***
— От такого взгляда портится аппетит, — с добродушной улыбкой сказал Денис. Он держал в руке бокал красного вина. Благодарил Антон безмолвно жадность ресторанного бизнеса (культуру питья, то есть) за то, что налили мало. — Праздник же. День всех влюбленных никогда Антона не интересовал. Дело заключалось не в отрицании «вашего этого запада» (это было бы смешно), а скорее в нежелании вообще что-либо праздновать. Особенные дни народ превратил в потребительскую обязаловку. Денис, тем не менее, решил в тот раз вылезти в свет — хорошо, что не на очередную высокодуховную вечеринку с купидонами на полотнах. — Повод. — Когда ты уезжаешь? Я забыл. — Колкость Денис тактично проигнорировал. — Через неделю на полтора дня. Но я сразу с поезда в клуб. У них там интересные представления о праздновании двадцать третьего февраля, конечно, — сказал Антон и отпил пива. Напиток выбрал не самый романтичный, но от вида вина подступала тошнота. В тот вечер все шло нормально, и последние дни они вполне мирно сосуществовали, но настроение все равно было плохим. Антон сожалел, что не мог отобрать тот ебучий бокал с винищем, поставить ультиматум или устроить истерику. Выставил бы себя идиотом — раз, Денис бы все равно не прекратил — два. — По-моему, тебя суперзвездность подзаебала, — сказал Денис и намотал пасту на вилку. Поиздевался он над блюдом знатно: и по тарелке повалял, и порезал, и с соусами поперемешивал. Антон сомневался, что походили они на бизнес-партнеров, решивших обсудить консалтинговые проектики вечером четырнадцатого февраля, но в тот момент он не беспокоился по этому поводу. Возможно, впервые за долгое время — не до того было. — Да, — честно ответил Антон. Он почти не изливал профессиональные переживания на Дениса. Тот и сам имел достаточно причин для расстройства: от трагических событий до собственных проблем на работе, вызванных, тем не менее, его же неадекватным образом жизни. — Перерыв? — И как из него выходить? И что во время него делать? Все слушают рэпчик на злобу дня, а мне до пизды это все. Да и со словом так себе. Вообще ничего из себя не представляю. — На последнем предложении Антон в буквальном смысле прикусил язык — правильно сделал. Денис имел отличную память. — Это не так, — ответил он. Последний трек провалился. Возможно, стоило что-нибудь поверх начитать, поддавшись трендам. Например: о ебле на теплом полу, а в конце добавить адрес реферальной ссылки на какую-нибудь сеть фирменных магазинов для ремонта. Антон вдруг засмеялся своей мысли. — Что? — спросил Денис, но он только махнул рукой. Оглянулся вокруг, но взгляд ни за что не зацепился. Место было простым, классическим, похожим на «семейные» рестораны в Амстердаме: без хипстерства, портретов звезд, искусственных ламп чудаковатой формы, цветов. Через двадцать минут пустого трепа они вышли на улицу и стали ждать такси. Антон закурил (первую сигарету за неделю). Погодка тогда выдалась более-менее мягкая. Щеки не горели. — Добрый вечер, — донеслось рядом. Антон человечка разглядеть не успел, потому что он быстренько повис на Денисе. Обнял за талию и поцеловал в щеку. Громов в лице не изменился совершенно. Только по плечу его похлопал. Антон, конечно же, охуел. — Привет, Феликс. Феликс выглядел так, словно только вчера отметил восемнадцатилетие. Феликс был одет в какой-то клоунский вельветовый плащ. Феликс был, естественно, бухой. Феликс — подобно не родившемуся сыночку Мирного — манерно жестикулировал, когда воодушевленно рассказывал, как оказался в том же районе. — Это Антон, — с улыбочкой сказал Громов, указав головой на него, неспособного избавиться от нервного тика. Вспомнил о нем Денис, вероятно, из-за доносившегося с его стороны звука крошившихся зубов ввиду нечеловечески сильного сжатия челюстей (образно говоря). Феликс улыбнулся, протянул руку, и Антон сжал ее, заставив хрустнуть (уже не образно). Зеленые глазки мгновенно расширились, а лицо выдало болезненную гримасу. Малым Феликс оказался сообразительным и быстренько ретировался. — Это что, блядь, за насекомое? — спросил Антон. Очень старался звучать спокойно, но получалось плохо. Денис сделал виноватый вид. — Офис-менеджер с работы. Выпил парень. Не бери в голову, — сказал Денис и пошел к углу, на котором стояла подъехавшая машина. Антон остановил его, больно сжав предплечье. Денис резко развернулся — рассерженный и усталый. Людей на улице было достаточно много и разыгрывать сцену ревности не хотелось, но чувствовал Антон себя ужасно. Последние месяцы только и делал, что квохтал над Громовым: заботился, переживал, успокаивал, лечил. Он же, тем временем, вполне мог спокойно развлекаться с кем-то на стороне. — Это такой корпоративный этикет? Объясни мне, — сказал Антон совершенно убитым тоном. — Вот пойди и спроси. Хватит этого детского сада. — Денис полез в карман и достал свой айфон. — На. Пароль — твой день рождения. Да, я сентиментальная хуйня. Смотри. Даже история просмотров на Порнхабе не чищенная. — Ты заговариваешь мне зубы. — А ты — ебешь мне мозг. Громов стоял с протянутым телефоном, но Антон не стал его брать и унижаться еще сильнее. Отвернулся и достал вторую сигарету. Денис ушел к машине и уехал один. Антон остался, оперся о стену и уставился на залитую тонким слоем слякоти плитку. Мысли перетекали от неважных и отвлеченных (вроде смысла от реагента в такую погоду) к относившимся к делу (собственным отношениям). Конечно, общение с Денисом напоминало американские горки и в ту зиму несколько подпортилось, но любой намек на его конец вызывал у Антона панический ужас. Они же не могли расстаться. Не могли расстаться люди, что целых восемь лет круглосуточно занимали мысли друг друга. Не могли изменить люди, что из-за отказа в близости умели так страшно мстить. Не могли все потерять люди, что холодным потом покрывались от одной перспективы потери: шуток, разговоров, секса, присутствия, единственной в жизни настолько глубокой привязанности. Все те возвышенные мысли разбивались о сомнения: объективный взгляд, рациональные объяснения. Только одна оставалась цельной — Антон убил бы любого, кого увидел рядом с Громовым, да так извращенно и жестоко, что даже Мышкин собственной персоной позаботился бы о том, чтобы отправили товарища Чернышова в камеру с самым ебанутым маньяком страны. Так в квартире на Проспекте Мира снова воцарилось молчание. Случилось оно даже в некотором смысле естественно. Антон сам не хотел разговаривать. Вновь заиграла пластинка: наушники, целибат, кислые мины. Москва, 