***
Рука Дениса работала отлично, пока не появлялась необходимость ее поднимать. При подъеме ее, видимо, пронзала острая боль, из-за которой тот болезненно морщился. Врачам звонить Денис наотрез отказался, сославшись на всеми любимое «само пройдет». Оно бы, может, и прошло, да только начинали люди замечать потребность в имевшихся возможностях лишь тогда, когда они исчезали. Оставалась только надежда на смекалку. Денис сидел на стуле возле раковины, опустив шею на бортик: прямо как тетенька в парикмахерской. Выглядел устало и даже несколько печально. Ситуация получалась интимная, но зависимое положение Громову не очень, похоже, нравилось. Антон особо не церемонился — уселся на его колени и елозил ладонями по голове, намыливая волосы шампунем. От пара, влажноватой скользкой кожи и тепла тела у Антона давно встал. Плюс, он все время гонял в голове ту самую сценку из автомобиля. — Я смотрю, ты сейчас прямо обкончаешься, — угрюмо сказал Денис. Антон молчал. Рука уставала. Душевая лейка то и дело выскакивала из пальцев и под давлением разбрызгивала воду. Стул на плитке стоял жутко неустойчиво. В глаза попадала пена. Тем не менее, Антон испытывал удовольствие. Стиральная машинка, работавшая в режиме отжима, начала невозмутимо передвигаться к двери. Вспомнил вдруг, как девочка с Федосеенко, выпив, рассказывала, что любила садиться на них и «развлекаться». Стало смешно. — Весело тебе, да? — обиженно спросил Денис. Только что губы не надул. — Не нуди. Вытереться Денис, вообще-то, и сам мог, но Антону хотелось его касаться: за ухо тронуть, по лбу пройтись, щеку погладить. Смотрел в глаза беспрерывно — как приклеили. Громов тоже смотрел — не моргал почти. — Переедешь ко мне? — спросил он. Антон вытянул губы, сообщив так о своей «задумчивости». Конечно, ответ он знал, но все равно мыслишки полезли: забавненькие, в основном. Вот вешали они, значит, на холодильник таблички с распорядком складывания посуды в посудомойку и графиком выбрасывания мусора. Честно говоря, не верил Антон в расставания из-за «бытовухи». Прикрывали они (те, другие) реальные, червивые проблемы поверхностными «он не мог кран починить» и думали, что все им верили. Конечно, все те переходы — переезд, встречи, совместное проживание — выбивали землю из-под ног. Пусть времена и сменялись, Денис все еще оставался тем «странненьким» из очереди на Kiss, игравшим с ним годами в «кошки-мышки». Как оно так раскрутилось — Антон не мог в голову взять. — Да. — Ты мне сейчас плешь протрешь. — Ой. — Антон убрал то несчастное, насквозь промокшее полотенце. Денис обнял его за талию, положив влажную голову на плечо. Антон привык просто ужасно: к шуточкам его, матершине, взглядам, манерам. — В травму сгоняй завтра, — сказал Антон и вышел из душной ванной. На следующий день перевез свои вещи и больше не грузился. Жизнь очень походила на творческий процесс. Мелодии, звучавшие в голове, приобретая физическое воплощение, получались совершенно иными. Так и с обстоятельствами, планами — ожидай, предполагай, продумывай — все равно складывалось по-своему. Москва, 2015, июнь Совместная жизнь с Денисом имела некоторые «особенности». Громов иногда забывал, что жил с человеком и придумывал Чернышову новые сущности: мебель, груша для словесного битья, «муж на час», личный клоун. Также он перестал стесняться. Речь шла не о физиологических проявлениях, а о «драках с предметами». Следовало, вероятно, немного пуститься в подробности. Мебелью Антон становился в двух случаях: при очень хорошем или очень плохом настроении Громова. В первом тот видел в Антоне подушку, одеяло, стул, диван. Ложился и садился на него без предупреждений и ни во что не ставил необходимость Чернышова работать (или нежелание бесконечно тискаться). Во втором Антон становился кем-то забытым и нефункциональным, вроде старой советской стенки, которой никогда не пользовались. Вопросы, прикосновения, просьбы и, в целом, присутствие, Денис тупо игнорировал. Грушей, справедливости ради, Антон становился достаточно редко, но, все-таки, бывало. Схема представляла собой нечто подобное: испортили настроение на работе — Антон не выполнил незначительное обещание — два часа оров и криков без конкретного содержания. В основном, Денис сетовал на судьбу