***
Денис нервничал. Весь день он болтал обо всем, кроме важного: о ценах на отели, о курортах, о грязи в Нижнем, о неудобных аэропортах, о каких-то дебильных диетах и о погоде. Он категорически обходил последние полтора года своей жизни, Мирного и, что самое странное, работу. Раньше он, подобно герою из сериала про офис, без конца и края разглагольствовал о проектах, коллегах и деньгах. Антон решил взять вопрос в свои руки. Тем майским вечером, когда жара уже спадала и из окна дул легкий, теплый ветерок, они пили чай, что нашли в закромах. Вроде бы, Арина притащила его из своей кофейни. В кипятке чего только не плавало: и цветочки, и листочки, и травки. Постарели, стало быть — ни водки тебе, ни двух белых полосок на столешнице. — Мне из тебя информацию с фонариком у глаз вытаскивать, Денис? Или ты чаи гонять приехал? Денис сидел за столом, прижавшись боком к стеночке, и демонстрировал все невербальные признаки стресса: волосы зачесывал, глазами водил, тяжело вздыхал, ногой тряс. Он медленно, путавшись слегка в, так сказать, показаниях рассказал все, что помнил: какой-то бритый мужик, старая машина, рассказ о нерожденных детках, дорога, бум, темнота. — Про кровищу и скорую он мне потом рассказал. В больнице. Там его тоже чуток переломало. Кстати, нормальный мужик. Даже бабла за тачку не потребовал. А я еще, знаешь. Просыпаюсь, весь в каких-то трубках. А голова мутная. И я чего-то подумал, что сломал позвоночник. И лежал часа два в уверенности, что ходить больше не смогу. Потом догадался ногой пошевелить. — Денис засмеялся в чашку с чаем, но Антон веселья не разделил. Скорая могла приехать позже. «Мужик» мог не найти людей. Он мог сбежать, побоявшись, что его бы обвинили в смерти Громова. Столкновение могло бы получиться более сильным. В больнице — если в комментариях под тем постом писали правильно — могли работать бестолковые, блядь, врачи, что не спасли бы его. Стекло — страшная вещь. Кровотечение — полный пиздец. Смерть отца случилась примерно так же: ночь, руль, лед. Антон все еще считал идею молниеносной смерти отвратительной, неправильной, несправедливой. Конечно, Денис остался живым и, в целом, здоровым — своими же, во многом, силами и стараниями. Тем не менее, сама возможность вновь жутко взъерошила, как насильственный чес против шерсти. Антон не стал драматизировать: падать перед Громовым на колени, изображать плакальщицу, озвучивать свои «а если бы». В размышления дальше он не пустился, не стал выискивать ответы на вопросы. Остался бы, если Громов переломал бы спину? Женился бы, если бы он умер? Вышел бы в окно? Он не знал. — Ты ко мне ехал, что ли? — спросил Антон, когда тот закончил рассказывать истории для «отвлечения»: про деда (соседа по палате), что стал дымить сигареты без фильтра, как только очухался и про «сопливые» овсяные каши (зато с клубничкой) в больнице. — Да. У меня тогда были, в общем, не знаю, как сказать… — Денис тяжело выдохнул. Говорил так, как говорили запыхавшиеся от волнения студенты на экзамене. — Мне стыдно это все вспоминать. Что я дошел до такого. И это сложно понять. После того, как ты ушел у меня началась какая-то хуйня с головой. Несколько дней у меня было дежавю. Типа, постоянно. Встаешь и понимаешь, что уже вот прям так вставал. Ешь и понимаешь, что вот уже было все прямо так. И это бесконечно. Не на разок. Это ад, Антон. У меня были эти дежавю о прошлом. Ладно, давай на примере. Я сижу за столом и понимаю, что я уже вот точно так же сидел перед тем, как ты пришел домой. Давно. И я сижу и жду, когда дверь откроется. А она не открывается. И я думаю, блядь, куда ты делся? Потом я заходил, слушал свои сообщения и понимал, что ты ушел. От меня. И я пытался тебя найти, но тут же случалось опять, и это тратило время. Ты понимаешь, что я имею в виду? — Примерно, да. — Потом я понял, что происходит. Но ты же представляешь, что я сидел все время дома. И я даже не пил тогда. Потом оно как-то появилось. Я не помню, как я ходил в магазин. И я выпил и увидел твое местоположение. И пошел. — Денис хмурился в попытках вспомнить не самые лучшие эпизоды собственного прошлого. Скорее всего, в объективной реальности происходило все совершенно по-другому, но никакого «третьего» глаза не существовало. Дальше Денис перешел от событий к мыслям: — Ты, Антон, может, и неправильно сделал, что подался во все эти семейные игры. И, может, стоило не рубить с плеча так. Но, может, оно и хорошо. Знаешь, это все всегда одно и то же. Все спиваются, а я контролирую. Все расстаются, а у меня будет по-другому. Я же особенный. — Денис тихо и печально посмеялся. «Хорошо». Ничего же хорошего: наворотили дел — не отмолишься. В тот момент Антон искренне пожелал жить в черно-белом сказочном мире, где бок о бок сосуществовали добро и зло. «Золотые» середины, балансы, плюсы, минусы — все они конкретно поднадоели. Подзаебали даже. — Ты ничего не писал, — сказал Антон. Вроде и в упрек, а вроде и нет: просто не хотел добавлять «почему» и задавать вопрос. — А ты бы ответил? — Не знаю, — честно сказал Антон. Дальше Денис пустился в сентиментальности, и воспринимались те речи неловко и инородно. Никаких «блядей» и «хуев» — только Громов, сидевший сложа руки и мечтательно глядевший в сторону разобранной кровати, с которой они встали сорока минутами ранее. — Я так много вспоминал. Каждый день. Как мы в море ночью плавали. И ты ржал и кричал, что утонем. Хотя мы были у самого берега. И когда ты заболел и говорил, что если я не сварю тебе суп, то ты попросишь приехать свою мать и сделать тебе его. Я сделал, и ты сказал, что он на вкус, как говно. Что я налил слишком много воды. — Денис улыбался и смотрел куда-то в сторону: туда, где раньше валялись сумки Арины. — И как мы свалили тогда, на Цветном, ото