2016, июнь Одним смутным и одиноким июньским вечером третьего числа Антон занимался несколько абсурдным делом. Сидел за узким, недавно купленным письменным столом в гостиной и чистил электронный ящик. Писем — малосодержательных и беспредметных, накопилось немало. Читал их с замученным видом, а после безвозвратно удалял. На более интересное и полезное занятие моральных сил не хватало. Он стер две тысячи маркетинговых рассылок. Нажимал бесконечно на красный крестик и интересовался, читал ли их хоть кто-нибудь. Рекламщики, казалось, созданием таких писем просто заполняли рабочие часы в имитации бурной деятельности для успокоения невежд-начальников. Например, тысячу лет тому назад Антон купил нож в туристическом магазине (не вспомнил бы для чего), и они продолжали слать предложения о скидках на палатки и термосы. Антон, в общем-то, с большей охотой бы повесился, нежели сходил в поход. В конце концов, он нашел важное письмо с правками, которое, к сожалению, пропустил несколькими днями ранее. Вроде как, снова он занимался написанием музыки для рекламы. Оставалось надеяться, что заказчики простили бы его невнимательность. Причин, по которым Чернышов не мог заниматься чем-то более осмысленным, было две: луна и Громов. Антон ужасно устал от игр сознания. В тот вечер случилось полнолуние, а вместе с ним и парадоксальное помутнение зрения. Виделась луна отчего-то желтоватой — болезненно-омерзительной — подобной, по представлениям Антона, свету в морге. Она застилала комнату свечением, расширялась и приближалась. Он видел кратеры — темные, глубокие, подвижные — так четко, словно находились они в метре от лица. Болели виски. Возможно, помогла бы музыка, но Антон ее не включал, потому что прислушивался к входной двери. Часы показывали ноль ноль двадцать одну. Домой Денис все еще не явился, и где носило его тушку — Антон представления, к собственному сожалению, не имел. О существовании телефона Громов, видимо, забыл. Когда Антон — уставший от той ебучей луны — прикрывал глаза, то видел только две сменявшие друг друга картины. Донимал воображение Денис, валявшийся посреди дороги с развороченными от несчастного случая костями. Неосторожный водитель вполне мог пропустить темную фигуру на переходе и сбить ее на скорости, вероятно, перевалившей за сотню километров в час. Донимал его и Денис, что по пьяни с кем-нибудь ебался: с тем, кто не нудил и не выносил мозги. К сожалению для моральных устоев Антона, второй образ доставлял больше страданий. Первого трагического события, конечно, не произошло. Произошло ли второе — Антон не знал. — Блядь, — с разочарованием в голосе начал Денис, когда на нетвердых зашел в гостиную. — Я тебя триста раз просил открывать окна перед моим приходом. Держишь в голове хоть что-то? Совершенно верно — он был пьян: находился на той стадии, когда веселье уже закончилось, но жуть еще не началась. Возможно, задерживалась она совсем немного. Антон молча встал, открыл окно и вернулся к работе. Последнее время Денис выдумывал несуразные правила и выдвигал пренелепые просьбы в искреннем ожидании, что Антон помнил их, подобно таблице умножения. Помимо обязательного открывания окон ровно за час до его прихода (а появлялся дома он далеко не минута в минуту), независимо от погодных условий, следовало: никогда не поливать цветы, так как Денису нравились засохшие; ни при каких обстоятельствах не покупать белые салфетки, потому что они некрасиво пачкались; мыть ключи от входной двери с мылом, потому что из скважины несло; не покупать чай в пакетиках по необъяснимой причине; не будить его в выходной. Последнее вызывало вопросы только потому, что даже, если причина пробуждения от Антона никоим образом не зависела, прилетало все равно ему. Причуды прошлого тоже никуда не ушли: драки с вещами, поломки, игнор. Конечно, безумие нарастало помаленьку, потихоньку, и Антон долгое время не обращал должного внимания. Когда наступило лето шестнадцатого года — он впервые задумался о смысле, сути всего того бреда. Может, Громов проверял его на прочность. Может, пытался изжить. Может, добивался так какого-то особого внимания. Может, просто допился. Может, просто сошел с ума. В целом, он мог хоть книгу издать с ебанутыми требованиями, — Антон бы наизусть выучил — только не вел бы себя, как последний мудила. Но он вел. — Я не знал, когда ты придешь. Где ты был? С кем? — Антон говорил достаточно ровно. Старался, разве что, на небо не смотреть. — Это называется работать. Можешь тоже… Это. Попробовать. К первой части высказывания Антон вопросов не имел. Вряд ли кто-либо помешал бы Громову бухать прямо в офисе. Прогибать он умел — Чернышов отлично знал. Ко второй вопросы имел. Он не понимал цели высмеивания. Не понимал, откуда в московском пидоре, что все нулевые проторчал (в обоих смыслах) на альтернативных тусовках и просек все прелести свободы, бралась та законченная дедовская установка о важности образования и «серьезного» занятия в жизни. — Анто-он, — протянул Денис и со второй попытки сел на диван. При первой чуть не навернулся, ударившись боком об угол стола. Зрелище было жалкое. — Почему ты так… А. Ну. Я хотел что-то сказать… — Громов бестолково смотрел под ноги. Антон все это уже видел — раз шестьдесят с момента смерти Мирного. Алкоголики в излюбленном своем состоянии либо превращались в добродушных шутов, либо в агрессоров с крепкими кулаками, либо в жестоких истериков. Денис, конечно, причислялся к последним. Только в тот вечер открылось нечто новое, а все новое, как известно, было хорошо забытым старым. Уснул и человек, и демон, и ангел, а проснулся тот самый — мерзкий ублюдок. — Ты меня извини. Да? Но тебе же правды больше никто не скажешь… Скажет. Короче, я был в баре. — Денис вдруг рассмеялся. Получилось даже искренне. — Короче. М-м. Там играла твоя музыка. Я сначала подумал… То есть, я сначала не узнал это. И думаю, господи, какое же дерьмо. — Денис закрыл рот рукой, чтобы «сдержать смешок». — А потом я понял. И думаю, блядь. Пиздец. Антон… Тебе же не восемнадцать. Сколько тебе лет, кстати? Блин. Ты же сам говорил, что ничего из себя не представляешь. Ты правильно… Это. Говорил. Короче, давай я тебе дам бабла, и ты замутишь бизнес какой-нибудь? Ты же умеешь считать? — Тогда Денис прямо расхохотался. Ударился коленом о край стола. — Ай. Блядь. Антон наклонился, тяжело вздохнул и тихо сказал: — Я так хочу тебя сейчас об этот стол ебнуть, чтобы мозги на место встали, Денис. Веселость Громов вмиг потерял. Выглядел так, словно