и обвинял Антона в «похуизме». «Мужем на час» Антон становился примерно каждый месяц. Все задавался вопросом, как Громов смог прожить в одиночестве около восьми лет и не утонуть в потопе. Тот комнатный любитель физики даже не знал, как вкрутить лампочку. Он не умел делать буквально ни хуя (или притворялся). От необходимости заниматься домом впадал в ступор, замирал и хлопал глазами. Личным клоуном Антон становился практически каждый день — почти в буквальном смысле. Громов мог валяться после работы на диване, переключать каналы или перелистывать социальные сети, а потом взять и сказать: «Рассказывай!». Отделаться не получалось — возникала перспектива перекочевать в «грушу». Так Антон сидел и рассказывал: то небылицы, то рабочие моменты, то пускался в философию. После, как правило, становился мебелью первого разряда и Громов, как обезьянка, повисал на нем до самого утра. «Драки с предметами» на первых порах просто вызывали недоумение. Одна подобная случилась утром: апрельским или майским. Проснулся Антон от странного шума. Электронные часы показывали восемь десять. Звуки стали усиливаться. Подумалось было, что в дом, как в тех дешевых американских ужастиках, пробрались разбойники (оставалось пожалеть об отсутствии бейсбольной биты под рукой). Вышел в прихожую и увидел картину, где Денис — полностью одетый и обутый — ронял зонт. Сначала показалось так: брал он его в руки, а тот бесконечно падал. На самом деле, Громов специально его бросал. Шипел при этом, как змея, что-то неразличимое. То, что Антон приехал домой в три часа ночи и отсыпался — не волновало его совершенно. — Все норм? — спросил Антон. Денис поднял голову с тем безумным взглядом. — Да. Я просто забыл зонт, — сказал он и поспешно вышел из дома. Триггерами для такого поведения выступали разные неурядицы вроде вышеописанной (совершенно обыденные). Дрался Громов на памяти Антона со шкафами, полками, стиральной машиной, ковриками, стенами, микроволновкой (от которой, в итоге, оторвал дверцу), цветами, стульями, вытяжкой (которую, в итоге, просто сломал). После таких стычек Антон, конечно же, превращался в «мужа на час». Иногда смотрел на всю ту вакханалию и вспоминал слова, сказанные давным-давно старым одногруппником про какую-то девочку: Будет больно, но ты кайфанешь. Кайфовал, если честно. Все так же бесконечно кайфовал от Громова: наглухо ебанутого, но самого любимого. Тем не менее, задавался вопросом: как тот спокойный чуть надменный паренек из очереди, тот белый воротничок из банка, тот «свой парень» умудрялся хранить столько чертей внутри, оказываться постоянно кем-то совершенно противоположным внешнему. Тем временем, Антон тихо мирно занимался своими делами: катался по фестивалям, выпускал треки. Сдал на права — всего лишь со второго раза. В мае две тысячи пятнадцатого уже гордо собирал штрафы за превышение скорости. Мать порой капала мозги по поводу дел сердечных, а впоследствии семейных. Отшучивался в нежелании сочинять истории о загадочной московской красотке или обете безбрачия. Приперла бы когда-нибудь к стенке, но Антон не хотел не то, что из того шкафа выходить — даже дверцу приоткрывать. Наверное, в конце концов, пришлось бы врать про монастырь — мать же, все-таки, религию уважала. Двадцать седьмого июня Костя Мирный потащил их в какой-то «независимый» музей. Почему мероприятие, посвященное любви в искусстве, проводилось в июне, а не в феврале, Антон не понимал. Также он не знал, почему Костя решил пригласить туда их с Денисом, если все присутствовавшие — в антураже купидонов на картинах, шампанского и нудных разговоров о толщине масляных мазков — искали себе соседа по кровати на предстоявшую ночь. Зал, арендованный под ту закрытую и очень секретную вечеринку, украшали не канделябры и алые коврики, а серебристые трубы на потолке и покрашенный в розовый пол. Эклектика — сказали бы ценители. Хуйня претенциозная — сказал бы Антон. Слабо он разбирался в искусстве. Современное не переносил на дух. Верил искренне в хипстерский вирус, из-за которого дамы и господа всех возрастов и цветов бежали в подобные залы глазеть на раздолбанный писсуар и часами восхищаться смелостью и глубиной души автора. Многие в Москве казались такими: богемными жителями бесконечного «Дома 