всех и залезли на какую-то крышу. И я оттуда чуть не свалился. Ты потом так загрузился. А мне так смешно было. Многое из того, что Денис говорил, Антон и сам не помнил: ни про суп, ни про крышу. Жалел в глубине души, что не вел ежедневник или какой-нибудь блог. Жалел, что они с Денисом поддерживали идею о некрасивости «розовых соплей». Иногда хотелось, и правда, проснуться ночью, перевернуться, разбудить и приняться надоедать вопросами: «а что тебе во мне больше всего понравилось?». — И я каждый божий день вспоминал, что ты простил меня. — Денис сморщился и отвернул лицо к стене. — Давай не будем, — буднично сказал Антон и долил себе в чашку из чайника. — Будем. Как? Как ты мог меня простить? Что ты, блядь, такое? За что мне в жизни такой человек? За какие заслуги? Нами точно кто-то управляет. — Денис поднял взгляд и повернулся к окну, словно выискивая там «кого-то». Антон только посмеялся. — Ден, в приложениях для знакомств очень много людей. С каждым не получится «вот это вот». — Антон потянулся, взял его за запястье и потряс руку, напоминая о «русском танце» и том роковом разговоре. — Дело не в высших силах и не в нас. А в этих воспоминаниях. В этих годах. Денис улыбнулся и сказал: — Чай — говно. — Да. Что делать-то будем? — Трахаться. А там — посмотрим. — Я имею в виду глобально. — Ну, что-нибудь да будем. Потом давай. Я устал что-то. Заебался, три часа до аэропорта ехал — летел сорок минут. Полная хуйня. — Денис снял футболку, кинул ее на подоконник и со счастливым стоном улегся обратно в кровать. — Еще, короче, взял с собой только чипсы в самолет. Морковные. Не советую. Приезжаю — жрать хочу. Смотрю, ты там шляешься где-то. Пошел, короче, в ресторан какой-то. Я, походу, куда-то не туда зашел. Салат за девятьсот рублей. Нихуя себе рублевка растянулась. — Денис ворчал и тер глаза. — Жмотишь? — посмеялся Антон и лег рядом. Выключил свет. — Я, кстати, локатором ни разу и не пользовался. — Ты просто не умеешь. — Ой, иди в жопу. Денис придвинулся, взял его за голову и громко поцеловал в ухо. Антон пнул его ногой под одеялом. Разговор, конечно, на том не закончился. Продолжение он получил на следующий день, и Громов снова умудрился одним предложением довести Антона до предынфарктного состояния.***
Ночь выходила ненормально темной, как если бы Антон жил в деревне или в отдаленном местечке в лесу, но никак не в центре большого города (хоть и Громов упорно продолжал звать его «дырой»). Свет фонарей до верхних этажей дома не долетал, луна куда-то скрывалась и даже яркое широкое табло таймера на духовке не позволяло ничего увидеть. Валялись, целовались, прижавшись друг к другу и отключив звук на телефонах. Тихо укрывались от мира в той сладостной майской темноте. Если бы Антону десять лет назад сказали, что в далеком будущем он обжимался бы с тем самым готом из очереди на концерт в какой-то безликой студии Нижнего, то, может, бить от шока он и не стал бы, но пальцем у виска покрутил определенно. Из всех крылатых высказываний, пословиц и поговорок исконно правдивой одна точно была: «Жизнь — странная штука». Денис лежал сверху, и ситуация получалась крайне подходящая для озвучивания некоего предложения, о котором Антон последнее время много думал. Он все еще не знал наверняка, собирался Громов понежиться и снова свалить в молчание или же, все-таки, вернуть обратно «долго и счастливо», но, в любом из тех случаев оно (предложение) было обосновано: или «чего уж терять», или «давай выводить все на новый уровень». Он приподнялся, слегка отодвинул от себя Дениса и негромко сказал: — В жопу я тебя сейчас, если что, серьезно посылал. — Антон погладил его по щеке. Зрение постепенно привыкло к тьме, и он увидел очертания его лица. — М? — коротко произнес Денис, но после раскрыл рот и хитро улыбнулся. — Да ладно? — Да, давай. — А ты уже что-то делал? — прошептал он, проведя большим пальцем по губам Антона. — Только руками. Денис издал эдакий гипертрофированный стон и сказал: — Я только что кончил, извини. Антон развел ноги и, тихо посмеявшись, опустился ниже, чтобы принять более удобную позу. — Лучше спиной повернись, — сказал Денис. Антон и повернулся, предварительно словив легкую панику. Может, до «третьей ноги» Громову и было далеко, но, все же, член — не палец. Он вставил достаточно плавно, чтобы не взвизгнуть и не отползти в ужасе, но и не так мягко, чтобы распластаться и от счастья разреветься. Антон зажмурился и открыл рот, почувствовав, как краска ударила в лицо от такой охуительной новизны ощущений. — Бля, не так глубоко, — сдавленно сказал он. Громов, похоже, вошел во вкус сильнее, чем хотелось бы. — Осторожнее, ты, су… — В тот момент голову крепкой хваткой вдавили в подушку. Вообще-то, было хорошо: до искорок перед глазами и сладких щекочущих волн, распространявшихся до шеи. Происходил в некотором смысле акт доверия в абсолюте — бери получай. Даже если Громов свалил бы навсегда после той встречи — Антон не пожалел бы о том, что случилось. — Погоди, — сказал Антон в очередной раз, и тогда Денис послушался. Антон повернулся на спину и развел ноги, посмотрев ему — недовольному, в глаза. — Давай так, — прошептал он. Спустя минут пять облюбованная Ариной комната, где ежедневно протирали подоконники и зажигали ароматические свечки, превратилась в то самое, вечное: душное и пахнувшее мужской раздевалкой после физкультуры. — Давай на лицо, — сказал Антон, когда увидел по закатывавшимся глазам, что Денис приближался к оргазму. Послышался звук неосторожно сорвавшейся резинки, измазанной в литрах смазки, и Денис приподнялся, уселся ему на шею и брызнул на губы с подбородком, в судороге заехав коленом по уху. — Как оно? — глубокомысленно поинтересовался Денис, пока Антон стирал сперму с лица. — На любителя. — С хуя ли? — спросил Денис и опустился вниз, чтобы помочь Антону. — Грубовато. — У тебя учился. Антон постепенно расслаблялся (игнорируя жжение в заднице) и наслаждался языком Громова: горячим таким, нежным. — Выбешиваешь меня, — сказал Громов после того, как все закончилось. Схватился за его бедра и стал трясти, а после — взял и укусил за внутреннюю сторону. — Все говорят, что любовь три года живет. — Пиздят, — сказал Антон, отпихнул его от себя и пошел умываться.***