наконец понял, что и кому наговорил. Глаза его вновь обрели сознание. Черти будто вылетели из того истерзанного алкоголем организма. Антон же выглядел просто смертельно бледным, изнеможенным от кошмара, что бесконечно долго устраивал ему, если разобраться, самый родной человек. Любовь и надежда, слившись в благородном симбиозе, еще помогали держаться как на плаву, так и в том доме на Проспекте Мира. — А ты боишься, да? Бои-ишься… Или не можешь? Ничего ты, блядь, не можешь… Даже окно открыть не можешь. Дозвониться до меня — не мо-ожешь. Найти меня — не смо-ожешь. — Денис уперся лбом в свою раскрытую ладонь и еще долго продолжал ту песенку шизофреника. Дальше он выпрямился, посмотрел в пустоту и добавил: — Даже в жопу дать не можешь. Иногда мне кажется, что ты, блядь, отстал в развитии. Тебя не роняли? Рожей только ничего вышел. Но до меня-то далеко-о. Даже тут ты… Пустое, блядь, мес… Рабочей, поставленной, крепкой правой рукой Антон влепил ему звонкую пощечину. Пожалел даже, что заранее диктофон не включил — с удовольствием бы вставил тот звук в какой-нибудь из треков. Он бы точно выстрелил. В тот момент Антон плевать хотел на последствия своего действия. Громов мог хоть властям письма слать, повествовавшие о страшном избиении. Слова с ним не работали. Громов писем писать не стал, как не стал и орать, хвататься за щеку, бить в ответ. Он кое-как встал, молча ушел на кухню и вернулся оттуда с ножом. Осторожно положил его на стол, — достаточно далеко — не обратив никакого внимания на застывшее в ужасе лицо Антона. Наклонился и ебнулся головой о твердую столешницу: сильно, быстро и наверняка больно. Экран ноутбука Антона, что за время тех совсем не бандитских разборок успел погаснуть, вновь загорелся светом. Чернышов замер — страх полностью сковал его. Денис ударился вновь, и тот очнулся, резко встал и попытался оттащить его, схватив за плечи. Неправильно сделал — следовало руки брать и скручивать их за спиной. Денис истерически захихикал и наклонился, ловко взявшись за нож. — Опусти его, — хрипло прошептал Антон. — Тебя посадят. — Куда? — сказал Денис и воткнул нож себе в ладонь. — Денис, успокойся. — Антон тогда, казалось, использовал какой-то доселе неизвестный резерв моральных и физических сил, раз мог говорить в принципе. — Я не могу, — прошептал Денис и начал выкручивать нож. Антон осторожно положил свою руку на его и, ощутимо прижав, потянул наверх. На белый пушистый коврик полилась кровь. Громов мертвой хваткой держал тот ебучий нож с красным кончиком и показывал им на Антона. — Убей меня. Убей. Сейчас ночь, выкинешь в речку — никто не найдет. Только помой тут все. Пожалуйста! Убей, блядь, меня! — Денис так орал и орал. Антон выбил нож, и он упал на пол. Взял Громова за шиворот, как паршивую кошку, и потащил в ванную. Денис наконец заткнулся, но отпирался же, брыкался, чуть ли не шипел. Антон открыл холодную воду в раковине, вывернув кран до упора, и подставил под него его голову. Денис крупно, рвано вдыхал и подвывал на выдохе. Оставалось только жалеть бедных, уставших на работе соседей. В беспокойстве о мирном их сне Антон сунул Дениса под ледяную струю прямо ртом. Аэратор работал отменно, отчего забрызгало к чертям пол, сушилки, зеркало и полотенца. Когда кран резко закрылся, Дениса стошнило прямо в раковину. Так и прошло: в два подхода по пять повторений. Открыл кран в ванне и пустил в нее чуть теплую воду. Усадил Громова — мокрого, холодного и вонючего — на стиральную машину. Обработал боевую рану, как сумел. Видимо, от перекиси водорода она заболела, отчего Денис заревел, как ребенок (но, скорее всего, не от этого). Ватные диски, бинты, салфетки — все они неумолимо пропитывались кровью. Антон боялся вызывать скорую, потому что Громов вполне мог впасть в безумие снова и сказать им, что пырнул его именно зашедший вечером друг. «Ненавижу, ненавижу тебя» — крутилось в голове. Когда кровь почти остановилась, Антон забинтовал посиневшую руку. Денис молчал и ревел. — Залезешь сам в ванну? Покачал головой. — Разденешься хотя бы? Тот же ответ. Если бы в тот период жизни Антон получил вопрос о сути самоуважения, то только промычал бы что-нибудь невразумительное в ответ. Раздевал аккуратно, старавшись не задеть ни руки́, ни разбитого лба. Тащил полуобморочное, бледное тело в ванну. Мыл его, как сиделки мыли стариков в домах престарелых. Вытаскивал оттуда, обтирал и провожал до кровати. — Прости меня, — сказал Денис, неподвижно лежавший на постели. — У прощений есть лимит, — ответил Антон и пошел мыть полы от крови и рвоты. — Тебе нужно лечиться, — добавил он, остановившись у дверного проема. — Такое не лечится. — Лечится все. Конечно, не стоило его бить. Получалось, что не работали с Громовым ни слова, ни кулаки. Спали они, повернувшись спинами друг к другу. Во сне Антон видел луну. Влетела она в окно, разбив стекло на мелкие осколочки. В тот же момент голова Дениса, которую он ломал о стол, раскололась на две части. Комната вдруг сжала луну в большой квадрат, а та, тем временем всосала Антона в свои внутренности. Долго он бродил по странным, влажным от красноватой жидкости, кратерам. Ходил, искал Дениса, но никак не мог найти.***
Шел шестой день молчания после того случая. Антон познавал мир многозадачности: смотрел Игру Престолов — старавшись понять все сюжетные перипетии и запомнить имена миллиона персонажей — и писал музыку для мобильной игры. Заказчики оказались полными идиотами — присылали правки ради правок буквально каждый день: бессмысленные и беспощадные. Антон же включал коварство и присылал им сразу четыре варианта. Три из них делал откровенно хуевыми, а один более-менее сносным. Схема работала, но желание убивать от сообщений, начинавшихся с «а может…», росло с каждым днем только сильнее. Конечно, раздражение захватывало Антона не из-за той кучки айтишников, сидевших в Таиланде и корчивших из себя царей жизни только потому, что они могли купить папайю на рынке, а не в Азбуке Вкуса. Проблема в его жизни была одна — Громов. Безусловно, после той истории с ножиком не изменилось ничего. Может, Денис даже не помнил, чего конкретно натворил и откуда на ладони появилась повязка. Он продолжил бухать, но немного по-другому: не открыто и напоказ, а, так сказать, «в крысу». Следы преступлений припрятывал. В любом случае, последние две недели Антон жил с ним, как с нерадивым братиком (разве что, пару раз залезал в штаны). Он даже мысленно создал некую градацию пиздеца: на «пятерку» по интенсивности тянул тот