2». Существовали, разве что, в более разнообразных интерьерах и экстерьерах. Реальность не отыскивалась ни в улицах, ни в событиях, ни в людях. Представали они чем-то подобным тем старым трехмерным картинкам: казались объемными, но рука вглубь никогда не проходила, упиралась в гладкий листочек. Заглядывал Антон иногда в окна прилежно покрашенных в желтоватый или голубоватый цвет дореволюционных зданий, но так и не находил в них живых людей. Очарование и головокружительное ощущение свободы от столицы постепенно сошло на нет. В целом, если Нижний Новгород напоминал мыльный сериал по «Первому», то Москва — рекламную паузу. Костя тогда привел своего нового ухажера. Ничего особенного Антон не увидел, мельком взглянув: длинный, слегка неряшливый, переваливший за полтинник. Смотрелись они странно: словно нерадивый подросток с плохими оценками прижимался к прогрессивному папеньке, работавшему в тату-салоне или занимавшемуся связями с общественностью. Мать, похоже, сбежала. Антон бы поступил так же. Мысли те лезли только потому, что младенец в белых одеяниях на картине вызывал еще меньше интереса, чем любовная жизнь Мирного. — Познакомьтесь, это Дима, — сказал Костя. Антон пожал Диме — скорее, Дмитрию Степанычу — руку. Дресс-кода, похоже, не объявили. В другой стороне зала стояли две подруги: одна в длинном красном платье, вторая в черном спортивном костюме. — Мы знакомы, кажется, — сказал Дима Денису. — М-м. Плохая память, — сказал Громов, сунув руку в карман. Стоял он, перенесши вес на одну ногу и изогнувшись в запятую. — Дмитрий Кольский. Мы с вами работали. Денис что-то там ответил неясное, но Антон не услышал. Мирный кружился около и что-то плел — только что за рукав не дергал. — Энтони, пошли поболтаем, а? Вдвоем они вышли на улицу. Костя присел на корточки на заднем дворе и, забив на сновавших то и дело людей, принялся скручивать косяк. Последнее время несло травой от него просто постоянно. — Чего хотел? — Энтони-и… — Костя развел руками. — Счастья, конечно. Вообще, у Денни через месяц день рождения. Что подаришь? Только не говори, что себя. Ради Бога. Антон обычно ничего не дарил. В прошлый день рождения Чернышов все время шутил по поводу скорого облысения Дениса, а дальше они напились и потрахались на балконе. Представления не имел, чего следовало дарить — адвент-календарь с позами из Камасутры, что ли. — Не знаю. Мирный что-то говорил о подарке, который готовил он сам, но Антон не запомнил. В конце Костя сказал: — Он, кстати, цветы любит. — Прикалываешься? — Не-ет. — Костя засмеялся. Потом задумался вдруг и добавил: — Я тебе сейчас секрет расскажу. У меня брат был мелкий. Знаешь, что такое синдром внезапной детской смерти? Такая история. Но брат у меня все равно есть. Не обижай его. — Костя грустно улыбнулся. Настроение окончательно испортилось. Складывалось впечатление, что во всем мире один Антон имел нормальное, обыкновенное детство без трагедий. Костю повело от травы. Выглядел он достаточно жалко. Последние месяцы они проводили много времени вместе, но коммуникации без Дениса не получалось совершенно никакой. — Как скажешь. Сочувствую. — О. Не бери в голову! — Костя забавно передразнил Дениса. Чернышов поднялся и остановился во втором зале. Он полностью копировал первый — разве что, картины и люди чуть-чуть отличались. Стоял легкий гул. Антон остановился у стены и почему-то стал прислушиваться. Долетел обрывок диалога между Денисом и Дмитрием хрен-знает-как-его-по-батюшке. — Меня все устраивает, — говорил Денис. — Я верю. Я о тебе думал тогда. Целую неделю. Денис пьяно хихикнул. Антон непроизвольно сжал кулаки. — Это очень мно-ого. — Да… Выглядишь отлично. — Спасибо. Антон подошел к ним и широко улыбнулся. Перенял манеру поведения всех тех одухотворенных посетителей и легонько тронул Дениса за запястье. — Денни, ты сегодня газ выключить забыл. — Что? Кольский дернул бровями и отвернулся, покрутив пальцами фужер в воздухе. Шея Антона, вероятно, жутко покраснела от раздражения. Проблема, конечно, заключалась не в неаккуратном бритье. — Утюг еще. Краны не закрыл. Погром же полный будет. Денис смотрел на него так, как смотрели на неожиданно появившихся в разгар праздника душевнобольных родственников: с легким ужасом и сильным