Приехал Денис на полтора дня, по истечении которых отпуск заканчивался и требовалось возвращаться в Москву. Антон пошутил, что под дверью его ждал разъяренный Феликс с тяжелой сковородкой в руке. Денис, конечно, посмеялся. Зря. Культурная программа предполагала, видимо, гляделки, путешествия до ближайшего магазина за морковными чипсами и бесконечные лобызания. Продолжение серьезного разговора долго обходилось стороной. Денис говорил много, но все как-то ни о чем. Утром, после длительной лекции о влиянии клетчатки на работу ЖКТ в крайне подробных описаниях, он с карикатурно соблазнительным видом сообщил, что от растительной пищи эрекция приходила быстрее, а сперма оказывалась вкуснее. Антон только покачал головой и посоветовал налегать на ананасы. Днем (около трех часов) Громов, похоже, совсем поехал от жары, потому что по пути от торгового центра к квартире начал нести какую-то лютую хуйню. — Допустим, что пакет, в среднем, стоит пять рублей. Так, если ходить в магазин каждый день, а лучше бы делать так, то в месяц, в среднем, опять же, тратишь на пакеты сто пятьдесят рублей. В год — тысячу восемьсот. За десять лет — восемнадцать тысяч! Тема пакетов задевала Дениса, видимо, до глубины души, потому он наотрез отказался покупать его в магазине, распихав коробочки по карманам (в том числе ананасовый сок). — Я тоже так считал, когда курить бросал. — Бросил, кстати? — Нет, — сказал Антон и закрыл за собой дверь. — Оденься в мое. С одеждой у Громова, что все еще вел себя так, словно находился под какими-то препаратами, случилась беда. Угораздило его врезаться в шлагбаум, а потом еще и испачкаться о недавно выкрашенную стену какого-то дома. — Норм размерчик, — сказал Денис, надевший огромную черную футболку. Он вдруг рассмеялся. — Бля. Я же тогда не соврал про курьера. Короче, ты ушел. В дверь позвонили минуты через две. Я открываю, в общем. Ну и говорю, не посмотрев: отсосать тебе, что ли? Бля, ты бы видел его лицо. Говорит, мол, нет, не надо. — На том моменте расхохотались вместе, а Антон снисходительно похлопал его по плечу. Вечером все и случилось. Подползли точка невозврата, бинарный выбор, знание и неуверенность одновременно. Громов прекратил играть комедию, собрался и все сказал: кратко и по существу. Они сидели и говорили, вроде как, о работе Антона. Он сначала делился забавными историями о работе с заказчиками, после чего плавно перешел к философской части и вопросу «кто я в музыке, что есть музыка во мне». Вряд ли бы Громов помог с самоопределением, но, справедливости ради, он был единственным человеком, кто наблюдал за всем от самого начала: от безуспешных попыток раскрутиться до огромных собранных залов, от написания музыки для ноунеймов до работы с большими компаниями. — Эта музыка — подростковый бунт начитавшихся киберпанка и антиутопий. Не в обиду. Может, я и не прав. — Денис повернулся спиной к нему, сидевшему на кровати, и посмотрел в окно на квадратный двор. — Или тебе просто здесь тесно. — Где? — Здесь. Может, попробовать уехать. — Да ну. Нет. Не думал об этом. — Антон просто говорил, бросался словами, больше интересовавшись слегка надорванной кожей возле своего ногтя. Денис повернулся и обеспокоенно на него посмотрел. После чего сказал: — А я думал. И я уезжаю в Амстердам. В сентябре. Жить. Антон открыл рот. Специально же, сука, подвел так. Сказал бы Антон «да, думал» — получилось бы, в итоге, не так самоотверженно. Оба варианта были так себе, хоть Громов и, вроде как, просто оповещал, но никуда еще не звал. Антон оставался один, и все разбивалось, возвращалось к нормальной, но бессмысленной жизни. Антон уезжал с ним, и шоу продолжалось: вечные игрища, подколки, сцепки и создание новых воспоминаний в окружении полнейшего непонимания своего места в незнакомом (чужом даже) городе. — Ясно. — Поедешь со мной? Или продолжим сердечки разбивать? — Денис смотрел рассерженно, словно собирался ссориться. — Сделай лицо попроще. Ты просто все сваливаешь на меня. — Антон раздраженно отключил звук на телефоне, на который бесконечно приходили рекламные уведомления. Все забывал их убрать. — Да или нет? — Денис отошел от окна и тяжело плюхнулся на кровать. — Слушай, так вопросы не решаются. — Да или нет? — Денис приблизился и угрюмо посмотрел в глаза. От такого взгляда и на совместное убийство можно было согласиться. — Да. Не идет без тебя ни хуя. Денис склонился и положил голову на колени. Антон пустил пальцы в его волосы: все такие же непривычно короткие. Он со смиренным, очень спокойным лицом посмотрел в сторону. Положил ладони на его живот и сказал: — И у меня. Мысли Антона хаотично плясали вокруг всякой хуйни: ананасового сока, широких футболок, цен на пакеты и невкусного чая. Он быстренько перебирал в памяти события прошедших часов с момента появления Дениса на пороге его дома. Думал совсем не об Амстердаме с его портами, каналами и тюльпанами и не об Амстердаме с его хитрой бюрократической системой, высокими ценами на аренду и радужными флагами. Далее они перетекли к образам будущего. Они с Денисом перегрызали бы друг другу горло, сталкивались лбами, ревновали. Они припоминали бы друг другу сделанные гадости, огрызались и спорили. Фантастическая, практически сказочная ситуация, где Громов бы и правда больше «ни капли в рот», все