вечер со струями крови, размазанными по полу, а на «единичку» то, что случилось девятого июня. — Держи, — сказал Денис, когда вошел домой и протянул букет желтых роз. Напрашивался бестолковый вопрос — «что это», но Антон и так все прекрасно видел. — Зачем? — Тебе не нравятся цветы? — Денис принялся делать себе кофе (ирландский, вероятно). — Нравятся, — без красок ответил Антон и снял с паузы видео на каком-то пиратском сайте. Взглянул на Дениса и поставил обратно. — Классная борода. Нет. Щетина на гладеньком (пусть и болезненном) лице Громова выглядела отвратно. Опускала его с уровня блестящей десятки на посредственную шестерку. «Ориентальная принцесса» превратилась в гастарбайтера. — Забыл. — Проспал из-за алкашки и не успел, — себе под нос произнес Антон. Денис, конечно, услышал. С невозмутимым видом подошел и вылил кофе на клавиатуру. — Да какого хуя ты делаешь?! Денис коснулся его руки, лежавшей на мышке, и, когда Антон в непонимании поднял ладонь, Громов кинул мышку в стену. — Старье, все равно. Я тебе другой куплю. Ладно, пойду побреюсь, — сказал он и зашаркал в ванную. Конечно, на людях он никогда не вел себя так. Для общества Громов имел примерно ту же маску, которую показал ему же при первой встрече — с поправками на «взросление» (разговоры о недвижимости, «тачках» и политике), которое в глазах Антона выглядело абсолютно искусственно. Ночью долго не спалось. В носу стоял запах кофе, хоть Антон и постарался вычистить еще работавший ноутбук. Денис лежал к нему спиной, и свет луны падал на его островатые широкие плечи. Придвинулся поближе, уткнулся лбом промеж лопаток и мысленно помолился за него, а после немножечко и за себя. Конечно, грешили они постоянно, но если могли прощать люди, значит — Боги, если существовали, могли тоже. Москва, 2016, декабрь В детстве Антон Новый год обожал. Родители его, подобно многим другим, выдумали легенду: секретного зайчика, что приносил детям подарки в праздник, но мордочки не показывал. В Деда Мороза Антон никогда в самом деле не верил, поэтому травмой реальность — гордо преподнесенная каким-то одноклассником — не стала. Расстроился только немного, что презенты зайчика сменили обычные подарки от мамы с папой. К шестнадцатому году не осталось ни зайчиков, ни папы, ни мифических дедов с их веселыми внучками, ни предвкушения волшебства. «Компенсировали» их отсутствие следующие явления: мужик со сдвигом по фазе под боком и скидки в торговых центрах аж в целых семьдесят процентов. В прошлый Новый год Антон разговаривал с матерью по видеосвязи, а Денис пил «кровавую Мэри» под «Гарри Поттера». Предшествовавший ему организовывал Мирный. Потащил их на какую-то тусовку, где полузнакомые люди делали вид, что веселились. Пили шампанское, обрывочно трепались о том, какой фитнес-клуб был самым элитным в ЗАО и сетовали на отсутствие ресторанов со звездой «Мишлен». В двенадцать часов хлопали в ладоши. Четырнадцатый Антон провел с Денисом в кровати, и он, пожалуй, вышел самым лучшим. Дурное предчувствие — присутствовавшее в душе последние месяцы — шептало, что семнадцатый год Антон встретил бы как-то необычно. Двадцать пятого декабря шестнадцатого года Антон развлекал себя разбором хлама. Книжки, купленные в порыве «хочу потратить денег», выбросил прямиком на мусорку. Попрошайки, что иногда паслись на мини-свалках после съеденного обеда, купленного им кем-то сердобольным, смогли бы, значит, насытиться еще и духовно, изучив томик о черных дырах и нетронутого «Дон Кихота». В мусор также отправилась одежда, сколотая посуда и килограммовая паутина нерабочих наушников. Старый синтезатор, к которому Антон хоть и потерял всякую сентиментальность, выбрасывать, все же, не стал. Решил продать. Музыкальный мир, выставив длинный средний палец, послал PASKH’у прямиком в пизду. Антон, конечно, все еще выступал, но на вечеринки приходили не толпы, а так — мелкие сборища, которых скорее интересовало наполнение бара, а не заспанный диджейчик, что выучено переключал кнопки и ползунки на непременно стильном черном пульте. На смену пришли другие: более молодые и менее унылые. Заработок, что пыльно ложился на банковский счет, исходил от переписывания по сотне раз идиотских семплов для не менее дурацких реклам и игр. Вообще-то, в сентябре на работе случилось кое-что забавное. Антон написал музыку для короткометражки, повествовавшей о поэтессе, что вела подпольную оккультную жизнь (по изначальным рассказам создателей). В итоге, фильм сняли о проститутке, которую сыграла двадцатилетняя студентка продюсерского факультета никому не известного частного университета. Занятие магией, в представлении тех блаженных, заключалось в перекладывании карт таро на пыльном полу тесной комнаты, прямо после соитий с безликими людьми. Что стремилась она по ним прочесть — Антон так и не понял, но во время просмотра смеялся (не то истерически, не то снисходительно), причем над собой же. Презирал ведь тот богемный мир, но бесконечно к нему прилипал, как муха к, ладно уж, меду. Вспоминал Чернышов весь тот кошмар во время седьмого звонка Громову. Он, — неизвестно где шлявшийся — конечно, трубки не брал. Все, чего Антон хотел — предупредить о том, что собирался поехать на Спортивную и забрать свой синтезатор. Денис же снова играл в молчанку. Причины Антон не помнил. Может, опять он попросил его обратиться к врачу. Может, что колкое сказал по поводу внешнего вида (отвратительного, честно говоря). Может, отказался от секса с тем полумертвым существом. Помимо игнора, уничтожения техники и выдвигания ебанутых правил «обиженный» Громов всячески портил Антону повседневную жизнь: отключал важные будильники, закидывал в стиралку кошелек и паспорт, убирал «случайно» автосохранение в программах на ноутбуке (новом, конечно же), использовал его подушку в качестве пепельницы. Позже, обдумывая происходившее, Чернышов поражался двум вещам: что взрослому, функционировавшему в обществе человеку такое приходило в голову, и что Антон с ним оставался. Это же был полнейший, непроходимый, ничем не объяснимый пиздец. Когда Денис не ответил на десятый звонок, Антон сдался. Забрал ключ и поехал на Спортивную, чтобы привезти синтезатор домой, сфотографировать и отправить какому-нибудь энтузиасту, решившему стать новым музыкальным гением. Ну, или заботливой мамочке, что мечтала, чтобы отпрыск ее научился играть Шопена.***