стыдом. — До свидания, Дима, — сказал Антон. Поехали через центр. Пробка стояла дикая: конца не виделось ни через стекло, ни на картах. Маркер дороги горел красным. — Объяснишься? — ровно спросил Денис, сидевший на пассажирском. Свет падал на его черную мохнатую водолазку. Антон больше предпочитал на нем спортивные костюмы. — Мне не нравятся такие сборища. — Я хожу на твои концерты. — Денис в тот день, в отличие от Антона, был невиданно спокойным. — Я на них с мужиками не заигрываю. — Извини. — Повел плечом. — Я, в общем-то, и не заигрывал. — Кто это? — спросил Антон, сняв руки с руля. Все равно двигались раз в пять минут. — Мужик. — Да я понял, что не баба, — громче обычного сказал Антон. — Можешь не юлить хоть раз? Заебал. Денис вздохнул. Молчал и смотрел вперед. — Старый знакомый. Я с ним потрахался, чтобы меня взяли на должность повыше. Давно было. Такое везение. Дальше Денис рассказал достаточно подробно ту историю: про клуб, Леру, совещание, договор, квартиру Кольского «для ебли». Антона слегка тошнило. Громов словно киношку с сомнительным бюджетом пересказывал, а не делился липкими подробностями своего «покорения» Москвы. Противный осадок остался надолго, и возник он по нескольким причинам. Во-первых, Антон, как и многие другие, цеплялся за собственные выдумки и ожидания. Дениса моментами хотелось сравнивать чуть ли не с Ломоносовым, бежавшим из дома в поиске образования и просветления. Розовая дымка вместе с беспрекословным уважением не вызывали и мысли порасспрашивать: как ехал-то, с кем, где останавливался, в какие неприятности попадал. Попадал, скорее всего — соплей же был малолетней. Дело заключалось не только в заботливых переживаниях, но и в вечно ущемленном чувстве собственного достоинства. Зарабатывал Громов всегда намного больше. Пришел он к этому, видимо, вот так. Во-вторых, звучали его речи тогда, как банальные издевательства. Хоть пытай — не признался бы Громов, как сильно любил ревность. Антон ревновал постоянно: ко всему, что двигалось и смотрело в его сторону. В девяти из десяти случаев игрался в безразличие, но, когда с флиртом Громов перебарщивал — случались вот такие пассивно-агрессивные выпады. В-третьих, образ жизни Дениса в прошлом отдаленно намекал на перспективу пресыщения. Денис просто мог остыть. Одно дело — беготня за неприступным мальчиком. Совсем другое — жизнь с мебелью, выполнявшей все приказы и капризы. — Все нормально? — спросил Денис, погладив его по ноге. — Правда, извини. Я просто растерялся. — Хорошо, — ответил Антон, не имевший никакого желания продолжать ни разговор, ни тот идиотский день. — Ты пьяный, что ли, за руль полез? — Денис приблизился. — Бросай. Поедем на метро. Не рассосется же. Антон и бросил. Вспомнили молодость, прокатившись в подземке. Приехали и молча легли спать. Громов в тот вечер на нем не висел, показательно не игнорировал, технику не ломал и даже развлекать себя не просил. Почуял, видимо, что рамки, несмотря на их бесконечное стирание, все еще существовали. Больше тему они никогда не поднимали, хоть и по какой-то причине еще долго в сердце она болела.***
Спустя два дня напряжение сошло на нет. Утром понедельника произошел забавный случай. Денис громыхал шкафом в ванной, отчего Антон и проснулся. Такое нередко происходило, но обычно на ноги он не поднимался, а затыкал чем-нибудь уши и возвращался ко сну. Тогда же встал. — Скоро испортится, — с задумчивым видом сказал Антон, посмотрев на упаковку с ванильным йогуртом, только что вынутым из холодильника. — А я не знаю, зачем оно… — начал отвечать Денис, но отвлекся на что-то в телефоне. Антон подошел к нему и поднес чайную ложку с йогуртом ко рту. Посмотрел Денис на него, прямо говоря, как на долбоеба и постарался увернуться. Антон взял его пальцами за подбородок. — Ешь, — сказал он. Денис моргнул и открыл рот, словно заинтересовался. Стояли они близко — бедра соприкасались. Антон внимательно наблюдал за ложкой, скользившей по язычку. Стало жарко. Громов грубо прижал его за поясницу и поцеловал в губы. Антон чего-то совсем растекся, только что о коленку тереться не начал. Денис вдруг ужасно больно сжал его задницу. Антон весь сжался. — Еще раз спровоцируешь меня перед работой — порву жопу, — сказал Денис, прикоснувшись