равно не предполагала ничего идеального. Только нормальная жизнь, до гробовой доски проведенная в тоске по самому родному человеку на свете, вызывала ужас. Без Дениса не шло, действительно, ничего. — Знаешь, о чем я думал? Когда ехал от тебя? — Антон все так же продолжал копаться в его волосах. — О чем? — Дело не в том, что тебя никто не полюбит сильнее меня. Дело в том, что я больше никого так не полюблю. — Да. Я тоже. Антон наклонился, отодвинул его легонько и крепко обнял. Так оно и случилось — никто из них больше не рыпался (объясняясь, опять же, нижегородским языком). Денис старался держать себя в ежовых рукавицах, а Антон принимал свою любовь (пусть и ни в коем случае не относил ее к нормальной). В Амстердаме Денис каким-то образом пристроился в местный банк, но больше трудоголизмом не мучился, выходя из офиса ровно в пять вечера и уезжая домой, где увлекался своей идиотской йогой (он купил и впрямь слишком много тех резиновых ковриков). Антон отложил идею о «великом месте в музыке» в понимании, что свои пятнадцать минут славы успел получить и стал работать в рекламном агентстве (пусть и пришлось поднапрячься, морально износиться и помучиться с визами). В Амстердаме началась совершенно новая жизнь, и она относилась, конечно, к совсем другой — гораздо менее сложной — истории. Нижний Новгород, 2018, июль Антон долгих двадцать минут стоял в пробке по дороге к матери, что испортила хорошее утреннее настроение звонком, в котором прочитала мораль о несерьезном отношении сына к жизни, неизвестным образом узнав о расставании с Ариной. Может, скрывали они обе что-то, вместе успев построить грандиозные планы на свадьбу, покупку дома за городом и разведение щенков — если еще не подумали о магических обрядах, где для вечной любви требовалось плевать в борщ и шептать над ним заклинания. Соседкой в поездке стала тонна бумажек: счетов, документов, договоров и прочей душившей ерунды на пассажирском сидении. Антон мечтал о ветре, что подул бы и не только дал почувствовать прохладу, но еще и смахнул бремя взрослой жизни подальше. Тайный побег в другую страну в скоростном режиме требовал сил, которых оставалось мало. Антон чисто по-человечески заебался: от учебы, работы, постоянного решения вопросов. Двумя неделями ранее, тем не менее, чувствовал себя Антон намного моложе. Прямо перед защитой диплома он не перечитывал введение и заключение работы, медлительно и неохотно родившейся за две тягостные недели, а болтал с Денисом по телефону. Суть разговора вспоминалась с трудом, но Денис точно пожелал ему удачи, а после рассказал историю о выпускном из университета, где Костя не стал пить водку под нестройный звук дурацких баек (в отличие от всех остальных пацанов), а решил укатить к речке к девчонкам, чтобы попеть с ними Таню Буланову. Антон посмеялся и внутренне порадовался, что Денис больше не говорил о нем с надрывом и горечью. Стало быть, воспоминания из трагических превратились в светлые и даже веселые. Маму Антон в квартире не встретил. Дверь открыл некий незнакомец: мужчина лет то ли сорока, то ли семидесяти. Обычно мужская внешность коррелировала не с количеством прожитых лет, а со стажем алкогольной зависимости, но на пьяницу он не сильно походил. Выглядел так, словно природа срисовала его с Почтальона Печкина из знаменитого мультфильма: от усов до телосложения. — Здравствуйте, — неуверенно поздоровался Антон, засомневавшись в том, что попал в нужное место. — Привет, — добродушно сказали ему. — Павел Тимофеич. Катя вышла, извините. А вы, стало быть, Антон? — Типа того. — Да вы заходите, заходите. Мы с вами, пожалуй, не знакомы пока что. Хотя, честно признаться, я вас несколько раз в жизни-то видел — малышом еще, — говорил Павел и вполне по-хозяйски обращался с пространством (такое складывалось впечатление). — Семейные тайны? — спросил Антон, готовившийся, вообще-то, вести с матерью разговоры высшей степени серьезности, а не пускаться в неловкие диалоги с неясно откуда всплывшими дальними родственниками. — Увольте. Мы с Сергеем с первого класса дружили. Я потом, в двухтыщпятом уехал в Норильск работать. Вот так и не свиделись. Но это ничего. Сколько уж мне там землю топтать… Ну да ладно! Были там когда-нибудь? — Нет, — сказал Антон, поглядевший на часы, висевшие на стене. — Ну и хорошо! Там, знаете, в это время только лето начинается, а через неделю уж и заканчивается. — Тогда он расхохотался, продемонстрировав глубину морщин возле глаз. — У каждого третьего рак. И дышать нечем. Хотя в Москве-то, наверное, тоже плохо дышится? Хотя… Проспекты же. Ух! — Павел Тимофеич сжал ладонь в кулак, чтобы показать то самое «ух!». — Ага. Проспекты. Мама-то где? — А! Скоро придет. Она ж вам вряд ли скажет… Вы человек взрослый. Мы с маменькой-то вашей, вроде как, дружим. Понимаете? — Он приблизился, пожалуй, слишком сильно. Антон посмотрел на него, как на умалишенного. Меньше всего тогда его волновала личная жизнь матери. В общем, вскоре отношение изменилось (примерно за секундочку), потому что новость, в самом-то деле, получалась неплохая. Павел на страдавшего от четвертой стадии норильских болезней вроде не походил, поэтому можно было и расслабиться насчет чувства вины по поводу оставления ее в Нижнем без помощи и компании. — Ага. Поздравляю, — сказал Антон в тот момент, когда послышалось шуршание в прихожей. — Ой. Познакомились? — весело спросила Екатерина. В руках держала два зеленоватых пакета, отчего вспомнилась недавняя лекция Дениса по экономии. — Конечно! Чего ж нам молчать? Купила свои? Хозяйка? Я вот, знаешь, два раза женат был. Первая умерла. Про них, как говорится. Либо хорошо, либо никак. А вот вторая травила все пятнадцать лет. Капусту одну тушила вонючую. Потом меня же и бросила. Вот ты правильно