Антон вновь вспомнил о кладбище, когда подъехал к жилому комплексу, что грузно, подобно огромной корове на сюрреалистичной картинке, возвышался над потасканными временем улицами. Возникло мимолетное, но страстное желание очутиться в одной из могил, предварительно разогнавшись в ночи на каком-нибудь сложном повороте и врезавшись в фуру. Конечно, не дослужился Антон до захоронения на Новодевичьем, но где-нибудь местечко-то точно бы нашлось. Поднялся на десятый этаж и открыл тяжелую железную дверь. Вошел внутрь, окинул коротким взглядом прихожую. Ремонт недавно доделали. Интерьерчик напомнил психушку: белые стены, белые полы, белая мебель. В поле зрения также попали немногочисленные вещи: серая вязаная шапка на крючке и ключи на шкафчике. Такие же Антон держал в своей прохладной от уличной минусовой температуры руке. Видимо, жили там, все-таки, какие-то арендаторы. Хозяин же на звонки не отвечал и о жильцах никогда не упоминал. Предстояла, видимо, крайне нелепая ситуация, где Антон объяснял бы невинным людям, что грабить их не собирался. Соседи гудели перфораторами, дрелями, пилами и остальным содержанием каталога товаров строительного магазина одновременно. Тогда Антон и понял, почему Денис отказывался там жить. Разворачивал он свой единоличный притон в старом доме на Проспекте Мира, где обитали одни тихонькие пенсионеры: почти божьи одуванчики. Фигура на кровати, похоже, тоже в восторге от жужжавшего оркестра не находилась, потому и завернулась с головой в белое одеяло. Антон чувствовал себя кошмарно неловко и не знал, что следовало делать: разбудить и познакомиться или пробраться тихонько на балкон и вылезти обратно, постаравшись не оставить следов преступления. В общем-то, стремлением к общению Антон никогда не отличался, так что выбрал второй вариант, хоть и почувствовал себя полнейшим долбоебом, участвовавшем в скетч-шоу. Отпер дверь на балкон, впустил в комнату ледяной ветер. Синтезатор занимал свое законное место. Бесцеремонно Антон потащил его в прихожую. Тогда он почти смеялся, представляя, что подумал бы человек на кровати, если бы проснулся и увидел такую картинку перед собой. А он проснулся. — Прошу прощения? Антон повернулся, и шутки разбились. Сердце тоже, пожалуй, слегка надорвалось. Почувствовал он себя грязным, пыльным, потрепанным ковром, предназначенным для тяжелых ботинок от Balenciaga, принадлежавших Громову. Феликс прижимал одеяло к груди, словно искал в нем защиты. Так укрывались дети, полагавшие, что монстр под кроватью в таком «домике» их не замечал. Феликс — растрепанный и сонный — в немом испуге приоткрыл тонкие губы. — Попроси, — отстраненно произнес Антон. Феликс смотрел и, видимо, прикидывал варианты: бояться ли, нападать ли, скандал закатывать, к мобильнику тянуться за спасением. — Я друг Дениса. Не смог до него дозвониться. Тут моя вещь. Пришел забрать, — сказал Антон. — Понял, — чуть помедлив, сказал Феликс, после чего плюхнулся обратно на подушки. Он взял айфон в руки и преспокойно начал листать посты в инстаграме. Худая его морда была усыпана мелкими веснушками. Зацепил внимание нос — многомерный такой: тонкий и вздернутый, с легкой, почти, блядь, аристократичной горбинкой. Кулаки чесались просто невыносимо. Антон подошел поближе и наклонился, уперевшись кончиками пальцев в край матраса. Простынь слегка помялась, скрыв в складках полупрозрачные пятна неясного происхождения. — Давно вы это? — спросил он. — Что? — Трахаетесь, что. Феликс посмотрел на него, как на умалишенного. — Кто? Я не понимаю, о чем вы говорите. — Ты и Денис. — Что? Мы не трахаемся, — сказал Феликс. Брови его дрогнули. То ли сам удивился такому резвому и уверенному вранью, то ли поразился просто, что смог вообще выдать подобное сочетание звуков. Антон тяжело вздохнул, схватил его за шею и приподнял голову с подушки. Феликс — пребывавший в очень сильном удивлении — попытался отцепить руку с себя, но силенок не хватило. Антон сжал посильнее. — А чего ты здесь делаешь? Шалава, блядь, кучерявая. Феликс находился в полнейшем ужасе от столь быстрых перемен — лежал себе, забивал юные мозги информационным потоком, а часом ранее так вообще мирно спал и никак не ожидал, что к нему приперся бы ебырь его ебыря. «Вот это, блядь, матрешка» — подумал Антон. Феликс закашлялся, губы его побледнели. Антон хватку слегка ослабил, но полностью не отпустил. Феликс маленько пришел в себя и с размахом врезал Антону кулаком по лицу. Одеяло сползло, показались тонкие ребра. Кожа, облеплявшая их, покрылась мурашками от сквозняка. — Тебя в лесу растили, что ли?! Он сдает мне квартиру и все! Я с ним даже не общаюсь почти, господи. Ты больной? Уходи отсюда. Соседи меня знают. Думаешь, не услышат, как я кричу? А я еще не так закричу. Понял меня? — Феликс, в общем-то, правильно говорил. Орал он так, что заглушал перфораторы, работавшие, похоже, на последней скорости из возможных. Дернул ногой, словно пинка хотел дать, но не дотянулся, оттого вышел обыкновенный нервный жест. Антон, конечно, его отпустил. Феликс схватился за шею и посмотрел на него оленьими глазками. — Ты же офис-менеджер? — Ну да, — обескураженно ответил Феликс, словно не понимал, почему Антон все еще стоял в той комнате. — И сколько ты платишь? — Спросил Антон потому, что сомневался, что малолетка с такой работой могла самостоятельно оплачивать целую квартиру. — Родители платят, — сказал Феликс, продемонстрировав свои телепатические способности. — Ты можешь уйти? Прошу. — Да. Я уйду. Вынес синтезатор на лестничную клетку и громко хлопнул дверью, понадеявшись, что на пол посыпалась штукатурка больничного белого оттенка. Щека побаливала. Казалось, что он шлепнулся по неосторожности о камень. Антон не поверил: ни в сдачу квартир, ни в восклицательные отрицания, ни в священное непонимание. Хихикал же Денис тогда гаденько, когда рассказывал о квартире Кольского на окраине, которую держал для гостей. Так естественно вел себя, когда Феликс обнял его в феврале. Громов, конечно, никаких переписок не скрывал, по телефону ни с кем не болтал, никогда вне дома не ночевал. Тем не менее, глаз на затылке Антон не имел — особенно во время своих разъездов. В конце концов, он просто хотел не верить.***