губами к уху. — Чем? У тебя там сантиметров двенадцать, — сказал Антон, сделав то же самое движение. Вопреки ожиданиям, Денис ничего не вытворил: ни съязвил в ответ, ни разозлился, ни обиделся. Улыбнулся нарочито беззаботно и погладил по затылку. — Я опаздываю. Отвези меня, раз проснулся, — сказал он. Пятнадцать минут дороги Антон молился Богу, в которого успел за то время поверить, чтобы уберег он их от смерти. Также мимолетно проклинал производителей йогуртов и свою же словесную несдержанность. Когда они сели в машину, и Антон разогнался, Денис расстегнул ему ширинку и глубоко взял в рот, предварительно сказав: — Удачи, сука. Я застрахован. Антон и без того водил неуверенно, а уж с такими «неудобствами» постоянно косячил (благо, несерьезно). Сердце бешено билось. Больше перед работой он Дениса не провоцировал, а размер члена не комментировал. Москва, 2015, ноябрь В ноябре Антон чувствовал себя как на иголках. Истинная причина никак не отыскивалась, так что пришлось сваливать тревоги на сам месяц. С первого числа словно дышал в спину некий злой дух, подглядывал за каждым шагом. Мокрая осень с ее выдуманной кем-то романтичной мистичностью нисколько не вдохновляла. В конце концов, работал Антон от злости и ярости, но никак не от размазывания соплей под дико популярных тогда The Neighbourhood. Денис плевать хотел на погоду, грязь и выдуманные волнения Антона. Пребывал он в состоянии полнейшей эйфории, потому что наконец купил квартиру. — Кучеряво живешь, — сказал Антон, подъехав к жилому комплексу рядом со Спортивной. Лезли в голову черноватые шутки, потому что располагался дом недалеко от кладбища. Денис, в целом, вампира напоминал и, если бы Антон заводился от БДСМ, то они бы обязательно поиграли с кровью. Жаль, что не заводился. Квартира — мелкая, пустая, однокомнатная — располагалась на десятом этаже. За всю жизнь Антон побывал там несколько раз. В начале ноября пятнадцатого года Денис потащил его в нее просто так, а в конце Антон поехал самостоятельно, чтобы скинуть туда запылившийся синтезатор. Работал он исправно, но новая модель, подаренная Громовым, нравилась гораздо больше. Случился и третий раз, но совсем в другом году. — Почему Спортивная? Денис, конечно, долго жил в той части города, но никогда особенно трепетной ностальгией не отличался. Нелепым, все же, казалось расположение: высоченные новые дома в окружении старья и изворотливых мелких переулочков. — Под сдачу, — сказал Денис и пожал плечами. — Не бери в голову. — Твоя фразочка звучит пошло, — ответил Антон. — Как есть. Они, вроде как, вынесли кучу строительного мусора из квартиры и вернулись домой. Одним из вечеров Денис лежал на диване в том своем соблазнительном обличии: в уличной одежде, но с босыми ногами. Антон не стал вовлекаться в сексуальную игру. Осторожно присел рядом и положил голову на колени. Помолчали. — Тебя что-то беспокоит? — спросил Денис. Впервые за долгое время тревожил его не Громов. Он вел себя нормально. Последние несколько месяцев жили они, как самая обычная пара: ели, пили, кино смотрели, на концерты ходили, трахались. Громов мог устроить «пожар», как в тот раз с отсосом за рулем, но, в целом, Антон не сильно-то противился. Чернышов, в общем, не понимал, «зажрался» он или нет. Музыкальная мечта, пусть и сбылась, удовлетворения более не приносила. Закрывались одни потребности, появлялись другие. «Нового уровня» не случалось. Многое раздражало: концертные площадки, организаторы, менеджеры, переписки, студии, назойливые фанаты и фанатки. Первые чаще хотели узнать секретный секрет успеха, а вторые — залезть в штаны. Эмоций не вызывало примерно ничего. На самом деле, мысли те не имели никакого смысла. Чернышов не понимал истинных причин своих тревог, не слышал сирены собственной «чуйки», потому и приписывал все работе. Доходило до абсурда. Он давно вел паблик, посвященный своему и чужому творчеству. В последнее время начал специально публиковать разную ересь и скандалы, чтобы провоцировать плохие комментарии (так, для разнообразия). Антон взял руку Дениса, поцеловал осторожно тыльную сторону ладони и сказал: — Я люблю тебя. Денис тихо посмеялся и просунул теплые, пахнувшие травяным мылом пальцы в волосы. — Значительный повод. Пожрать сделаешь? Денис, трагично шептавший о секретной мечте, суть которой заключалась в любви к собственной персоне, реагировал на редкие признания просто поразительно.***