девчонку свою… Ну, это. Знаешь, эти молодые… Всю кровь выпьют и… — Паша, ну хватит! — сказала Екатерина, прошедши на кухню и принявшись разбираться с пакетами. Парочка получалась милейшая. Лет в пятнадцать Антон, пожалуй, страшно бы заревновал или посчитал мать предательницей отца, но тогда воспринималось все, естественно, иначе. — Чай? — Я поговорить хотел с тобой, — тихо, но достаточно твердо сказал Антон. — Вот они — семейные тайны! Ха-ха-ха! — Павел поднялся и подошел к двери. Выглядел он, все же, карикатурно в той своей желтоватой рубашке в клетку и широких коричневых брюках. Словно с семидесятых одежды больше и не покупал. — Рыбалку любишь? А я вот обожаю! Только в Норильске… Какая там рыба? Трехглазая, что ли? Ха-ха! Вот пойду на нормальную посмотрю. По телевизору. — Павел вытянул вперед указательный палец. Покачал им, словно в угрозе, и, наконец, вышел, закрыв за собой дверь. — И давно это? — передразнил старую мамину реплику Антон. — Нет. Мы раньше дружили все вместе. Вот и… — Поздравляю. А откуда к моей личной жизни такой интерес? — Антон сел за стол и положил ногу на ногу. Очередная повадка Громова, перешедшая к нему. — Ну хорошая ж девочка, — прошептала мать, словно говорили они о чем-то неимоверно секретном. — Молодая, ну и что? Все ж лучше, чем… — Чем что? — Знаешь что. — Ты любила отца? — спросил Антон, посмотрев в ее мутноватые, но совсем не лишенные разума глаза. Он верил, что в матери оставалось еще много жизни, жажды познания мира, открытости, умения слушать. — Конечно. — Голос ее прозвучал чуть надорвано. — Он его заменяет? — спросил Антон, показав пальцем в стенку. — Что ты говоришь? — Я говорю, что уезжаю в сентябре отсюда. Я не хочу к концу жизни понять, что прожил ее с какой-нибудь хорошей девочкой, а не с тем, с кем было надо. Ты можешь считать, что я не прав. Мне все равно. — Антон тогда, казалось, понимал настроение Громова, когда тот решался заговорить о переезде. Агрессия шла исключительно от волнения. Мать вдруг тихо, беззвучно расплакалась. Сразу потянулась за салфетками, чтобы утереть слезы, словно стыдилась их. Антон чувствовал себя отвратительно, но отступать уже, конечно, не собирался — да и зачем? Антон следил за ее невидящим взглядом и вспоминал о старом фотоальбоме, который лежал в родительской спальне. Фотографий с ней в нем хранилось не сильно много: парочка со свадьбы, парочка со школы. Она и вправду была красавицей — длинноволосой, худенькой, с теми своими огромными глазами. Они точно достались от нее. — Ладно, — с тяжелым вздохом сказала она. — В Москву? — В Амстердам. — О боже… — Мать покрыла лицо ладонями. Настроение ее, должно быть, испортилось. Они молчали, и тишина развеивалась только звуком закипавшего на плите самого обыкновенного — не электрического — чайника. Он тихо поскрипывал, добавляя жара к и без того знойной погоде, которую квартира на солнечной стороне смело принимала на себя. — Как он выглядит-то? — вдруг спросила она. Антон вздохнул и полез в телефон, чтобы найти фото поприличнее. Показал старую фотографию, где Денис, по счастью, не курил, не бухал и имел на себе хоть какую-то одежду. — Это точно мальчик? — Она забавно держала телефон двумя ладонями и приближала его к лицу вместо того, чтобы увеличить картинку саму по себе. Антон бы пошутил, что проверял, да не решился. — Ладно. Все. Как хочешь. — Она отдала телефон обратно. — Паш! Иди к нам. Дальше встреча пошла своим чередом. Случились разговоры о городах: от Норильска до Амстердама; рыбацкие байки со стороны Павла; подливание чая (чаечка, конечно же) и нудеж о повысившихся ценах на продукты и бензин. Так, Антон пообещал звонить каждую неделю, а Павел Тимофеич пообещал охранять мать от бед до самой его, как он выразился, нескорой кончины. Обнялись и расстались. Москва, 2018, сентябрь В начале сентября Антон снова оказался в Москве. Денис прислал ему краткое, но емкое приглашение: Приезжай, скууууушно. После радушных объятий на Проспекте Мира, в которых заскучавший Антон чуть Дениса не удушил, последний предложил съездить на кладбище. Доехали до пункта назначения они через полтора часа (на, к слову, застрахованной машине). Антон понимал, почему Денис потащил его с собой. Одинокое молчание на могиле лучшего друга вызвало бы тоску у любого, а Денис, к тому же, еще и скептицизмом не отличался. Место вызывало диссонанс. Антон осматривался в легком удивлении и желании спросить, не ошиблись ли они адресом. Воспоминания представали эксцентричными черно-белыми картинками, подобно печатным фотографиям с вырванными кусками: мрачные лица с гримасами ужаса, слезы, ступор, непонимание. Хорошо Антон помнил только свои ощущения в тот день: растерянность и смертельную усталость одновременно. Серые плиты, кресты, сухие тропинки, конфеты на решеточках — все выглядело классически. Антон смотрел на надписи и ни на одной не видел коротких лет жизни. Все умирали в глубокой старости, что приносило успокоение. Подошли к могиле Константина Мирного и остановились у нее. Конечно, родители ухаживали за новым, так сказать, домом их сына. Недалеко стояла маленькая скамеечка, выкрашенная в синий цвет. Присели. — Не хочется умирать, — сказал Денис. — Я думаю, ты исполняешь свое желание. — Антон не смотрел на Дениса. Он смотрел на фотографию. Мирный улыбался, и это немного тревожило. — Я себе жизнь подсократил. Антон не стал отвечать. Может, и полагалось в таком месте разглагольствовать о смерти, но он не очень хотел. Денис встал и подошел к камню поближе, даже умудрившись положить на него руку. Смотрел вниз и думал, вероятно, о чем-то своем: том прошлом, которое оставлял при себе, не спешив изливать каждый разговор, встречу и событие. Антон понимал. В какой-то иносказательной мере жизнь и правда заканчивалась (та, старая). Все прошедшие десять лет (и воспоминания о них) постепенно приглушались, и Антон практически физически чувствовал их исчезновение, когда пытался в бесконечном горизонте разглядеть всю широту Москвы, чтобы мысленно попрощаться с городом навсегда. Он многого не успел: заглянуть в каждый домик, пройтись по каждому переулочку, побродить по каждому дворику зеленых и пустынных окраин. Он ни разу не побывал в Gipsy или «Крыше Мира», хотя возможности и отыскивались. Он даже ни разу не посидел в «Яме» на Китай-городе. Многие, включая Дениса, приезжали ради благосостояний, клубов, интересных знакомств. Другие приезжали ради имитации наполненной жизни, чтобы хвалиться перед родственниками и друзьями с периферий тем, что ежечасно брали новые проекты во благо маячившего над ними нервного срыва и обезвоживания. Другие (вроде Феликса, должно быть) приезжали ради высокой культуры: обилия театров на любой вкус, выставок и концертов в «Доме музыки». Антон отличался. Он просто (простецки даже) любил сам город (те самые широкие проспекты), чувство свободы, неохватности, затерянности, эстетическое наслаждение от каждого угла. Он смотрел на Дениса, поднимавшего повыше серый ворот водолазки из-за дувшего прохладного ветра, и понимал, что с Москвой опоздал. Следовало слушать Громова и переезжать как можно раньше. Следовало внимательнее его слушать в принципе. — Ты не будешь скучать по городу? — спросил Антон. — Буду. Но мне никогда не было здесь легко. Нахер лонгборды, когда ходишь и оглядываешься? — Он выпрямился и посмотрел вперед. Тоже, видимо, на горизонт. — Он бы не уехал, — сказал Антон, показав взглядом на надгробие. — Нет, — сказал Денис и вдобавок покачал головой. — Он не в роддоме родился, сразу в «Центральной станции». В перестроечной версии. — Печально усмехнулся. — Но у него всегда был тыл. Я так… Носился, неприкаянный. Никто мне до тридцатника карманные деньги не давал. — Все еще культивируешь обидки? — тихо спросил Антон. Громова могло и прорвать — опасно. — Нет. Я ее понимаю. Понимаю, что значит сделать хуйню, не включив мозги. Просто у нее последствие вышло посерьезнее. Я не знаю, кто мой отец, Антон. — Денис поднял глаза и серьезно посмотрел на него. — Я даже не знаю его имя. И я не знаю, живой он или нет. В каком городе он жил? Наверное, где-то на севере. Но это не имеет значения. Я, может, похож на него. Но тут… — Он указательным пальцем ткнул себе в макушку. — Все — она. — Ты не хочешь детей? — спросил Антон. Денис посмеялся. — Нет. Ни собак, ни кошек, ни детей. Ты же видел мои цветы. — Денис подошел к скамеечке и похлопал Антона по плечу. Затем посерьезнел и обернулся. — Мне кажется, что он специально это сделал. Они же с этим кабанчиком Кольским как-то серьезно заигрались. Ну, и с головой у Костяна всегда была беда. Я, правда, не знаю почему. Ладно, пусть отдыхает. Пошли. Так и сделали. Собирался дождь, и все выглядело мрачнее некуда: серо-синие холодные надгробия, пустота за воротами, потемневшее небо, ярко-зеленая (ядовитая почти) листва на деревьях. Верещали вороны, летавшие над землей. Пахло влажной землей, хотя ливня еще не началось. Поехали домой, чтобы провести остаток выходных вдвоем. Все шло иначе. Ушли подъебки и недомолвки первых лет, где Антон ловил на себе снисходительные взгляды и еле уловимые усмешки. Ушли «догонялки», где один пытался достучаться до второго и наоборот. Ушли бешеные страсти и жаркие зажимания друг друга, оставшись где-то в четырнадцатом году. Ушли черные скандалы с пощечинами и побегами из дома на карусельку. Ушли припоминания друг другу о тех двух людях, появившихся в их жизнях в качестве эксперимента. Осталось только смирение, понимание, принятие и спокойствие. В какой-то момент Громов стал перебарщивать. Они лежали на кровати и занимались каждый своим делом. Антон отключил наушники, но забыл убрать звук на телефоне, отчего набор текста звонко и быстро защелкал. — Отключишь звук? Щелчки, — сказал Денис. Антон в ужасе посмотрел на него. — Ты заболел? — А? — Хуй на. Где «еблан, если сейчас не отключишь свою верещалку, я дам тебе пизды»? Громова скрутило на кровати. Он даже покраснел от смеха, после чего покачал головой в качестве реакции на пародию. — Уважаемый еблан, отключите свою ебаную хуйню, пожалуйста. — Хоть так. Несостыковки продолжались. В браузере Дениса был открыт всего один рабочий чат. Обычно (года так четыре назад точно) Громов любил ломать себе мозги миллионом открытых одновременно вкладок и, желательно, активными двумя-тремя рабочими столами. В тот раз обстановка на ноутбуке смотрелась просто девственно-чистой и упорядоченной. Антон покосился и сказал: — Готовишься к жизни без клининга? — Ага. Я недавно гречку перебирал. Врач говорит, что надо развивать мелкую моторику. Может, ребята еще заработают. — Денис имел в виду свои пальцы. — Это от перелома так? — Не знаю. Может, и из-за него тоже. Но мне, наверное, какой-то большой осколок попал в руку. Порезало что-то важное. — Говорил он спокойно. Антон помолчал, подумав о своем, а потом взял и сказал: — Там, наверное, брак заключить можно. Денис засмеялся. — Чего-то тебя сегодня не в ту сторону несет. — Денис отложил ноутбук и встал. Выглядел он смешно. Громов имел дурацкую привычку не раздеваться и не переодеваться до конца. Снял брюки, но водолазку и носки с бельем оставил. Может, так выражались очередные попытки соблазнения. Может, он просто был ленивой жопой. — Я не знаю, распространяется это не на граждан или нет, но там партнерство заключается, даже если ты просто с кем-то живешь несколько лет. Не парься об этом. Никто тебя не кинет побираться. — Говоришь, как будто я какая-то содержанка. — Антон посмеялся. — У тебя просто комплексы. — У тебя, блядь, комплексы. У тебя, кстати, это. Фаллическая