Вернулся Антон не домой, а прямиком в Советский Союз. Динамики телевизора чуть ли не разрывались от музыки из «Служебного романа». Денис как-то рассказывал, в очередной раз вернувшись к размазыванию соплей по поводу трагичного детства (в котором, в конце-то концов, имел крышу над головой и жрачку в тарелке), о том, что единственный счастливый день провел за просмотром этого фильма. Все ушли на какой-то праздник, а он остался один с кассетой и шоколадками. Пересматривал его в периоды печали. Причины скверного настроения той паршивой неблагодарной мрази Антона тогда не волновали совершенно. Подошел к телевизору и резко выдернул шнур из розетки, не пожелав тратить времени на поиск пульта, который, очевидно, снова провалился в пухлые подушки дивана. Денис поднял усталый взгляд. Естественно, он был пьяный — трезвым Антон его не видел последних месяца два. — Ну, начинай, — хрипло сказал Денис. Антон, вообще-то, формулировку посимпатичнее подбирал, чтобы погромче да пожестче, но эффектного ничего придумать не успел. — Не будешь? Слушай, я был без связи. Мог бы подождать часок, а не ехать в мою квартиру и людей пугать, — добавил Денис. — Ты же спишь с ним, — тихо сказал Антон. Прозвучало совсем не «круто» и уверенно, а жалко и зыбко. Так говорили до слез обиженные дети. Денис посмотрел исподлобья. Застыл он в бессильной позе: нога на ногу, безвольные руки опрокинуты вдоль тела, как парализованные. — Нет. — Я не верю. Денис усмехнулся и покачал головой. — Ну, не верь. — Звучало, конечно, великолепно. Так и сквозило несказанное «отъебись, отъебись, отъебись». — Почему тогда не сказал, что он там живет? — Зачем? Фармкомпании охуели вконец со своими понтами. Месяц ебали мозг своим зарплатным проектом. Хочешь, расскажу? Чтобы что? Но меня волнуют они, а не то, что ты не знаешь, кто живет в моей квартире. — Сначала он тебя целует, потом живет у тебя. Стоял Антон спиной к телевизору со скрещенными на груди руками и отвращенным, разочарованным выражением на лице. Он больше не мог: разговаривать, просить, умолять, наблюдать за непрерывным манифестом саморазрушения. Денис ни во что его не ставил, не боялся потерять. — Антон, отстань, — тихо сказал он и стал рыскать рукой по дивану в поиске то ли пульта, то ли телефона. — Я ухожу, — сказал Антон. — М-м. Купи мне минералки с соком, — сказал Денис, нашедший телефон. Положил рядом и прикрыл глаза, словно собирался заснуть прямо на диване в джинсах и рубашке. Антон почти засмеялся. Только не получилось, конечно. Страх сковывал, закладывал уши, заставлял ладони биться в треморе. Он боялся. Боялся, но не отступал. — Я ухожу от тебя. — Господи-и. Да не сплю я ни с ке-ем. — Денис почти захныкал. — Хватит ебать мне мозг. — Мне все равно. Я не могу жить больше на пороховой бочке. Ты ведешь себя, как пациент в психушке. Ты, блядь, засовываешь мне бычки в наволочку. Зачем? Жизнь с тобой — это ад на земле, Денис. Я устал. Баста. Антон не собирался играть в «смотри-смотри, я тебя бросаю, бойся и одумывайся». Во-первых, он так уже делал, — более аккуратно и тонко, конечно — не помогало. Во-вторых, он устал так сильно, что и сам сходил с ума. Снились кошмары, мерещилось страшное. Большую часть дня Антон пытался понять, где находился и кем являлся (буквально), оттого все аспекты жизни просто умирали: работа, еда, дела, развлечения, здоровье. За последний год он не мог вспомнить и дня, когда имел хорошее, приподнятое настроение. — О чем ты? — Денис оживился, открыл глаза. — Куда ты пойдешь? Бомжевать? Как мечтал? — Лучше бомжевать. В тебе, блядь, человеческого ничего нет. Один только эгоизм. Антон ушел в спальню, чтобы сложить в рюкзак немногочисленные вещи. Денис, конечно же, пошел за ним. Вцепился в плечо нестрижеными ногтями, развернул к себе. Смотрел разъяренно. Дышал тяжело, как старая загнанная лошадь. — Я порежу себе вены, — сказал он. Кидался подобными угрозами Громов чуть ли не каждый день, отчего напоминал мальчишку из притчи про волков. Только похоже высокоинтеллектуальный, вечно пальчики гнувший Денис, о ней не слыхал. — Да. Порежешь и записку оставишь, чтобы меня во всем винили. Сто десятая статья, правильно? Все изучил уже? Я в тебе не сомневался. Денис посмотрел так, словно в него выстрелили. В фильмах актеры при подобных обстоятельствах делали именно такое лицо. Опустил глаза, сел на пол рядом с кроватью, прижал к себе колени. Поджал пальцы на ногах — почти трогательно. Плечи задрожали. Казалось, что впервые Громов хотя бы отдаленно понял, что в последнее время происходило. Антон смотрел нарочито утомленно, но внутри ревело, выло и орало. Он мог пойти по простому пути: наклониться, погладить, поцеловать, провести очередной бестолковый разговор. Только твердо тогда решил пойти по сложному, тяжелому и до слез больному. — Ты говорил, что простил меня, — еле слышно сказал Денис. — Я всю жизнь только и делаю, что тебя прощаю. Я не могу тебе помочь, но я еще могу помочь себе. Я хочу нормальную жизнь. — Вот так благодетель! Скандал, где один из себя строил снежную королеву, — выдиравшую из глубины души способность к ровной, хладнокровной речи — а другой делал с точностью наоборот, продолжался неумолимо долго. Самое страшное заключалось в том, что ничего связного Денис словно физически не мог сказать: сыпал угрозами самоликвидации, мычал, глаза закатывал и угрюмо смотрел. Кроме электроники и необходимого минимума одежды, Антон, в итоге, ничего и не взял. Когда сложил вещи, Денис вполсилы ударился лбом о бортик кровати. Пошел, конечно, следом за Антоном. Выглядел жалко и униженно, когда прижался сутулой спиной к двери в прихожей. — Ты же видишь, что я не могу! Вместо помощи, ты меня, сука, кидаешь! — В излюбленной манере в тот момент Денис врезал по стенке шкафа. За столько лет тот претерпел много травм и, наверняка, мозгами своими опилочными не сильно и обижался. — Я помогал. Я выливал в унитаз. Я записывал тебя к врачам. Я уговаривал тебя. Я заботился о тебе. Я поддерживал тебя и разговаривал с тобой. Ты кидался в меня говном. Я не могу привязать тебя к батарее. — Я люблю тебя, — прошептал Денис, обреченно и приглушенно. Лицо окаменело, застыло. — Денис, ты меня ненавидишь. Отойди. Он не слышал и не слушал. Подошел, вцепился в шею, повис и затрясся, как на морозе. Антон стоял, притворялся бездушной статуей. Он и в самом деле мало что чувствовал, кроме усталости, обезвоженности, какой-то предсмертной отреченности от всего на свете. — Ладно, — вдруг более-менее спокойно сказал Денис. — Ладно. Ты устал. Поговорим попозже, да? Иди проветрись. Антон прикрыл глаза. Денис словно то понимал происходившее, то мгновенно забывал. Тем не менее, момент следовало ловить. Взял руки Дениса, оттолкнул от себя, повернул замочек на двери и сбежал оттуда, как сбегали жертвы маньяков, нашедшие спасение. Все случилось молниеносно быстро: намного скорее, чем Антон представлял себе, когда ехал со Спортивной «домой». Вышел на