— Бля, как хорошо жить со знаменитостями, — сказал Денис и положил шоколадную конфету на тост с сыром. — Что за пиздец ты ешь? — резонно спросил Антон. Денис пожал плечами и укусил тот шедевр карательной кулинарии. Конфеты Антон принес с концерта — стащил их там из гримерной. В клубе в тот раз выступал какой-то рэпер, имевший райдер. Работал телевизор. На одном из кабельных музыкальных каналов крутили клипы. Логика в их подборе не прослеживалась: то отечественные, то иностранные, то старые, то новые. В тот момент показывали старье. Шли кадры из какого-то фильма с перебивками на подвывание вокалистки. Хорошо пела, в общем-то. В правом нижнем углу была надпись: «Город 312 — Останусь». Антон стал собирать пенку на кофе зубочисткой. — А ты что за пиздец делаешь? — спросил Денис. — Еще пиццу с ананасами ешь. — Это другое. — И холодец. — И что? — Блевотина. — Ладно. Ты молодец, а я еблан. — Да. — Пизда. — В стенд-ап запишись. Антон раскрыл рот, чтобы продолжить тот высокоинтеллектуальный диалог, но прервал его звонок, поступивший Денису на телефон. Он как-то странно посмотрел на экран, слегка нахмурился. Незнакомые номера он брал сразу, притом начинал играть с рекламщиками в любимую игру «кто кого». В последние месяцы Антон к ней не прислушивался, но поначалу те разговоры забавляли. Денис, как правило, задавал один и тот же односложный вопрос. С почти счастливой улыбкой слушал, как оператор на том конце судорожно искал в листочках со скриптом нужные ответы. В другие дни, если имел настроение — выискивал абсурдные объяснения для отказа от навязчивых услуг: религия, мол, запрещала или крайне редкое заболевание не позволяло пользоваться безлимитным интернетом (лимитным — да). Только в тот раз номер был знакомым. — Привет. Да, дома. — Денис не слишком сосредоточенно смотрел в телевизор. — Что? Когда? Антон никогда не видел его лица таким. Оно изменилось до неузнаваемости. Глаза словно посветлели, а черты расширились. Вот-вот и лоб поднялся бы еще выше, слез бы скальп и заставил Антона грохнуться в обморок от ужаса. Голос Дениса стал выше обычного. Когда разговор окончился, он положил телефон экраном вниз. — Мать Кости звонила. Он вчера умер. Новость Денис сказал без красок. Так говорили врачи, что за годы практики видели больше смертей, чем могло вынести здоровое и чувствительное человеческое сердце. Сам доктор, вероятно, так же сообщил о случившемся семье Мирных, когда Костя умер от передозировки из-за первого своего — за весь долгий перерыв — раза. Импульс оказался мощнее силы воли. Так, улыбчивый Костя, завсегдатай модных тусовок с блестками на щеках и привычкой коверкать чужие имена на англоязычный лад, сжег себя в тридцать два года. Счастья он, вероятно, так и не сыскал. — Похороны, вроде, третьего, — добавил Денис. Они оба в то утро не осознавали реальность случившегося. Не умели мозги так быстро обрабатывать подобную информацию. Никогда они по-настоящему не смирялись. Ученые вещали с умным видом о цепочке, где отрицание постепенно переходило в принятие. Они несли хуйню. Антон последние шесть лет, приходив домой, не переставал удивляться тому, что не заставал там отца. В спальне и кладовке все еще лежали его вещи: рубашки, куртки, кошелек и те самые очки в желтоватой оправе. Последний раз Антон видел Костю две недели назад. Они встретились случайно в торговом центре и поспешно поговорили ни о чем. Выглядел он привычно, и смерть, конечно, не стояла с косой за его спиной. Заинтересовался Антон вдруг, что бы Костя сказал, узнав, что осталось жизни — всего ничего. Наверное, посмеялся бы и выдал нечто про самую масштабную тусовку, где собрал бы он всех своих бывших и послал из мегафона нахуй. Никто бы не узнал, о чем бы он действительно подумал. Таких людей вообще никто по-настоящему не знал. Денис выпил воды и ушел в спальню, закрывшись там на двадцать четыре часа. Антона он туда за все время так и не впустил. Оставалось просто позволить ему побыть наедине с собой. Так и закончился ноябрь две тысячи пятнадцатого года. Москва, 2015, декабрь Стоял Антон среди разбитых горем людей возле