фиксация. По Фрейду. Я читал. — Антон никак не мог отправить сообщение на три строчки. Денис посмотрел на него, как на долбоеба (в который раз). Выпил яблочного сока, стоявшего около кровати. — Ну, я подозревал, Антон. — Да там не об этом… Жаркий психоаналитический спор прервал звонок в дверь — долгий такой, пронзительный. Гостей в одиннадцать вечера никто не ждал. Двое взрослых мужчин приняли решение вполне им соответствующее: сидеть тихо, пока стоявшие за дверью не ушли бы. Над кнопочкой звонка издевались, не отпуская ни на мгновение. — Кто это? — спросил Антон. Конечно, они оба предполагали ответ, но озвучивать не стали. Денис спокойненько лег обратно, забрался под одеяло и пожал плечами. — Не знаю. Проверь. Антон и пошел проверять в надежде не получить по голове от какого-нибудь неадекватного соседа. В девяностых родители детям читали не сказки, а уведомляли о бандитах, что ради паршивого телевизора могли кого угодно на тот свет отправить (и без шенгенской визы). Только времена поменялись. Бандитов (в неплохих районах Москвы, по крайней мере) заменили печальные, вусмерть бухие пидорасы с разбитым сердцем. По голове попало, тем не менее, гостю. Антон резко открыл дверь наружу и послышался удар о лоб. Феликс Львович выглядел омерзительно: синяки под глазами, лопнувшие сосуды под ресницами, нечистая голова, плохая кожа, почти отвратительная худоба. Черные шмотки не подходили ему по размеру. Видимо, приперся прямо со спектакля — на коже лежали какие-то белесые пятна то ли от грима, то ли от простой косметики. Раньше такой видок пользовался популярностью. Только с героиновым шиком Феликс явно опоздал. Он посмотрел на Антона и медленно заморгал. — А. Да. Ага. Я. — Входить он не торопился. Бормотал и бормотал бредятину себе под нос, цеплявшись за выкрашенную в бежевый стену на лестничной клетке. Громов восхитительно устроился. Лежал там на кроватке и подслушивал с удовольствием от того, что разбираться со всем тем жалким кошмаром приходилось Антону. Феликс бессильно ударился головой о стенку и невнятно заговорил. Выдал тонну вопросов. — Это все какой-то план? Эксперимент над людьми? Это шутка? Моя жизнь — это такая шутка? Это весело — врать? Врать обо всем. Все время врать… Это доставляет вам удовольствие? Что он тебе сказал? М? Или вы вдвоем кормите меня завтраками? Завтра позвоню. Завтра напишу. Завтра, завтра, завтра. Я так и знал, что это ты. Я так и знал. Феликс вошел в какую-то интимную связь со стеной, принявшись ее наглаживать худосочной рукой. Может, принял он не только алкоголь. Может, не вышел из какого-то образа. — Ты задаешь вопросы не по адресу. Езжай домой, а то в подворотне по башке надают, — сказал Антон. — Ты мне угрожаешь? — Нет. Можешь считать это заботой. Уходи. — Он говорил, что любит меня, — прошептал он, ничего, видимо, не услышав. Он ничего не говорил по делу, не кидался в драку и не пускался в совсем яркую истерику. Пропустили его, что ли, через какую-то соковыжималку (специальную, человеческую). Все, чего хотел Антон — чтобы он ушел. — Тебя наебали. — Знаешь… Это плохой конец. — Мальчик, иди домой. И не прыгай с моста. Ему будет похуй, а мамка сильно расстроится. Еще раз позвонишь — дам в морду. Феликс так и остался обниматься со стеной, а Антон ушел в квартиру. Советам Феликс Львович последовал. Больше он не приходил, оставив и стены, и звонки в доме на Проспекте Мира в покое. С моста прыгать так же не решился, как и резать вены, глотать таблетки и залезать в петлю. Ясным это стало из-за обновлявшихся социальных сетей. Может, закрылся и с возрастом превратился в снежную королеву, не подпускавшую к себе влюбленных. Может, превратился в мягчайшего человечка, заботившегося о чужих чувствах (лишь бы не походить на Громова). — Он жив? — спросил Денис, милейшим жестом обнимавший подушку. — Конечно, — сказал Антон. — Мудила ты редкостная. Денис удивленно приподнял брови и засмеялся. — Как скажешь. Автостраховщик, блядь. Антон выключил свет и лег рядом. Денек вышел насыщенным. Тогда Антон в последний раз ночевал в квартире на Проспекте Мира. Прощаний и объятий со столиками и дверьми не случилось, но то место навсегда отложилось в его памяти, как кладезь всего огромного спектра пережитых эмоций. Он тайно и глубоко любил то светлое и уютное жилище: за веселье и грусть, ссоры и перемирия, покой и волнения. Антон никогда не забыл бы ни дом, ни шумный проспект под окнами, ни подсветку на внешних стенах зданий снаружи — в какой бы точке мира ни находился и чем бы ни занимался.***
Конечно, двадцать девятого сентября две тысячи восемнадцатого ничего не заканчивалось. Все, в общем-то, только начиналось: принятие решений (мелких и крупных), устройство жизни в незнакомом месте, обретение новых якорей, чистое и честное взаимодействие с Громовым (насколько возможно). Некоторые вещи продолжались: возобновленный курс лечения, рабочие проекты со все еще турбулентным состоянием в мире музыки, плохой сон. Тем не менее, Антон чувствовал некий рубеж; черту, за которой оставались происшествия прошедших десяти с лишним лет. События, люди, разговоры — они превращались в картинки, оставленные в воспоминаниях. — У меня сейчас какой-нибудь тромб оторвется, — сказал Денис, что ворчал по поводу вони из «курительной комнаты» в Шереметьеве. — Прилетим — тогда и отрывай, — сказал Антон, что играл в бегавшего человечка на телефоне. Громов в тот день включил «мамашу» и заставил отправиться в аэропорт за пять часов до вылета. За предшествовавшие недели Антон решил дела, как мог: тихонько уволился из клуба, перешедши в полном объеме в свободное интернациональное плавание, забрал диплом из деканата (на выпускной попасть не удалось) и дважды пошутил по поводу подставки под сломанную ножку стола, отдал