улицу, оглянулся, глаза на окна поднял. Денис, благо, ни с ножом, ни с истерикой за ним не бежал. Чувствовал Антон исключительно пустоту: блеклую, застарелую, но вполне ясную. Ушел на парковку, открыл багажник, посмотрел на синтезатор: безусловно неодушевленный, покрывшийся белесой пылью, похожей на соль. Все пытался прочесть Антон в нем ознаменование, которое олицетворило бы новое начало. Однако символизм в который раз извратился, и воспринимался инструмент как балласт, крест прошлого, которое еще жалкие минуты назад являло собой настоящее. Провел пальцем по панельке, присмотрелся. Оставалось понадеяться, что засохшие птичьи испражнения полугодичной давности выглядели по-другому. Иначе даже трагичный романтизм разбился бы о суровую реальность. Это была обычная вещь: пластмасса с железом, петли да клавиши. Прямо как Денис был обычным мудаком: не святым, не особенным, не самым лучшим. В конечном счете, Антон устал возносить его над собой, терпеть все те червивые грани его «сложного» характера. Закрыл багажник и сел на водительское сидение. Проскочило мимолетное желание переночевать прямо в машине. Возможно, в середине ночи Денис нашел бы его, как тогда — на карусельке. Покурили бы, поплакались, поцеловались, и старая песня заиграла бы вновь. Выговорился бы Антон одними и теми же словами, а Денис, так уж и быть, вышел из попойки на целый месяц. Только Антон не остался. Уехал в отель на Партизанской, как можно дальше от Проспекта Мира. Конечно, за ночь он и глаза не сомкнул. Не пытался даже. Денис звонил, но Антон догадался поставить телефон на автономный режим. Слушал музыку и сражался с сознанием, что подкидывало воспоминания прошедших восьми лет: хорошие, плохие, хорошие, плохие. Утром он отключил авиарежим и увидел шестьдесят три пропущенных вызова. Да, посчитал. В конце две тысячи шестнадцатого наступила новая эра: эра голосовых сообщений. Громов за тенденциями следил, поэтому быстро начал функцию эксплуатировать. Наболтал на целых девять штук. Первое пришло примерно через три часа после расставания. Говорил он достаточно спокойно и ровно, пусть и немного измученно. — Хорошо, молодец, трубку научился не брать. Что это было вообще? Где ты сейчас? Ответь мне. Давай нормально поговорим. Не дури. Антон не собирался отвечать. Он прекрасно знал, что ничего бы от разговоров не изменилось. В тот период трезвый Громов отличался от пьяного только более продуманными манипуляциями. В следующем сообщении он их и продемонстрировал. Кричал, хрипел, возмущался. — Ты хоть понимаешь, сколько я для тебя сделал? Ты – сволочь неблагодарная. Денис такой плохой, тю-тю-тю. Антоша же у нас хороший. Ездит на тачке за полтора ляма, девяносто пятым заправляется, о штрафах своих знать не знает. Каждый год телефоны меняет и приблуды для своего никому не всравшегося творчества. Доставками из ресторанов питается и французскую водичку пьет. И живет он, блядь, почему-то не в Медведково. Но нос от зажравшихся москвичей и от плохого Дениса, который всю поляну оплачивает, он воротить успевает, блядь. Уебище лицемерное. Выворачивал он все просто потрясающе. Антон не просил ни о машинах, ни о телефонах, ни о ресторанах. Обвинение в лицемерии и вовсе звучало смешно. Когда Громов говорил «я тебе куплю» — кайфовал сильнее, чем от самой жаркой, долгой и извращенной ебли. В третьем Денис строил из себя невинную овечку. — Я тебе хоть раз врал? Назови, сука, хоть одну ложь. Давай, припомни мне. Я тебе не изменял никогда. Даже не переписывался ни с кем. Мне, блядь, не двадцать лет. У меня хуй не дымится. Я с Феликсом один раз в день, блядь, на обеде встречаюсь. Я о нем даже не знаю нихуя. Нужна была квартира – я и помог. Это ты, может, налево бегаешь? Я в ахуе. Да, Денис не врал. Он юлил, недоговаривал, замалчивал, смещал акценты, уходил от ответов, переводил темы, уворачивался, сыпал «не бери в голову». Четвертое пришло ближе к утру: — Отец у него, блядь, умер. А у меня умер отец, мать, брат и сын в одном лице. До дня рождения две недели не дожил. Тебе же похуй на это. Может, придумал там себе, что я в него влюблен и ночами надрачиваю? В голове у тебя насрано. Ты хоть что-нибудь понимаешь в этой жизни? Растение комнатное, блядь. Антон действительно не понимал. Не понимал, почему ради мертвых жертвовали живыми. Сразу за ним пришло другое, коротенькое: — Кого ты, сука, бросаешь? Я ради тебя жил все эти годы. Все тебе на блюдечке с голубой каемочкой. Душу, блядь, всю вывернул. После, минут через пятнадцать, еще одно: — Антон, я знаю, что у меня проблемы. Но я не знаю сейчас, как с ними бороться и что делать. У меня есть работа, и я не могу просто так пойти в рехаб лечь. Мне помочь некому. Я знаю, что я хуево относился к тебе последний год. Мне просто плохо. Прости меня. Хорошо? Возвращайся. Давай просто поговорим. Я трезвый, со мной все нормально. Антон все это уже слышал: и про работу, и про невинное незнание. Громов спокойно мог лечь в частную клинику на какое-то время (месяц или полтора). Он просто не хотел. Любил жертвенно пить и не нести при этом никакой ответственности за свои действия. Дальше он начал торговаться: — Ты можешь ответить? Или ты реально там спишь? Где? Не хочешь со мной жить – ладно. Не уезжай хотя бы из города. Ты же не собираешься уезжать? Антон не хотел ни отвечать, ни жить с ним, ни оставаться в Москве. Это было просто опасно. Следующее сообщение пришло около девяти утра и почти заставило Антона самого впасть в истерику. В перерывах между предложениями Денис скулил, как щенок, поранивший лапу. Плакал, бормотал, шептал. — Антон. Антон. Пожалуйста. Возьми трубку. Ты же говорил, что любишь меня… Это только когда все хорошо? Я же совсем один здесь. Я так не смогу. Мне плохо. Мне кажется, что-то не так. Совсем плохо. Никто же не придет сюда, если со мной что-то случится. У меня никого нет. Пожалуйста. Ответь мне хоть что-нибудь… Пожа-алуйста. Я боюсь за тебя. Где ты? Я люблю тебя. Очень сильно люблю… Я только твой. Почему ты не веришь? Пожалуйста, не бросай меня. Ты же правда любишь меня. Ты же тогда сказал, что меня посадят. Когда я взял нож. Ты же обо мне побеспокоился. Ты что, правда уйдешь? Если все вот так? Прости. В последний раз. Я боюсь. Не разрушай все так. Пожалуйста, вернись. Ответь. Антон… Вроде как, он что-то еще говорил, но Антон не смог дослушать до конца. То сообщение казалось какой-то средневековой пыткой. Отбросил телефон в угол и вцепился зубами в подушку, до боли сжав челюсти. Закурил прямо в номере, забив и на попытки бросить, и