вырытой ямы в хвойном реденьком лесу. Картинка выходила жуткая — не только из-за сути мероприятия, но и из-за кошмарной регрессии, в которую психика Антона в тот день впала. Смотрел на ели, и казались они ужасно высокими, словно накачали их диковинными химикатами: гормоном роста для растений, если такой существовал. Иголки засыпались снегом: еще кипенно-белым, не запачкавшимся дождем или градом. Общая обстановка за ними — преувеличенными, ненормально четкими, разраставшимися — терялась. Отвел глаза, но ничего конкретного так и не увидел, словно на старый черно-белый семейный портрет разлили стакан молока. Моргал, тер глаза, но не проходило. Спустя пару минут борьбы за восприятие Денис положил руку на плечо, и все более-менее очистилось. Мать Кости выглядела отлично: одетая с иголочки, с черным маникюром под стать мероприятию. Повыше, правда, начиналось страшное. Мешки под ее глазами достигали ненормальных для человеческого организма размеров. Виднелись седовато-каштановые отросшие корни волос. Отец Кости выглядел замечательно: в черном костюме и с массивными часами на руке. Повыше тоже ничего хорошего не было. Он словно сам собирался в гроб ложиться: отекший, громадный, толстенный. Страдал как будто всеми заболеваниями из списка МКБ сразу. Остальные «гости» создавали некий визуальный шум в разных оттенках черного. Стояла тишина, нарушавшаяся только криками ворон. — Спасибо, что пришел, Денис. — Ирина подошла незаметно и тихо. Говорила плавно и спокойно. Денис выглядел, в общем-то, никаким. Смотрел пустым взглядом и много молчал. Они мало общались последние дни. Отвлеченные темы были бы кощунством, а мольба на алтарь с Костиными фотографиями — нелепой пошлостью. Смотрел Антон в ее голубые глаза и думал: как же, наверное, унизительно это чувствовалось. Хоронила же она сына не по причине благородной болезни или гибели в аварии, а из-за банальной зависимости. Он даже не покончил с собой. Тогда бы объясняли все тонкой натурой Мирного: невозможностью светлой души прижиться в грязном мире, полном лжи, насилия и несправедливости. Говорили бы, что слишком Костя оказался добрым и невинным, оттого и не смог выдержать «гнета» общества. Выдерживал прекрасно, пока речь не заходила о любимом белом спутнике. Негласно на семье Мирных повисло клеймо: «а сыночек-то — наркоман, сдох от передоза, хоть до тридцатки продержался». Антон не стал бы спорить. Тем не менее, он, все же, страшно жалел женщину, что за жизнь, лишенную большинства мирских проблем (вроде нехватки денег), потеряла двоих детей. — И тебе спасибо, — обратилась Ирина уже к нему. В глазах ее стояли слезы, которые она, видимо, смаргивать и смахивать устала. Антон кивнул. Отец Кости кинул земельку на гроб. Подумалось вдруг: может, устраивали они розыгрыш, как в старых комедийных передачах начала нулевых или в современных «пранкерских» видео. Вот вскочил бы Костя, захихикал в прямом смысле загробно, окликнул Дениса своим «Денни!» и сфотографировал застывшие лица на айфон с характерным щелчком. Только похороны были настоящими. — Вытрись, — сказал Денис и протянул Антону салфетку. Тот сначала и не понял, о чем он говорил. Потом вытер лицо и увидел, что давно и сам сырость развел. Жалко. Всех и сразу было ужасно жалко. — Пошли домой пораньше, — сказал Антон, посмотрев на хвойные иголки: то и дело расщеплявшиеся.***
В конце декабря Громов, что весь месяц молчал и ходил с убитым видом, решил вспомнить о передавшихся по наследству заболеваниях: алкоголизме, конечно же. С матерью он, видимо, общаться больше никогда не собирался, но ее методов избавления от эмоциональной боли не гнушался. Зашел Антон домой около двенадцати ночи, и на кухне встретила его занимательная картина. На столе стояло: две бутылки портвейна (одна из которых была полностью пустая), бутылка водки (пустая на три четвертых). Чернышов не считал Громова совсем уж конченым идиотом, но, все же, огляделся в поиске какого-нибудь блистера из аптечки. К счастью, таблетки в его высокоградусный ужин не вошли. К сожалению, еда тоже. Денис находился в спальне, игрался в старого несчастного алкоголика, валявшись ничком у кровати. Споткнулся, видимо. Дышал, конечно, но глаз не открывал. То ли дремал, не удосужившись перетащить жопу на кровать, то