Пошёл снег. Он падал в воду, грелся на лице Чанбина и не таял на руках Хëнджина. Почему-то ощутимо работали органы. Слышно было, как шевелится мозг. Он дрожал в темноте черепной коробки так же, как Хëнджин трясся в ночи жуткого города. Горло срезáло всплесками. — Почти у берега, — объявил Чанбин. — Ты как? — Ног не чувствую. Не стоило этого говорить. Не стоило. Не стоило убеждать Феликса в его сумасшествии. И ноги не стояли. Они ведь не могли ходить по речке. Хëнджин правда их не чувствовал. И не сразу понял, что ушёл под воду. Его затопило и накрыло. Хёнджин инстинктивно разжал пальцы, чтобы не утянуть Чонина, и почти побежал по воде – или это вода понеслась по его трахее, забивая лёгкие. Дышалось больно, но до одури живо. По-зимнему. Хёнджин перевернулся и больше не знал, где поверхность, а где дно. Он потерялся. Он давно был потерян. Захотелось немного поспать. Уши залило, и в них раздался стрëкот эльфийских колокольчиков. Лишь тогда Хëнджин искренне испугался – и чуть не умер, когда его загривок схватили и потянули вверх. Было страшно оставаться в сознании. Маньяк сейчас его придушит. Ему ампутируют ноги, как той девочке из газетной вырезки. Рука, срывающая скальп, цеплялась всё жёстче. Она вытащила Хëнджина на поверхность и повела к камням, об которые хотела разбить. — ...забирайся. Хёнджин завалился грудью на острые скаты, закашлялся, напрягся – и с силой ударил ботинком в чьё-то лицо. Чужое тело отпрянуло и рухнуло. Начало тонуть, но ледяная рука вырвалась из воды и обхватила лодыжку. Хёнджин вцепился в камень. Закричал, слетел и, захваченный свирепой хваткой, сорвался следом. В ад. В рубиновый лёд. В Мулен Руж. Горячая кровь не била по пульсу. Ладони покрылись рубцами. Гипотермия поцеловала в грудь. Это было чудесно – легко, воздушно, освобождающе. Спину разорвало, и позвоночник откололся. В мутные глаза можно было запустить по рыбке. Приживутся. Когда в сердце разверзлась дыра, Хёнджин понял, что по нему неистово колотят. Изо рта хлынул рубиновый лёд. — ...очнулся, — прогремел взрослый голос. — Другого мальчика нашли? — ...нет. Стрëкот эльфийских колокольчиков всё ещё мучил мозг. Кукушка клокотала, выл серый волк... Но это было давление. Хёнджин лежал на снегу – и под одеялом. Поломанный. Покалеченный. С него содрали кожу: новую-старую ветровку. Лесной ветер приглаживал растрëпанные волосы. Будто расчёска. Нет. Это мамина ладонь. — Откуда ты здесь? — хрипнул Хёнджин. Он никогда не вспомнит её ответ. В лесу, у речки, ходили люди с носилками, грелками и боязнью. Чонина долго не могли откачать, Феликса – отыскать, Чанбина – вытащить со дна. С целым рассудком был только Бан Чан, но он не видел никакого маньяка. Своими словами он уничтожил детские страхи, превратив их в ложь. Отчаянную, немного дикую ложь. Хёнджин не смог противостоять. Мама украла его. Забрала из города раньше, чем он успел расчленить несправедливость. Топор бы не понадобился. Нужны лишь слëзы, которые несколько лет не будут литься. Хёнджин был без сознания, но тело завопило и закровило, стоило ему пересечь границу Сóда Йóин. Стало пусто. Из рёбер что-то выдернули. Обещание... Разум – это мыльный пузырь, блестящий и пустой. Изолированный Хёнджин рос вдалеке. На белой койке, под разлохмаченным одеялом. Время исчезло. Хёнджин, кажется, тоже. Ни живой, ни мёртвый. Он будто всегда тонул. Ел больничный йогурт, и тот падал камнем в живот. Пил капельницы госпиталя, и те тревожили рыб, прижившихся в венах и мутных глазах. Звонок стационарного телефона запускал память. Манил. Навлекал на разум тёмные отголоски дружелюбного голоса. «Вы придёте на ужин?» «Как здоровье?» «Во сколько выйдем?» Но медсестра снимала трубку и Хёнджин исчезал вместе со старомодной мелодией. Руки пугающе растягивались. Ноги пугливо доставали до изножья койки. Волосы седели. Однажды из маленького трупа выкарабкается труп побольше, поэтому существование не начнётся сначала. Покой в больничных стенах взывал к кататонии. На штукатурке были выцарапаны стихи. Зловещие, вразброс.кровь – лужи – пена речкой стекают из вены.
кровь – ножик – бровь: с глазниц срезают любовь.кровь – сода – соя, не обрести душе покоя.
раз – два – три. умри. умри. умри.
Хёнджин часами сидел на пружинной койке и смотрел в окно. День за днём. И даже каждую ночь ничего не видел. Потому что Сóда Йóин озаботился лоботомией. Успел успокоить сны и голод. Засыпать открытые раны, сломать зубы. Он отвлëк, оглушил, ввëл в транс. И не спас. Мама приносила кассеты с детскими фильмами, но палата продолжала гореть синим экраном телевизора. Ванильный пудинг оставался на металлическом подносе. Каша остывала. Через месяцы Хёнджин перестал глядеть в окно и смотрел в потолок. Считал разводы. Выше его палаты — умывальная пациентов. Там вечно резались, кололись, выли и кашляли куда угодно, только не в мокрые полотенца. Иногда Хëнджин отворачивался. Рассматривал столик у койки: йогурт с утонувшей ложкой, таблетница, часы-будильник с колокольчиками. Молоко в стакане блестело под луной. Оно то красное, то чёрное. Где-то капала вода. Хёнджин всё ещё тонул – и сам царапал на стенах.И ЖИЗНИ НЕ ХВАТИТ, ЧТОБЫ УЗНАТЬ, ОТ КОГО ЖДАТЬ СМЕРТИ.
Бан Чан когда-то загубил Джисона.ЕГО НЕТ.
Хёнджин и впрямь убил Чанбина.ЕГО НЕТ.
Ëнбок прикончил сам себя.ЕГО ЗОВУТ ФЕЛИКС.