на пожарную сигнализацию в помещении. Она, конечно, заверещала. Антон поднялся на кровать с ногами и вырвал ее с корнем. Видимо, Денис правда чувствовал себя физически неважно. Антон потом корил себя за то, что не ответил. Собирался же, хотел перезвонить, хоть что-то сказать, но Денис, в итоге, сам изгадил все последним своим сообщением. Он, похоже, выпил прямо с утра: — Ты, блядь… Ты думаешь, что это так… Так просто. Выкинуть меня. Угу-у. Ты ко мне из своей ебаной, блядь… Деревни. Ты не на коленях, ты на животе приползешь. По морозу. Просто чтобы посмотреть на меня. Я тебе это, сука, обещаю. — Иди в пизду, — зарычал Антон в пустоту и занес Громова в черный список. Вытер туалетной бумагой рассыпанный у кровати пепел, раскрыл окна, отключил телефон и лег, наконец, спать — измученный, морально сожранный, полумертвый. Как ни странно, сон получился спокойным — без кошмаров, мечт, вздрагиваний и метаний. Антон, впервые за целый год, спал хорошо, глубоко и безмятежно. Свободно и сладко — без толчков со стороны, болезненных стонов. Вечером проснулся не от очередного дебоша, а самостоятельно, абсолютно нормально. Новый год, разве что, отметил не совсем нормально: лежал с подушкой на голове в номере, старавшись не разрыдаться от оглушавших звуков фейерверков за окном (или не только из-за них). А Денис… Он звонил и звонил на отключенный телефон. В первых числах января пропал из сети на три дня, заставив волосы Антона, уже находившегося в Нижнем, поседеть. Затем появился и больше, конечно же, не звонил. Москва, 2016, февраль Антон Сергеевич, в целом, оказался прав, когда выдвинул предположение о возрасте Феликса Львовича. Восемнадцатилетие он отметил еще в октябре две тысячи пятнадцатого. За несколько месяцев до праздника он, прибывший в столицу официальную из столицы культурной, старательно поражал неоспоримым актерским талантом приемную комиссию одного из театральных ВУЗов. Мастеров эпатаж, заключавшийся в чтении им монолога Сони Мармеладовой, конечно, впечатлил, но не совсем в положительном ключе. После такого эксцентричного начала их уже мало интересовали басни Крылова и конъюнктурные советские песни в его исполнении. Программа вышла до того разнообразной, что у преподавателей вскружилась голова. Разболелась она, вероятно, еще и от изобилия энергии у залитого предусмотрительно напитками с высоким содержанием кофеина абитуриента. Пару строчек он подзабыл, а из ситуации красиво выйти не смог. Театралы предложили побольше подумать и прийти к ним на следующий год. Часом позже Феликс погулял под дождиком по Цветному, да так вдохновился, что в Петербург возвращаться не стал. Остался в Москве и обрек себя не только на романтичные прогулки, но и на прыжки по сомнительным жилищам с не менее проблематичными соседями. Скрупулезно редактировал актерскую программу — прямо на матрасе неподалеку от Рязанского проспекта — и мечтал покорить если не сцену, то хоть что-нибудь еще. То «еще» нашлось в офисе, где покорял он только ручки, бумажки, пропуска для новых сотрудников и рассказы им же об устройстве всех восьми кофемашин. Последнее Феликсу нравилось сильнее прочего — напивался он кофе под вечер, в надежде сохранить побольше тонуса для шерстки незыблемой русской литературы и ее истории. Сон, правда, соблазнял куда активнее чеховских пьес. В тот прохладный день Феликс со стаканчиком чая в руке (для разнообразия) подходил к зоне отдыха (курилке). Шел вальяжно. В наушниках играл Шуберт. На коричневое пальто падали крупные снежинки. Предстоял восьмичасовой день, полный увлекательнейших событий: обеда, стояния в кабинке туалета и просмотра ленты соцсетей, переписок с друзьями и варки кофе для себя любимого. Присел на скамейку, возле которой стояли искусственные цветы с камешками в горшках и слегка неловко улыбнулся Денису. Закрадывалось, вероятно, подозрение, что вчерашним вечером сделал Феликс нечто предосудительное, отчего какой-то неизвестный мужик чуть не переломал ему запястье. Пожали руки. Денис курил и писал, судя по звуку ударявших о сенсорный экран пальцев, некое важное письмо. Как угораздило Феликса спеться не с секретарями или, на худой конец, рекламщиками, а с одним из руководителей, никто не знал. В первый рабочий день именно Денис позвал Феликса пообедать вместе, — странно же, стоило бы напрячься — но он не стал. Взаимодействовали они вполне мирно, а Денис иногда даже кривил рот на его шутки. Может, пробирали Феликса немножко мурашки, когда Денис смотрел на него. Может, расстраивался слегка, когда Громов не приходил на работу. Может, одаривал колким взглядом коллег, которые между собой говорили о страшном начальнике усталое и негромкое «заебал». О личной жизни Феликс никогда, конечно же, его не спрашивал, но имел достаточно мозгов, чтобы понять, что неизвестный мужик той пьяной вольности не обрадовался. Вызвана она была, собственно, ничем. Парень просто выпил. — Прошу прощения за вчерашнее, — тихо сказал он. Следы веселья, что из вечернего перетекло в ночное, на лице не отражались. Молодость терпела. — Угу. Ничего, — сказал Денис и отправил письмо. Поднял глаза и зачем-то кивнул. — Как дела? — относительно безразлично спросил он. — Хорошо. Но я почти не спал. Возле меня на полу друзья… Веселились, в общем, — сказал Феликс и нахмурился. — Все кочуешь, чудо? — спросил Денис чуть более заинтересовано. Феликс покраснел. — Да. Не хочу… Платить, это, комиссии. — Родители его, будучи людьми экстремально флегматичными, спрашивали мало. Верили (или вид делали), что сынок давно нашел жилье и покладисто за него платил, но не прогуливал ни в коем случае деньги в «Ровеснике». О «сложностях» с депозитами они тоже не знали. — Тогда переезжай ко мне, — сказал Денис и с легким прищуром на него посмотрел. Феликс хмыкнул и по-девичьи опустил глаза. — Только там ремонт у соседей. Но ты же у нас привык в экстремальных условиях спать. Феликс, в общем-то, согласился. В конечном счете, любой вариант был лучше негласной коммуналки с любвеобильной парочкой. — А как у тебя дела? — спросил он. — Да по горло. Этих дел, — ответил Денис и встал. — Вечером договорим. Громов стремительно ушел к входу, а Феликс остался еще на минуточку — допить свой чай. Закутался поудобнее в шарф, который, поддавшись приступу клептомании, прихватил в одной из квартир. Чай горчил, снег заканчивался, а день продолжался, ложившись на плечи тяжелым грузом тоски и скуки. Никаких сцен, ролей и пар — одно лишь планктонство и кислый кофе из машины, которую никогда не чистили.