ли собирался с силами. — Вставай, море синее, — сказал Антон. — М-м. Отъебись, — со всей вежливостью пробормотал Денис. Антон вздохнул и, приподняв его, как кота паршивого, уложил на кровать. — К дружку своему отправиться хочешь? — раздраженно спросил он. — Хочу, — тихо сказал тот, так и не поменяв позы. Лежал, как пакет мусорный: сливался с простынями своими черными шмотками. Как та полуфабрикатная субстанция собиралась топать на работу на следующий день — Антон понятия не имел. Денис быстро уснул, но долго сон не продлился. Ночка выдалась просто кошмарная. Денис блевал и рыдал, блевал и рыдал. Стоял, уперевшись коленями в голую плитку и что-то неразборчиво говорил. — Как же. — Повторил он это уже четыре раза. Никак не мог закончить, потому что вечно его скручивало над тем ебучим унитазом. Антон придерживал осторожно за плечи, чтобы не навернулся он головой прямо в белого друга. — Заебало. — Денис наконец родил. — Ты можешь… Отъебаться… Уйди… Блядь… Долбоеб, блядь. — На последнем матерном слове потекли слезы вперемешку с соплями. — Отлично выглядишь, — сказал Антон, вытерев ему лицо. Денис не сопротивлялся — все силы потратил на оскорбления человека, благодаря которому в ту ночь не откинулся. Злился Антон просто ужасно. Праведный гнев, однако, не затрагивал ни Дениса, ни ликеро-водочные заводы, ни себя самого. Злился он на Костю, что, похоже, на том свете заскучал и пытался забрать Дениса. К середине ночи у Громова подскочила температура. Антон принялся его раздевать, но понял тот действия по-своему. Полез целоваться. Когда Антон увернулся — вновь услышал трехэтажный мат в свою сторону. — Воды выпей. Денис отворачивался и ревел, как дите малое. Чернышов с тем стаканом скакал вокруг него минут десять: и гладил, и целовал, и какой только хуйни не говорил. — Ден, выпей. Солнышко, пожалуйста. Один глоточек. Хороший, котенок, пожалуйста, открой рот. Громов, в итоге, выпил, пролив половину на одеяло. Дальше Антон стал испытывать на себе разнообразные профессии. Вступил сначала в должность лечащего врача с дополнительным курьерским функционалом. Поперся по ночному морозу в круглосуточную аптеку. Утром же переквалифицировался в личного ассистента. Сообщил кое-как коллегам Дениса о его тяжелой и очень внезапной болезни. Уснул ближе к одиннадцати утра, сдвинув храпевшего Дениса на край кровати. Через три часа проснулся. Денис лежал на нем и ревел: горестно и беспрерывно. Антон потрогал его лоб и снова закрыл глаза. — Голова болит, — сказал Денис. — Сделай что-нибудь. Сделал. Принес обезболивающее. Вытер его лицо рукой. С похмелья люди очень прелестно деградировали до умственного развития трехлеток. Только так отчаянно рыдавший взрослый мужик вызывал скорее ужас, чем умиление. — Как пройдет — сходи в душ. Воняешь. Денис замычал, сморщился и осторожно откинулся на подушку. Тяжело вздохнул и хлюпнул заложенным носом. Антон не собирался читать нотации или начинать серьезные разговоры. Верил, что Денис сам все прекрасно понимал: что не топилось горе в алкоголе, что такие выходки ситуацию усугубляли, что сердце Антона кровью обливалось. Верил и в то, что брошенное «хочу» было бредом, сказанным в пьяной горячке (как и другие неприятные слова). Вряд ли Денис что-то помнил. Жаль, что все прекрасно помнил Антон. — Спасибо, — тихо сказал Денис и немного помолчал. — Это пиздец. Он тебе не нравился, я знаю. Но я его, наверное, любил. Как-то по-своему. Как себя. Как с этим жить? Ничего не осталось. Антон не имел ответа на вопрос. Просто обнял его, прижал к себе и поцеловал в голову, которой, видимо, стало полегче. — Все будет хорошо, — сказал он. Денис в ответ ненадежно улыбнулся. Такой вышел глупый, бесполезный и печальный декабрьский понедельник. А Костя… Он, конечно, остался. Прямо как в той песне: пеплом на губах, пламенем в глазах, снегом на щеке. Остался в рассказах, шутках, воспоминаниях. Остался в том блокноте Дениса: запечатленный с короной в волосах на постепенно выцветавшей фотографии. Больше Антон на него не злился. Молился потихоньку, чтобы рай существовал. Бродил Мирный там по тропинкам, пил лимончелло с молоком и питался кейтеринговыми деликатесами. Наверное, так и выглядел рай для москвичей. Для них же определенно придумали отдельный.