ключики от своей нормальной беленькой квартирки; подписал доверенность водителю, что собирался перегонять машину в другую страну; попрощался с матерью и ее «почтальоном». Антон внимательно следил за человечком на экране и все пытался припомнить — не забыл ли чего. Он жутко хотел есть, но Денис плевался от забегаловок в аэропорту и совал под нос пакет с яблочными дольками. — Блядь, убери это. Травоядное. — Я не травоядное. Я ем рыбу. — Денис сделал обиженный вид и сунул кусочек зеленого яблока в рот. — М-м. Ну, доставай воблу. Почистим здесь. Денис засмеялся. Он, видимо, немного заскучал, отчего принялся давать подсказки по игре прямо в ухо и тыкать пальцами в экран. Человечек свалился с вагончика и попал под поезд. Антон с осуждением посмотрел на довольного Дениса. Громов сжег мосты. Он продал квартиру на Спортивной. Оставил все свои вещи в доме на Проспекте Мира, взяв только жизненно необходимое. Добавил Феликса в черный список. Оставил контакты только, как он выразился, «стратегически важных» людей. Внешний шум — с бегавшими вокруг людьми, звуком громкоговорителя и громыханием каких-то машин кухни ресторана неподалеку — совершенно не раздражал. Он уплывал и терялся. Оставалось только ощущение легкости на душе: такой чистой, ранее неизведанной. Когда прошли нудные, измученные отсутствием занятий часы, Денис поднялся, накинул на спину рюкзак, поправил челку и долгим взглядом посмотрел на табло. После чего сказал: — Пошли, это наш. Антон улыбнулся воспоминанию и, собственно, пошел за ним. Денис настойчиво потребовал место у окна. Антон уступил, а через пять минут посмеялся, потому что тот взял и уснул. Посмотрел на его ладонь, — все еще более смуглую, чем его собственная — лежавшую на подлокотнике, и погладил длинные пальцы. Сам он спать не хотел. Антон больше не переживал насчет забывчивости, потому что память он имел, на самом-то деле, очень хорошую. Он помнил все. Помнил Проспект Мира, на который глазел своими двадцатилетними глазками и поражался. Помнил темные очертания того бара в семи километрах от «Олимпийского». Помнил оранжевый свет фонаря около подъезда на Черкизовской. Помнил ирландский паб в центре со стенами под бархат. Помнил дворик с липами, дорожные туннели с желтым светом, клубы с их задними площадками, вычурные галереи современного искусства, мосты на западе; старинные здания, выкрашенные в аквамарин с лепниной и подсветкой. Может, Антон и упустил чего в своей московской жизни, но он дорожил, охранял воспоминания, которые о том городе имел — вплоть до старого трамвайчика с бабулькой, окрестившей его «наркоманом». Он помнил Нижний Новгород с его дурацким Кремлем, грязными дворами, кинотеатрами, «курилкой» в университете, натыканными повсюду местечками для распечатки документов, березами в парке Кулибина; пряничным домиком, в котором когда-то жила Лена. Помнил каждую квартирку, в которой жил. Может, Антон и не смог прочувствовать Нижний, полноценно полюбить, но он дорожил всем, что там происходило: от смешной истории становления барменом до главного разговора с Денисом в своей беленькой студии. Он помнил и любил каждый город, в котором побывал, как и каждую «знаковую» песню, в тех местах услышанную: от начальной I was made for loving you, baby до темной и глубокой (да, он уже признавал) «Одиночество любви». Он любил те песни. Любил их сильнее, чем электронный угар, которым занимался. Последний превратился в конвейерную работу, а первые — отпечатались в памяти значимыми, такими глубокими событиями: сумасшедшими концертами, бешеными ночами, печальными поездками. Он помнил всех, кого встретил и с кем попрощался в тех городах и под те песни: Лену с ее литературой, Костю с его блестками, Мышкина с его «сводом правил для жизни», Арину с ее арабикой, Феликса с его фотографиями, Павла Тимофеича с его трехглазыми рыбами. Арина и Феликс, попавшие под обстрел игры в «норму» и «месть», могли (и имели полное на то право) кругами пересказывать каждому новому знакомому о подлых натурах своих бывших возлюбленных. Только не хватало ни времени, ни слов, ни искренности, ни надобности на то, чтобы выложить все, что связывало Антона с Денисом на протяжении десяти лет. Дело заключалось не в родстве душ, предсказаниях гадалок, небесных замыслах, гормонах и интересе, а в том общем, прожитом, совместном: от прозрачно-сиреневой зажигалки, сунутой Денисом в руки до июньского предательства; от танца ладонями в холодном номере Амстердама до объятия под пышной липой; от крови носом во время первого поцелуя до разговоров на кладбище; от вызванной случаем скорой помощи до нервных попыток остановить кровь из проколотой ладони; от подколок на веранде в итальянском домике до мелких гадливых сообщений; от пощечин до стиснутых на запястье двух пальцев и тихого «не уходи». Антон понимал негодование тех молодых ребят, но свое, родное, близкое — оно всегда болело сильнее. Он имел силы признать столь неприглядную, но самую настоящую правду. Десять лет — слишком много, чтобы уйти навсегда. Десять лет — слишком много, чтобы забыть. Антон делал непозволительно много, чтобы отказаться: прощал, наступал на собственное горло, отдавал душу и тело. Слово «норма» звучало унизительно смешно для человека, что готов бы был (при случае) под пули и ножи ради другого подставиться. Слова «норма» не существовало для человека, что из-за другого готов был отправиться на тот свет и забрать с собой до кучи ни в чем неповинного незнакомца. Они могли каждому встречному признаваться в любви — слова ничего не значили. Суть, ядро, смысл заключались в другом: чтении мыслей и жестов, угадывании желаний, стирании всех возможных «черт», слиянии в одно бесконечное целое. Феликс говорил неверно. Это был не плохой конец. Это был правильный конец.